Русский человек слова в простоте не скажет. И подмечает все с хитринкой, лукавым прищуром, даже если хранит молчание. Василий Розанов писал: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».
На уровне традиционных мемов этот архетипичный узел воплощается в таких выражениях, как:
– Переходить сразу к сути дела. – Ухватывать суть. – Брать быка за рога. – Избавлять себя от предисловий. – Зри в корень! (Козьма Прутков) – Истина во что бы то ни стало (Менделеев).
Русские, которые не соответствуют этому архетипу, считаются в народе «глупыми». Не «дураками», а именно «глупыми»: «глупый» значит слабый в онтологии, не цепкий сознанием, поверхностный, который «верхушки сшибает», «мелко плавает, так что жопу видать». Дурак – шире и в отличие от глупца может быть довольно сильным, цепким, пусть и неорганизованным. У дурака может быть и острый глаз, и проникновение в суть, хотя и избирательное. Глупый не задался. А дурак – незадачлив. Глупец даже если пыжится, ничего не получается. Дурак же блаженствует в своем самобытии, но при этом способен к трансформации к высшему (см. 2-ю и 3-ю главы доклада). Безусловно, «Иван-дурак» в русской сказке зачастую оказывается дураком притворным – часто подразумевается, что это человек мудрый, однако надевший личину дурня (социокультурная роль трикстера либо квазитрикстера). В других случаях это не маска, а определенный метод поведения – когда «мудрый» освобождает свое сознание от рациональных помех для интуитивной восприимчивости и вступает в прямые отношения с чудесным миром (волшебная сказка). В таком случае мудрец признает себя «ничего не знающим» – однако по правилам волшебной сказки он действует безукоризненно.
В русском человеке есть склонность к сверхзадачам, к первопроходству, к самоотвержению – этот архетипичный узел часто определяют как максимализм, радикализм, стремление абсолютизировать. Библейские слова «всей душой и всем сердцем» подходят более всего русским.
Для русской ментальности характерно неприятие срединности, абсолютизация идеала, стремление к реализации Царствия Божия. Но из максимализма происходит и обратная крайность – в упадочном варианте это и тотальный нигилизм, отрицание всего и вся, и «воинствующий цинизм», а зачастую и такие неприглядные вещи, как вторичность-обезьянничанье, не знающее меры, разгульность, транжирство и т. п. В отсутствие высших идеалов и мотивов, в отсутствие Бога как ориентира духовной жизни русский человек чаще всего стремительно скатывается вниз, утрачивает облик человеческий. Протоирей Димитрий Дудко именно с этим связывал идею «народа-богоносца» – видя в ней не горделивое самоопределение, а констатацию того, что «без Бога мы не можем».
Николай Лосский писал: русский человек хочет действовать «всегда во имя чего-то абсолютного или абсолютизированного»; если же русский усомнится в абсолютном идеале, то он может дойти до крайнего скотоподобия или равнодушия ко всему; он способен прийти «от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта».
Здесь и склонность к парадоксам, соединению противоречий, маятниковому движению между экстремумами. «Нет другой такой страны, – писал французский мыслитель Жозеф Де Местр, – где было бы больше противоположностей. Один скажет, что здесь последняя степень рабства, другой – что полная свобода, и оба будут правы». Крайнее государственничество и покорность властям сочетаются в русской ментальности с крайним анархизмом. Крайнее свободолюбие сочетается с огромным терпением. В итоге и государственность у русских особая, и понимание свободы свое, специфическое. Многие русские мыслители приводят внушительные списки таких внутренних парадоксов национального духа.
Примеры мемов, выражающих данную черту:
– Пан или пропал! – Была не была! – Любить – так королеву! – Невозможное сделать возможным (Ломоносов).
И напротив, для русской ментальности характерна критика усредненности, компромиссности, «теплохладности», застревания в «золотой середине», даже своеобразное презрение к ним, что запечатлелось в других меметических конструкциях:
– Ни то ни се. – Ни рыба ни мясо. – Ни мужик ни баба. – Ни два ни полтора. – Ни Богу свечка, ни черту кочерга!
Особой разновидностью максимализма по-русски являются такие ментальные свойства, как лихость, удаль, способность к героизму. Николай Трубецкой писал, что в «удали» русские очень сильно отличаются от остальных европейцев, в том числе и многих славян, здесь они ближе и понятнее степным и горским народам. За это русских очень уважают и признают лидерами в Евразии. Хотя очевидно, что империя строится не только на лихости, но и на способности к гармонии, всеприятию (см. п. 1.6).
Не случайно именно русский Лев Гумилев подарил миру учение о пассионарности как необузданном, безоглядном, жертвенном начале, делающем человека способным к героизму и подвижничеству. Это начало он назвал реальным двигателем истории. Как отмечал А.В. Суворов, побеждает тот, кто меньше себя жалеет. Расхожими мемами, отражающими удаль и героический дух русских, стали:
– Если не ты, то кто? – Никто кроме нас! – Русские не сдаются!
Архетипический узел «правды» с полным основанием может считаться одним из осевых в русской картине мира. Мне уже приходилось писать о том, что на уровне языка отчетливо вычленяются 9 смысловых ядер правды: это истина, достоверность, честность, правильность, правота, прямота, подлинность, справедливость и, наконец, правда как праведность[27]. Праведность, безгрешность оказывается центральным, проливающим свет на остальные 8 смысловых ядер аспектов правды. Поэтому в русской ментальности статус правды «завышен», она поднимается очень высоко, вплоть до стыковки с божественной истиной (универсальной, объективной, внятной всем и всегда). Правда воспринимается как скрепа между разными субъектами, дающая им возможность взаимодействия[28]. Вальтер Шубарт тонко подметил: «Русская правда означает и то, что есть, и то, что должно быть».
Правда и высшая справедливость – внеюридические понятия, они отсылают к совести и святости. В русских духовных стихах («Голубиная книга») правда воспринимается как начало не только социальное, но и космическое. Это не только нечто правильное, адекватное, но также и нечто в высшей степени бытийное, основа всего мироздания[29]. В то же время в русской картине мира правда расположена ближе к откровению, нежели к тому, что называется «достоверной информацией».
Лингвист-культуролог Анна Вежбицкая, проводившая сравнение между языковыми скриптами разных народов, вычленяет такой русский скрипт:
«Плохо, если кто-то хочет, чтобы другие люди думали о неправде, что она правда».
«С точки зрения носителя русской культуры, – пишет Вежбицкая, – этот скрипт может показаться вполне естественным, и может даже казаться, что такой скрипт существует во всех других культурах. Но на самом деле это не так. С точки зрения многих других культур он выглядел бы слишком экстремальным».
«Правда как существительное, – продолжает Вежбицкая, – уникальное русское понятие, которое отличается, например, от английского “truth” и даже от польского понятия “prawda”. (…) Во многих других культурах люди думают, что говорить правду трудно и опасно и что часто легче и лучше говорить то, чего ожидают другие, то, что принято говорить, или даже употреблять готовые конвенциональные формулы. (…) Русские фразы, такие как «резать правду в глаза», показывают, что носители русской культуры отдают себе отчет в том, что слушать правду может быть неприятно и даже больно»[30].
В русской культуре идеал «правды» связан с положительной оценкой того, чтобы говорить другим людям, что у тебя на душе и что ты на самом деле думаешь. С этим связано еще несколько культурно-языковых скриптов:
«Хорошо, если человек хочет сказать другим людям, что он думает или чувствует»;
«Естественно, если человек выражает свои чувства и другие люди могут их читать по его жестам и поведению».
Здесь речь идет о своеобразной эмоциональной открытости, приглашении к соучастию в переживании. Точно так же, скорее всего, хорошо говорить то, что ты думаешь, без обиняков; хорошо говорить прямо, даже если ты знаешь, что другому это будет неприятно.
Прямой человек (один из синонимов правдивого человека) – склонный не кривить душой, не скрывать своего мнения. В то же время правда-прямота не подразумевает, что человек должен везде и постоянно вызываться говорить правду. Если человек делает «прямоту» своим постоянным амплуа, становится назойливым в нем, это уже «правдоруб», трагикомический персонаж, превращающийся в затычку в каждой бочке. Он, так сказать, лезет в бутылку. Это довольно распространенный русский тип постоянно пишущих письма в редакции и в учреждения, звонящих на радио, записывающихся на прием, донимающих соседей и знакомых и т. п. Нередко их «правда» и «прямота» оказываются всего лишь критическим зудом и лишены веса, подлинности (см. ниже об этом в главе о чудиках Шукшина).
Часто ответы, типичные для русской речи, прямо отталкивают то, что сказал собеседник: «без обиняков», «без околичностей», «не для протокола». Например, говорят «Неправда!», «Что вы!» или даже «Чушь!», «Чепуха!», «Ерунда!» и т. п. Это резко отличается от англосаксонских норм разговора, и во многих случаях просто нет соответствующих слов и выражений в английском языке.
Лингвисты подметили, что в русском языке большой удельный вес имеют слова с высокой негативной экспрессией – при этом, что интересно, есть особая категория слов вполне цензурных, но оскорбительных. К ним относятся, например, слова