- Офигеть, - повторил я вслух. Голос, конечно, хрипловат, не оперное сопрано, но, несомненно, девичий. Ощущение не из приятных. Я по-другому стоял, чем привычно, по-другому двигался: пришлось, шурша чем-то на полу, сделать на пробу пару шагов вперёд-назад.
- Чего шумишь, Нинка, проснулась? - спросил кто-то за спиной. - Слово странное.
- Ага...
Я даже знал, кто это: напарник, Петруха Воронов из нашей разведывательно-диверсионной группы, комсомолец, разрядник, отличный товарищ. Командир, потому как все остальные старшие по званию уже в руках врага.
Живы ли, нет? А кто знает.
- Ну и добре, - ответил Петруха, сопя. - Холодно здесь, могли бы и в хате у кого переночевать.
- А ну как немцам сдадут? Внутренний враг, товарищ Воронов, опаснее внешнего! Сам ведь знаешь.
Я незаметно провёл рукой по своему телу. Косынка на голове, туго завязанный по брови платок. Толстая телогрейка, под ней грубый вязаный свитер. За поясом обнаружился пистолет - я даже подошёл к узкому окошку, из которого и лился тусклый зимний свет. Ну да, угловатый чёрный пистолет. Кажется, ТТ, я в них вообще не разбираюсь. Но слитое неведомым образом с моим сознание Нинки подтвердило: так точно, тульский Токарева. В кармане топорщился запасной магазин.
И я - я?! - внезапно понял и как стрелять, и как менять магазин в пистолете. Как прыгать с парашютом, спускаться, учитывая направление и силу ветра, как подорвать вражеский автомобиль или хотя бы надёжно испортить двигатель, чтобы без капитального ремонта - никуда.
- Так точно, товарищ Борисоглебская! - откликнулся Петруха. Голос у него заледенел, стал выше и отчаяннее. - Бдительность превыше всего.
Он звякнул там у себя в углу стеклом, поднимаясь на ноги. И про это я всё знал, не выпивка и не молоко: зажигательная смесь. Вонючая, но надёжная, для порученной нам акции по уничтожению населённого пункта, захваченного гитлеровцами, самое то.
У меня кружилась голова. Раздвоение личности сминало мысли, перепутывало их не хуже брошенных в одну кучу верёвок, которые словно сами собой превращались обычно в клубок.
- Темнает, - сказал Петруха. - Скоро и выходить пора.
Из глубины сарая, в котором мы и ждали ночи, негромко, но требовательно замычала корова. Завозилась, пережевывая сено, дыхнула таким знакомым и родным запахом домашней скотины. Как в родном колхозе.
Потому и тепло так, что не сарай это, а коровник.
Теперь я знал её, понимал и осознавал полностью, как себя, эту Нину. От смутных воспоминаний о детстве до последних событий, когда группу забросили в тыл немцам. Громко звучит: в тыл, на самом деле даже отсюда до Москвы было километров сто двадцать. Два часа неспешного пути на машине, даже с поправкой на вечно разбитые дороги. Но, стоп, на какой машине, Кирилл? Нет пока их таких.
Совсем нет. И ты неведомо как обречён остаться здесь, в сорок первом, в этой истово верующей - не в Бога, в дело Ленина-Сталина - девушке. Не выбраться тебе и не спастись, нет никакой другой жизни у тебя и никогда не было. Не было никакого будущего, кроме колхозных коров, сельской школы, комсомола, спешной военной подготовки добровольцев, заброски через фронт. Ничего не было, миф это всё. И ментакль, в котором я, как казалось, завис между небом и землёй - просто пакостная выдумка отсталых обскурантистов.
- Солнце зайдёт - выйдем. Только осторожно надо, немцы в деревне. Старосту, видишь, назначили, из бывших. У-у-у, сука!
Это говорил я - и не я. Мучительное ощущение, когда от тебя-то ничего не зависит, когда ты пропитываешься чужой ненавистью к давно мёртвым немцам, старосте - я даже представил его себе, как сам видел, суетливый мужичок с бородкой и в чеховском пенсне, в потёртой шинели без петлиц, перешитой хозяйственной женой в куртку до колен.
И всё-таки здесь и сейчас был я. И никуда от этого не деться: если заставить Нину зачем-то ударить рукой по стене, у меня будет ныть рука, а если достать пистолет и выстрелить себе в голову - кончится не только её молодая жизнь, но и моя.
Такие вот пироги.
Я чувствовал себе привязанным к креслу Алексом из "Заводного апельсина". Глаза не закрыть, не отвернуться от того, что видит и делает Нина, а поверх всего звучит и звучит неслышимый никому больше Бетховен. Симфония номер девять, ре минор.
- Сухой паёк есть ещё?
- Ну так, держи вот.
Не о чем и говорить, это я ел заледеневшие на морозе сухари, с трудом глотая грубые ржаные комки, грыз "Минскую" колбасу. Были ещё таблетки концентрата, но где и, главное, на чём здесь кипятить воду, чтобы их размягчить?
Внутри разлилось ощущение если не сытости, то хоть какого-то наполнения желудка. Нина размялась, помахав руками, посмотрела вверх, в окошко.
- Поджигать будем одновременно. Я дом старосты, а ты давай машину спали, грузовик. Когда немцы выскочат, отходи из деревни, - велел Петруха. - Сбор за околицей на дороге.
- Так точно.
- Патроны не тратить зря, но это сама знаешь. Мы не на передовой, наше дело диверсия. Выжженная земля, как сказал товарищ Сталин.
И правда, стемнело. Нина осторожно отворила дверь коровника, выпустив наружу облачко сравнительно тёплого воздуха, огляделась, вышла.
Деревня, обычная деревня, почти уже спящая по причине позднего часа и нехватки керосина. Жидковатые столбы дыма над крышами стояли кошачьими хвостами вверх. Только в паре изб светились жёлтым окна, маленькие, подслеповатые. И тишина, нарушаемая скрипом снега под ногами Петрухи - он тоже выбрался во двор, деловито поделил четыре бутылки с зажигательной смесью пополам: по две каждому из нас.
- Спички не отсырели? - уточнил он.
Пришлось обоим вернуться в коровник, прикрыв за собой дверь, достать непривычно большие для меня, хрустящие в руках коробки, достать по спичке, чиркнуть. Нет, нормально, горят.
- Может, сразу здесь подпалить? - осведомилась Нина.
- А ну как сразу займётся? Выдаст нас с головой раньше времени. Если разгорится как следует у старосты и германцев, досюда само дойдёт.
- Должно разгореться, товарищ Воронов.
- Так точно, товарищ Борисоглебская.
А ведь она не любит свою фамилию, подумал я. Церковная, от деда-священника досталась. Не любит - но и не меняет, такие вот дела странные. Наверное, на Руси всегда так, чего только стоит наш современный царский герб в сочетании с торговым триколором и советским гимном. Фьюжн в стиле контужн. Такое разумом не понять, здесь внутреннее чутьё нужно.
Я думал, это только сейчас, ан нет! И восемьдесят лет назад так было, и тысячу, наверное, тоже. И на смерть всегда идут, не выкрикивая имя очередного вождя и учителя, молча.
Просто за Родину, уж какая она есть.
Разделились в конце улицы, Петруха потопал разношенными валенками налево, придерживая карманы с бутылками, а Нина свернула в другую сторону. Ни в её, ни в его облике ничего военного не было: на вид шпановатая молодёжь, больше, конечно, городского вида, не деревенского, но кто там в темноте будет рассматривать. Парень явно выпивкой разжился, торопится за стол, а девушка... Ну что, девушка, гуляет, может. Или хочет немцев заинтересовать - такое же тоже случалось.
Петруха поторопился. Пока она медленно дошла до бывшего правления колхоза - а чем ещё мог быть этот крепко сколоченный большой дом с висящим над крыльцом знаменем со свастикой, двумя мотоциклами с коляской во дворе и странным, с кургузой мордой, грузовичком у входа - в стороне уже раздались крики, темное небо снизу подсветилось пламенем.
- Эх, товарищ Воронов... Это ж я у немцев на глазах буду бутылки кидать, - шепнула сама себе Нина. - Хотя, ладно. Не разговоры разговаривать пришла.
Она присела на корточки, достала из кармана ватника бутылку, спички, сложила ладони домиком, стараясь не погасить дрожащий огонёк, подожгла воняющую бензином тряпку в горлышке. Подождала, пока разгорится, и метнула в кузов грузовика. Довольно умело, кстати, бросила, чувствовалась тренировка.
Сама отбежала в сторону, спряталась за стоящей у ворот телегой, начала зажигать вторую спичку, выставив в снег оставшуюся бутыль - тёмно-зелёную, с непривычным для меня длинным горлышком. Отсветы разгорающегося грузовика и помогали ей - лучше же видно! - и мешали. Так и заметить могут.
Но поджечь вторую бутылку Нина не успела: страшный удар в спину заставил ей перекувырнуться через голову, едва не сломав шею. Она распласталась на снегу, не понимая даже, что происходит.
- Вот же ж тва-арь! - протяжно сказал кто-то. - Диверсантка чёртова!
Чьи-то сильные руки подняли ей в воздух, легко, словно ребёнка, поставили на ноги, ощупали - быстро и грубо, выдернули из-за пояса пистолет. Потом запасной магазин из кармана.
- Глянь-ка, Агафон, чего нашёл. Ну теперича всё.
Теперь Нина - и я, естественно, - видели двоих дюжих мужиков. Оба в белых военных полушубках, не иначе сняли с наших бойцов или из захваченного склада смародёрили, в треухах. На рукавах - белые на белом - повязки. Полицаи это, в разведшколе ещё говорили, "ополчение". Немцы таких где могут набирают себе в помощь из бандитов бывших, политических, всяких обиженных советской властью.
- Да и так всё, - прогудел этот самый Агафон. Вытер зачем-то варежкой усы, потом коротко, без замаха, ударил Нину в солнечное сплетение.
Боль была адская. Если бы я мог кричать - я бы орал. А она молчала, только согнулась вся, словно свернулась клубком, и повисла на руках второго ополченца.