В русском народе всегда есть также и чудики – склонные к высокой мечте. Их жизненная сверхзадача – пройти траекторию от мечты/иллюзии – к подвигу. Они вольно или невольно подражают юродивым в своем бегстве от усредненности – к полярности. И если блаженный нацепляет на себя маску идиота, то у чудика его «особенности» проявляются в неадекватном отношении к внешнему миру и окружению. Чудик обязательно несет в себе элемент своеволия, он в некотором роде самодур, вернее «самодурик». В наиболее ярком виде феномен чудика был отражен в прозе А. Платонова и В. Шукшина, то есть в советский период (что, конечно же, не случайно).
Цыпленок духа, божественный цыпленок проклевывается через скорлупу обстоятельств. Чудик – это слабый цыпленок, который разрушает скорлупу, но еще не может толком ни побежать, ни взлететь, ни прокукарекать. Большинство чудиков не станут настоящими блаженными – не дорастут до их уровня. Но мечта эта глубинная, коренная – и иногда она сбывается. Иван-дурак в сказке – описание метаморфозы от дурака, чудака и чудика до блаженного чудотворца. Путь Ивана-дурака не из грязи в князи (это только так кажется), это метафизический реванш, восстановление высшей метафизической справедливости, когда скрытый (под личиной дурака) избранный занимает подобающее ему место. Смысл русской волшебной сказки – в соблюдении таинственных эзотерических норм, прохождение «дураком» проверки со стороны высших сил, скрывающихся под видом волшебных дарителей и помощников. Согласно пословице: на дурака у Бога милости много. Иван-дурак обнаруживает такое свойство, как доверие высшей силе. Не случайно в русской волшебной сказке всегда реализуется один и тот же сюжет: не возвращение к «исправленной» первоначальной ситуации (началу сказки), а создание новой высшей фазы: беда не только предупреждена, но уничтожена самая ее возможность (за счет одоления вредителя и разоблачения ложных героев), все невинно гонимые утешаются, заколдованные расколдовываются, герой получает царевну и полцарства и т. д. Реализованный «дурак» волшебной сказки – это спаситель и преобразитель жизни к лучшему. То есть чудотворец.
3. Чудики Шукшина и праведники Лескова
Несмотря на то что В.М. Шукшин отрицал расширительное понимание «чудиков» в его творчестве, тем не менее сам он непроизвольно это расширение продуцировал, в частности в кинематографической трактовке своей же прозы.
Для нас не так важно шукшинское самосознание понятия «чудик». Это понятие вышло далеко за рамки искусства в жизнь и стало символом «странности», «чудаковатости», некоторой «неотмирности» русского человека в его советском формате (а теперь уже и постсоветском, ибо чудики пережили СССР).
Чудик – собирательное имя для нестандартного человека, суть которого уловить весьма сложно. Принижающе-насмешливая трактовка этого термина слишком узка. Это не синоним слова «чудак». «Чудик» – уменьшительно-ласкательная форма, это определенный знак народного отношения, доброго, сердечного взгляда на странноватых людей, в которых народ прозревает нечто более важное, сущностное, нечто достойное и ценное. Связь с юродственным началом здесь налицо: чудики не могут «адекватно», по мирским, общепринятым представлениям адаптироваться к обществу, даже к своему ближнему кругу (семье, друзьям, сослуживцам и т. д.). В этой неадаптивности знак их своего рода «избранности». В отличие от юродивых-мастеров чудики ближе к дилетантам, к самодеятельности. Это юродивые-самоучки, юродивые-самозванцы, которые до высокого юродства не дотягивают, а вот к кликушеству, правдорубству и беспокойному свойству тревожить других людей своими идеями и выходками – постоянно скатываются.
В узком понимании чудик – это человек, притягивающий мелкие неудачи и приключения. Символом этого свойства является фраза Князева в рассказе «Чудик»: «Да почему же я такой есть-то?» Он страдает от непонимания близких и в то же время жалеет их («Никакие они не злые. Они психи»).
Кстати, ту же фамилию «Князев» Шукшин использует и в своем цикле «Штрихи к портрету», послужившем основой для сценария фильма «Елки-палки» (реж. Никоненко), снятого как своего рода отдание долга Шукшину его друзьями и коллегами. В этом фильме создан собирательный образ чудика-изобретателя, чудика-мыслителя и фантазера. Безусловно, здесь мы подходим близко к ядру феномена чудиков. Поскольку в атеистической стране квазиюродство обретало специфические формы – сутью феномена чудиков, на мой взгляд, следует назвать склонность к высокой мечте, мечте об идеальном бытии. Но как всякая нереалистическая мечтательность эта стратегия поведения зачастую приобретает комический характер, а иногда и трагикомический.
У Князева в фильме изобретение вечного двигателя, изобретение революционных микроустройств, написание труда об оптимальном государстве, сопоставление себя со Спинозой, попытка доказать людям, что они неправильно отдыхают и живут, желание быть затычкой в каждой бочке – все это грани мечтательной, неравнодушной личности, живущей в мире идей и при этом оторванной от действительности, лишенной глубокого фундамента (хорошего образования, чувства меры, внимательного отношения к близким, способности довести свое увлечение до какого-то ценного результата).
В прозе Шукшина предстает целая галерея таких мечтателей: Митька Ермаков («Сильные идут дальше»), Моня Квасов («Упорный»), Андрей Ерин («Микроскоп»), Бронька Пупков («Мильпардон Мадам»). У каждого из них есть свой «пунктик», некая искра, которая озаряет и согревает их душу. И это всегда – мечта. Иногда чудаковатость чудика проявляется лишь в каком-то патетическом моменте, мгновении – таков ночной выстрел ветеринара Козулина («Даешь сердце»), которым он разбудил соседей, но на самом деле – салютовал научно-медицинскому достижению. Есть и совсем безобидные мечтатели, которые просто любят поразмышлять и посозерцать в одиночестве, как Алеша Бесконвойный – в бане. Но в потенциале мечта чудика может обернуться и манией величия, манией изобретательства, назойливым графоманством, которым чудик способен досаждать разным гражданам и учреждениям, наконец, манией правдорубства и воинствующей борьбы за свой идеал.
(Все мы сталкиваемся с такими озабоченными изобретателями, графоманами и идеалистами. Редакторы СМИ прекрасно знают, какую огромную почту посылают тысячи людей в редакции в поисках правды и признания своих талантов – это те «корзинные» письма, в которых нередко можно встретить послания от самых патологических чудиков. Однако, как бы к ним ни относиться, это люди, у которых болит душа.)
Есть и злобные, и агрессивные чудики. Таков Капустин в рассказе «Срезал», хобби которого – унижать достоинство приезжих интеллигентов в глазах местных мужиков. Спиридон Расторгуев в рассказе «Сураз» готов убить своего обидчика, но при этом он крайне не адекватен в отношении своей обиды на мужа, защищающего честь жены, и в итоге Спиридон кончает с собой.
В кино Шукшина мы видим еще более пластичные выражения типажа. В фильме «Живет такой парень» главный герой Паша Колокольников ищет идеал женщины и в поисках этого идеала, своей мечты вполне способен обидеть реальную женщину (обличая ее пошлость, то есть несоответствие своему идеалу). В то же время он способен и к доброму делу, и даже к подвигу – что гармонирует с его мечтательностью.
В фильме «Ваш сын и брат» Степан Воеводин совершает побег из тюрьмы, не дождавшись нескольких месяцев до официального освобождения. «Понимаешь, меня сны замучили», – объясняет он недоумевающему участковому. И только когда Степан видит горе своих близких, до него доходит, какую глупость он совершил и какую боль им причиняет.
В «Калине красной» освободившийся из заключения Егор Прокудин, не желая общаться с начальством (дамой-следователем), отказывается работать на чистой работе шофера и предпочитает трактор. «У меня просто не хватает… Процентов 40…» – объясняет он свое решение председателю колхоза. Егор не видит для себя будущего в уголовном мире, но и мир крестьянский, мир народной жизни для него труднодостижим, он пытается вернуться в него с каким-то невероятным надрывом души.
Этих героев нельзя назвать неадекватными, они, как правило, и достаточно ловкие, и достаточно смелые люди. Однако у них действительно «не хватает» – в каждом из них по-разному ощущается острый дефицит жизненного смысла, дефицит «праздника» в его метафизическом (а не банальном) измерении. Мечта приобретает оттенок тоски, которую трудно вынести.
Чудики отличаются от других людей острым нежеланием смиряться с этим дефицитом подлинности, с усредненностью. Шукшинские чудики – это люди с ярко выраженной вертикальной ориентацией, они мечтают о лучшем и высшем, их душа болит, они сострадают другим и страдают сами. И даже если их жизнь внешне благополучна, они все равно найдут тему и почву для страдания, для поиска, для выхода за пределы обыденности[39].
В сущности, это не что иное, как бытовой, народный, наивный вариант того же архетипа, который порождает и юродство. Имя этому архетипу – неприятие теплохладности мира. Я бы не стал называть это максимализмом или радикализмом. Скорее, это склонность к полярности, бегство от середины и «общего места». Поэтому чудики – это младшие братья блаженных-юродивых. Русский народ любит и жалеет их, надеется на то что хотя бы некоторые из них все-таки реализуются, и, возможно, прозревает в них потенциальных сказочных «дураков», которым написано на роду преобразиться в «царевичей».
Н.С. Лесков считается бесспорным знатоком народных характеров, народного быта и языка. В этом смысле у Лескова как выразителя национальной души XIX века диапазон типажей, имеющих отношение к нашей теме, шире. Даже если вынести за скобки его «житийные» повести и оставить только народных праведников и разнообразных «чудаков», мы увидим там типы, близкие либо кардинально приближающиеся к святости. Встречаются, конечно, и случаи несчастных чудаков («Овцебык»), и даже изуверские случаи («Леди Макбет Мценского уезда» – как с