особый внутренний мир со своей автономной интенсивностью, куда происходит «грандиозное перемещение центра тяжести жизни» по сравнению с жизнью животного мира. Однако дальнейшая судьба этой внутренней жизни – воздействие ее на события внешнего мира: человек «проламывает» воспринимаемый мир и «интерполирует» всюду невоспринимаемое, будь то демоны, демокритовы атомы, боги или что-то еще. Итак, он интерполирует в воспринятое воспринимаемое, в воспринимаемое – невоспринимаемое[21]. Такая организация человеческого сознания может быть уподоблена антропологической «камере-обскуре»: заключенный в ней вакуум («пустота», «мрак») используется для порождения принципиально нового творческого содержания.
В этих чрезвычайно важных положениях уже содержится объяснение человеческой способности к прогнозированию, предвидению, улавливанию аттракторов движущихся событий, наконец, к построению проектов разных уровней сложности. Человек формирует в своем сознании вместилища для «отсутствующего» (для возможного, для пока еще не реализованного, для того, что нежелательно, и т. д.) – и эти вместилища оказываются эмбрионами всей человеческой культуры.
Как же объясняется эта удивительная способность человека к мечте? Во-первых, это объясняется из ряда вон выходящей конституцией человека, который выделяется из всего контекста биологии своей относительной беззащитностью, неадаптивностью. По мысли того же Гелена, в которой обобщен опыт целых поколений антропологов, для человека в отличие от всех животных характерна уникальная замедленность периода созревания, длительность «щадящего периода» его развития, «во время которого биологически беспомощное существо делает как себя самое, так и мир темой опыта, открытия и овладения»[22]. Таким образом, социально-психологический и социально-антропологический взгляд обнажает великое благо культурной традиции – возможность для индивидуальности постепенно созревать в развитой культуре и достигать, за счет запасов времени, предоставляемых для самовозрастания, ее инструментальных высот. Одним из главных и самых продуктивных механизмов собирания себя, настройки себя как высокоорганизованного и могущественного существа является человеческая мечта.
Кристаллизация личности, способной не только адаптироваться, но и адаптировать природу и внешнюю реальность под свои цели и задачи, происходит вокруг невидимой, «отсутствующей» оси. Если Гелен назвал ее «зиянием», то наряду с этим мы видим в разных традициях целую гирлянду подобных же определений: осмысления «пустоты в сердце», «пустого алтаря», «мрака», «внутренней тишины», «тьмы на подступах к полюсу» (христианские богословы, мистики вроде Авиценны или Мейстера Экхарта). Подобные метафоры мы встречаем и у даосов, к примеру у Лао-цзы, когда он говорит о «пустотной цельности» как формуле собирания человеческого бытия вокруг «отсутствующего»[23]. Пустота – человеческое состояние, необходимое для восприятия полноты. Пустота соотносится с полнотой так же, как полый сосуд с тем источником, откуда этим сосудом черпают воду.
Эта таинственная ось не наличествует, а именно «мечтается» человеком в его созерцаниях, во время покоя, сна, размышления, наконец, в его эстетических, интеллектуальных и духовных переживаниях. По мере кристаллизации созревающего человеческого сознания вокруг этой оси отсутствующее как будто «выкликается» из небытия, становится реальнее любой реальности, пафосом реальности, становится порождающим принципом – мечтой, которая воплощает саму себя.
Склонность русской ментальности к мечте, особые отношения с мечтой подкрепляются данными культурологии, психологии, социологии и других наук. Эти особые отношения видны и на уровне языка. К примеру, слово «ничто» у нас склоняется, приобретая в родительном и творительном падежах характерную форму «ничего», что указывает на контакт нигилистической субстанции с порождающей первореальностью. В христианской метафизике через таинственную формулу ex nihilo («из ничего») определяется принцип творения Богом мира, что делает данную тему особенно пронзительной и ключевой для русской культуры и мировоззрения. В наших нигилистических оборотах присутствует двойная негация, своего рода нагнетание негации и в то же время отрицание отрицания, то есть снятие негации («ничего не вижу», «ничего не делать» и т. п.). В отличие от «ничто», «ничего» – это тот аспект небытия, который входит в реальность, та печать небытия, которая лежит на реальности, на «всем», родимое пятно отсутствующего, которое в первую очередь проявляется в человеке через его внутреннюю «пустоту»-«зияние»[24]. Характерно, что именно в русской философии оформилось учение об изначальной нетварной свободе, коренящейся в ничто, над которой не властен даже Бог (Бердяев). Свобода заложена в природе человека изначально, и она сама есть условие очеловечивания человека, его самостроительства.
Ничего – это отсутствующая в настоящем ось перехода в будущее. Ничего – это преодоление обстоятельств и обстояний в связи с волевой мечтой о лучшей жизни, об исправлении поврежденной реальности, о милости Божией, которая должна же повернуться лицом и к нам. В наиболее явном виде в русской ментальности эта установка выражена в мечте о царстве правды, установлении порядка справедливости. Канцлер Бисмарк, проведший в России немало времени, любил повторять слово «ничего», которое стало для него символом русской настройки ума – способности преодолевать трудности и находиться в особых, непредопределенных отношениях с судьбой.
А. Сильвестр назвал это слово «страдательно-терпеливым девизом русского народа». А В. Гиляровский называл его «великим словом», в котором – «непоколебимость России». «Ничего» в качестве наречия может означать «приемлемо», «вполне сносно» или экпрессивное «ничего себе!», синоним восклицания «вот это да!». В русском «ничего» слышен народный вздох о тяжелой ситуации, но слышен в нем и неискоренимый оптимизм, доверительное отношение к судьбе и способность к победе над самыми неблагоприятными обстоятельствами.
В «ничего» воля и неволя соединяются в единую субстанцию, в волевое русло деяния, в немного тоскливую, но не лишенную света перспективу мечты о том, что все наладится, все перемелется[25]. Русский может очень долго действовать в состоянии «ничего» и созерцать в «мечте», в надежде на переход к активной жизненной игре. Об этом говорят пословицы: «Русский терпелив до зачина» – «Русский задора ждет» – «Русские долго запрягают…»
1. К русской ментальной карте
При построении проекта волевой мечты для современной России необходимо основываться не на интуитивном представлении, а на достаточно точном, выверенном знании об особенностях русской ментальности. Львиная доля тяжких поражений России в XX веке, равно как и большая часть разрушительных реформ в нашей стране, связана с тем, что патриотическое сообщество не вооружено адекватной ментальной картой русского народа. При этом самым важным в такой предполагаемой карте должны стать ключевые реперные точки – узловые ментальные «архетипы». Они представляют собой сеть социокультурных типажей, личностных моделей, таких как:
– русский герой (способный к самоотверженному служению, решению боевой задачи, работающий на износ ради великой цели, ради родины). Архетип этот исторически постоянно возрождается, современные его варианты нанизываются на древние: победоносцы и победители вплоть до победителей 1945 года и наших дней «присоединяются» к ряду, восходящему к «былинным богатырям», которые в народном сознании всегда победители;
– борец за справедливость, за идеал. Вероятно, с этим связан принцип – действовать «с открытым забралом». Русские всегда побеждают в объявленной войне и очень часто проигрывают в войне необъявленной, манипулятивной, когда предают, нападают из-за угла (чего нельзя путать с «партизанской войной» – это как раз наш конек, «скифская тактика», тактика Кутузова и т. п.);
– отец-домостроитель и миростроитель (патриарх рода, отец семейства, мудрый старик – руководитель общины, земского дела, атаман артели, «столбовой» мужик-надежа, на котором держится «мир», совесть на «вече», на «совете», на «сходке», государственный человек в советское время – архетип отца сказался и в ряде выдающихся командиров и директоров этой эпохи);
– блаженные-юродивые в русской традиции, «праведники», «странники», «чудики», «иваны-дураки», «младшие сыновья» в фольклоре и др.;
– русский солдат (от русского героя отличается тем, что «в огне не горит, в воде не тонет», выносит все, что ему посылает судьба, и выходит целым-невредимым и победителем, «ванька-встанька»[26]);
– лихой человек (русский разбойник – интересен не во всех своих аспектах, но в часто встречающейся склонности неожиданно являть черты высокой человечности).
Данный список типажей русской ментальной карты, конечно же, не исчерпывающий. Важнее здесь не полнота типов, но представление о том, что типы не существуют строго изолированно, могут совмещаться и перетекать друг в друга.
В данной главе остановимся на наиболее значимых архетипических узлах, в которых выражаются специфические свойства русской ментальности. Эти узлы образуют смысловой каркас национальной картины мира как внутреннего самопознания.
В отношениях с истиной для русской ментальности важен не способ ее раскрытия, но сама истина в ее бытии. Русский (мужчина в особенности) любит вскрывать неявное измерение вещей, скрытую подоплеку, не любит поверхностных суждений, любит созерцать в глубину (отсюда и идеал «сердечного созерцания» И. Ильина). Любовь к сути обнаруживается не только в мышлении, но и в действии: поиск причины дела, его фундаментальной основы.