«Свет, по-вашему, существует лишь постольку, поскольку Вы его видите? Нет! Вас бы не было, если бы свет Вас не видел…» Эта мысль очень близка и Проханову, когда тот говорит о коде Херсонеса: не Русь избрала православие, а православие избрало Русь как свою обитель и Владимира Крестителя как свое орудие. Не мы воспроизводим коды, коды сами созерцают нас и затем воспроизводятся в нас, давая тем самым продолжение жизни всей цивилизации[45].
В чем же тайна кодов, в чем секрет их жизненной силы?
В XX веке вошло в обиход сопоставление биологической и социальной наследственности. Действительно, делимость молекулы ДНК (так называемую репродуктивность) можно уподобить в обществе и культуре трансляции опыта по цепочкам «авторитет – последователь», «учитель – ученик», «родитель – ребенок». То, что в биологии называют генотипом (генокодом), легко уподобить наследию как закодированной в культуре сумме передаваемого знания. Выдающийся советский культуролог М.К. Петров разработал специальную теорию «социокода». Согласно этой теории, в социокоде аналогом гена выступает знак, в котором и кодируется вся социальная наследственность. Если в традиционном обществе социокод помещался в мифе и передавался через ритуал, танец, легенду и т. п., то в современном обществе на место мифа стала наука.
Однако главный секрет цивилизационного кода заключался все же не в том жанре, в котором он «упаковывался» и передавался, а в самом мастере-носителе кода. Передаются, говорил Иван Ильин в «Аксиомах религиозного опыта», не столько сами принципы и смыслы, сколько «строение внутреннего духовного акта» – иными словами, важнее то, как строится опыт: походка, ухватка, стиль носителя опыта.
Еще Павел Флоренский писал по этому поводу: «В области физической, телесной никто не может родиться сам собою, как и в области духовной никто не приобретает духовной жизни собственными усилиями, без духовного руководства, без духовного отечества. (…) Если биологи говорят о непрерывности зародышевой плазмы, а в аскетике утверждается непрерывность начала духовной жизни, идущего от духовного предка к его духовному потомству, то в истории мысли мы можем говорить о единстве философской закваски». Поэтому-то, считал Флоренский, образы, категории духовного ведения более прочны, ценны и богаты, чем понятия этики или психологии[46].
Коды – это та тайна, которая передается от духовного отца к его духовным детям, это тайна посвящения, инициации. Поэтому необходим контакт с «человеком-архетипом» (выражение философа Д. Зильбермана). Или, как прозревал востоковед Семенцов, «вместе с истиной учитель передает ученику самого себя»[47]. Вот эта передача себя, запечатление глубинного образа учителя, «приложившегося» к вечности, и есть цивилизационный код в предельном приближении к его сути.
Само понятие «код», и об этом уже писали авторы «Изборского клуба», бросает на исследуемую нами энергию преемств отсвет какой-то искусственности, обезличенности, может быть, даже мертвенности. Тем не менее, характеризуя эту историческую энергию как коды, мы не «культурную память» сводим к цифре с ее имитацией и симуляцией сознания и мышления, а, напротив, само кодирование возвышаем до «живой памяти», до родства духовной семьи, в которой сын является непосредственным продолжением отца… В конечном счете коды – это не цифры и не шифры, коды – это способы достижения и воплощения мечты, заветные секреты мастерства, примеры высших образцов, шедевров, добываемые из житий и деяний предков, «военные хитрости» цивилизации, ведущей духовную брань.
При этом коды касаются не только художественного или интеллектуального творчества, они пронизывают всю жизнь нации. И здесь роман «Таблица Агеева» оказался поистине прорывным документом национального самосознания – показав действие кодов не только среди гениев культуры, но и во всенародных испытаниях, страданиях и торжествах, в военных и трудовых подвигах, в повседневной будничной жизни.
Коды обретаются не путем личного выбора, пусть даже выбора самых великих сынов своего народа, а путем сверхличного отбора. (Не «естественного отбора» Дарвина, а, скажем так, «сверхъестественного отбора», который превыше эволюции и борьбы за существование.) В воспроизводстве и оттачивании кодов нет конкуренции, но есть соревнование во имя одного идеала, внутреннее согласие разных лиц. Это согласие с отбором, превосходящим наши мысли и мотивы, согласие с тем, что мы часть Целого, которое больше, богаче, мудрее нас.
Отщепенцы-индивидуалисты вываливаются из кодов, не постигают их. Все подлинные коды сакральны и вне сакральности превращаются в пустые сущности, в «мертвые слова».
Коды живут в вечности, но одновременно они раскрываются в истории, в конкретных местах и местностях, в точках календарного цикла. Русские коды строят человека как наследника цивилизации и одновременно открывателя ее новых не существовавших до него высот. Совпадения нет, однообразия нет. А есть заразительность самого подвига, примера, прототипа, а значит, и подражание ему. Так, наследники прошлой победы чаще всего оказываются и новыми победителями, укротителями беды, наследники Пасхи – новыми воскресителями, наследники откровения – новыми открывателями, как минимум искателями озарений и вдохновений, наследники жертвенности – новыми героями, готовыми положить душу за други своя. Путь к своему-высшему высвечивается через подвижничество предшественников, которым ты уподобляешься.
В романе «Таблица Агеева» намечена своего рода карта русских кодов, пусть не полная, не всегда тщательно и детально проработанная. Но в ней уже проступают основные законы тезауруса русского кода, нужно только открыть внутренние очи, чтобы эти законы обнаружить.
В своей работе мы попытаемся описать важнейшие составляющие данной карты-тезауруса, пропустив мотивы романа через призму философско-филологического анализа.
Первые семь кодов. От географии к оси картины мира
Начнем с географии.
Проханов называет ключевыми кодами русского пространства Херсонес, Москву, Сталинград и, конечно же, «реку русского времени» Волгу, которая в романе предстает кодом-пуповиной, ключом «живой воды», волшебным родником русской жизни, оживляющим всю «Таблицу Агеева».
Этот список открыт, он пополняется в зависимости от того, где мы живем, куда направляемся, где переживаем свою сопричастность национальной картине мира. В этом списке есть и Брянская земля с Тютчевым и иноком Пересветом, и Рязань с ее есенинским кодом и Евпатием Коловратом, и Урал с его каменным цветком, оборонными заводами и кодом Ермака, этого «русского Колумба», открывшего для старой России новую Россию – Сибирь. Есть в этом списке и Новый Иерусалим как проект священного преображения русского пространства патриархом Никоном[48], и т. д., и т. д. Список может быть продолжен до самых пределов России, до Тихого океана и Памира, а может быть, и еще дальше – до незримо живущих среди нас кодов Китежа и Беловодья.
Секрет Проханова, который парадоксально скрыт и в то же время предельно обнажен в романе сквозь все раздумья главного героя, в том, что все это не просто география и топонимика России, а сакральные география и топонимика. Когда речь идет об этих кодах – во всех них настойчиво проступает их небесное измерение. Москва с ее Кремлем является проекцией, экраном, на котором отсвечивает небесный Кремль, образ Царствия Небесного. Еще более очевидно это в Новом Иерусалиме, в котором даже само название прямо отсылает к «Небесному Иерусалиму», описанному Иоанном Богословом. Так же и Сталинград. Этот город непрост, он не случайно стал местом смертельной схватки темных и светлых сил и перелома мировой истории[49].
Однако главным образом русской сакральной географии является, как уже говорилось, Волга – она уподобляется самому течению русского времени, внутри которого присутствует другое течение, поперечное времени: волны, токи и мерцания вечности. В этой связности двух Волг отчетливо просматриваются вертикальные соответствия: небесный и земной Кремль, Иерусалим, Сталинград, корни и ветви Мирового Древа, этого древнейшего символа связи земли и неба. Соки, которые гонит по своему стволу Мировое Древо от своих небесных корней, питают ветви, то есть нас с вами. И это питание небесными соками и есть суть вещей, тайна мироздания, смысл самих кодов-прообразов…
Таким образом, хотя Проханов и не говорит это прямо, прафеномен Волги сливается в его картине мира с прафеноменом сакрального Древа, Березы, откровение о которой получает под Москвой герой романа. Здесь мы уже выходим за рамки географического измерения, но и это само по себе верно – ведь мы попадаем в ту область тезауруса, где коды перетекают друг в друга.
Особое место среди сакрально-географических кодов занимает Херсонес, купель равноапостольного Владимира, Крестителя Руси. Херсонес – исторический исток, но в нем поразительно то, что исток этот исходит не из глубин земли, а с высот небес. Таково таинство Крещения. Херсонес является чудотворным истоком русской истории. В нем небо и земля соединились непосредственно, чтобы запустить этот исторический поток. Но Проханов настаивает: код Херсонеса теперь, в наше время, играет новыми красками, и Крым с Севастополем, в которых сияет жемчужина Херсонеса, возвращаясь в лоно России, воссоединяют вместе с разорванным русским пространством и разорванную ткань хитона Богородицы, поврежденную мозаику русских кодов.
Итак, пройдемся еще раз по сакрально-географическим кодам, чтобы сфокусировать их в сознании.
1. Херсонес-код (Корсунь-код, Крещение-код)