Итак, Йохан Лео Вайсгербер в книге «Родной язык и формирование духа» (1926) уже употребляет термин «картина мира» («Das Weltbild»), который он почерпнул в работе Фрона о мышлении глухонемых. Для Вайсгербера ключевыми являются анализ поведения ребенка в возрасте от двух до пяти лет, анализ поведения амнестиков, людей, потерявших память, то есть настолько потерявших память, что у них уже понятийная картинка стерлась и они вынуждены заново ее наращивать, а также анализ языкового поведения глухонемых. Речь идет, как вы видите, о вещах, связанных с зарождением понятийной системы в сознании человека. Когда мы рассматриваем сложившуюся устоявшуюся понятийную систему, там уже концов не найдешь. А у ребенка, условно говоря, трех лет, у которого формируется понятийная система, видно, как это происходит и где действительно начало, где конец, где курица, где яйцо.
Вайсгербер акцентирует внимание на четвертом году жизни и приводит пример с названиями того или иного цвета. Ребенок в этом возрасте с большим трудом отбирает одинаковые по цвету предметы, но при этом его восприимчивость к цвету уже велика. Он действительно способен видеть цвет, но у него пока еще отсутствует системная дифференциация. Другими словами, сгруппировать десять разных предметов, каждый из которых зеленый, ребенку в этом возрасте трудно. Именно на четвертом году жизни ребенок, полагает немецкий ученый, поднимается на тот этап духовного развития, усвоения языка, когда он переходит к понятийной фазе и когда понятие «зеленое» или понятие «желтое» обретает для него реальный оперативный смысл. Из этого делается такой вывод: «Язык не является продуктом, но является энергией, является деятельностью».
Надо сказать, чуть раньше об этом говорил наш великий философ Павел Флоренский. Он тоже писал, что язык – это энергия, а слова называл «сгустками энергии». Вайсгербер стоял на том потоке, на той линии, которую можно определить как «энергийная концепция языка». Он цитирует немецкого ученого Дельбрука, тоже консервативного революционера, который говорил: «Мне кажется, что проводившиеся до сих пор исследования показали, что понятия не формируются до языка во внутреннем мире, проскальзывая затем в словесные оболочки, а развиваются вместе со звучанием слов и вокруг них медленно и с трудом». То есть понятия, смыслы развиваются в связи с произносимыми словами.
По этому поводу Вайсгербер пишет: «Если красным для ребенка до сих пор был только его мяч, то он узнает, что его платье, цветок и прочее – тоже красные. Быть может, он поначалу сопротивляется этому: «Нет, это же не красное!» Однако, в конце концов, в результате повторения этого опыта он поймет, что не у всех предметов есть свои особые названия, но что некоторые названия повторяются постоянно». «Там, – говорит Вайсгербер, – где до сих пор находились тысячи бессвязных единичных впечатлений, возникают классы, а отдельные цветовые тона становятся представителями целых групп, а связуются эти группы именно языковыми обозначениями». Иными словами, не имея этих языковых обозначений, мы не можем вытянуть эти разнородные цепочки, как ниточки, которые ведут к разным предметам. Просто сформировать чисто абстрактное вне языка понятие человеку, как минимум, трудно. По крайней мере, человеку, находящемуся на этапе языкового и понятийного становления.
Классы, типы, категории подразумевают обязательную фиксацию в языке. Представим человека, который, вроде Маугли, вырос в лесу. У него понятие вообще появиться не может, потому что он не знает языка. Маугли не способен к формированию понятий до тех пор, пока он не попадет в тот коллектив, где есть язык. И если он живет в стае зверей, его сознание остается на животном, предпонятийном уровне. В то же время в архаических обществах язык мыслится в категориях магии слова. Современная цивилизация довольно далеко от этого ушла и уклонилась в иную крайность – словесной и образной манипуляции массовым сознанием. У древних магия была непосредственно связана с их владением эмпирической земной реальностью. Они общались с птицами, они по запаху определяли дерево, камни. Люди были близки к природе, а мы сейчас очень далеки от природы, и поэтому наш магизм носит надстроечный характер. А раньше он был буквально вшит в обыденный язык.
Еще несколько слов об энергийной природе языка. Я просто приведу один маленький пример, как иллюстрирует ее Вайсгербер, – но с наглядной отсылкой к русскому языку. Это падежи. Например, винительный падеж: по-русски – «человека». Зададимся вопросом: что человека? Грубо говоря, нейролингвистически программировать человека, околпачить человека, использовать человека и тому подобное. Смысл, думаю, понятен. Но есть дательный падеж – «к человеку»: обращаться к человеку, подойти к нему, дарить ему что-то или нанести ему удар, то есть отнестись к нему тем или иным образом. Здесь мы на уровне языка видим две совершенно разные энергии, энергии разного характера.
Вайсгербер показывает, что в разных языках цветовые обозначения (он так прицепился к теме цветов, потому что они очень показательны) имеют чрезвычайно разные привязки. Есть африканское племя, которое живет в таких своеобразных климатических условиях, где коричневая пустыня, коричневые деревья, коричневые листья. У них в языке пятьсот оттенков коричневого цвета. У них нет общего понятия «коричневый» вообще. Другой пример, противоположного свойства: древнеиндийская «рудхира» – это красный цвет[59], но использовалось это слово в Индии исключительно для обозначения трех вещей: цвета крови, цвета планеты Марс и цвета шафрана. Все другие случаи красной окраски, даже если они очень похожи на эти три, будут называться другими словами. В древних языках цветовые обозначения не носили нейтрального характера, они не были нейтральной абстракцией, они связывались в том числе с сакральным уровнем реальности.
Когда человек столь серьезно относится к цвету таких вещей, как кровь, например, это говорит о том, что у него есть определенные рамки, определенные пределы в том, что и как можно называть, а как называть нельзя. То есть он относится более трепетно к имени. А у современного человека язык – это ничто, пыль. Слово – это что-то такое, что можно выпустить без какой-либо ответственности и наплевать на него.
Магическая нагрузка языка выветрилась, но вместе с нею язык утрачивает и свою сущность. В конце концов, он не может быть сведен к информационной или коммуникационной функции. Вспомним, что в древнеславянском языке «язык» – это и есть народ. А информация языком не является. Так в самой по себе книге как таковой, в книге, лежащей на полке, никакого языка нет. Книга в качестве языкового явления – это не страницы, запечатанные буквами, а феномен сознания. Когда человек читает книгу, она отражается у него в сознании и тогда становится языком. Точно так же и в Интернете языка нет, в нем только следы языка. Потому что язык – это энергия. Когда я что-то направленно говорю своему адресату и тем самым посылаю ему воздействующие на него сигналы, я его «заклинаю» или гипнотизирую. Изначальное предназначение слов в том, что мы гипнотизируем друг друга. По большому счету, информация – это не что иное, как лабиринты следов языка. Их можно бесконечно мультиплицировать. Я, допустим, послал адресату сигнал; и вот система начала его мультиплицировать, миллионы раз мультиплицировала, но ведь от этого я свою энергию не рассеял. Просто все узнали, что я эту энергию послал такому-то адресату.
Эра информатизации – это эра абстрагирования. Информация вообще стремится, как будет ясно из дальнейшего, идти в направлении абстракции, то есть обобщения. Информация становится неуправляемой, потому что язык перестает работать как система. Он как бы «засыпает», и поэтому информация перевешивает сферу смысла, монополизирует и узурпирует пространство языка и берет верх над человеком как генератором смыслов.
Следующий важнейший тезис Вайсгербера, сделанный им на основе изучения становящегося понятийно-языкового сознания: лишь родной язык делает мышление возможным. Что Вайсгербер в данном случае понимает под словом «родной язык»? Это тот язык, в котором вырастает и зреет человек, в котором вырастает и зреет человеческое сознание. Если Маугли уже вырос и его психическая конституция сформировалась и если ему вдруг начинают внедрять в сознание какой-нибудь язык, он его, скорее всего, не освоит, по крайней мере полноценно. То есть Маугли надо брать в тот момент, когда его психическая конституция еще формируется, и тогда этот язык станет для него родным.
Несколько коротких тезисов в связи с глухонемыми. Вайсгербер пишет: «Язык позволяет человеку объединить весь свой опыт в единую языковую картину мира и заставляет его забыть о том, как раньше, до того как он изучил язык, он воспринимал окружающий мир». Точно так же он этот пример приводит, когда говорит о людях с потерянной памятью. То есть, иными словами, до языка мир может восприниматься несколько иначе, чем после того, как этот язык осваивается, и само восприятие мира меняется в связи с формированием понятийной сетки.
Когда я в конце 90-х годов читал книгу Сергея Чернышева про корпоративный дух и корпоративное предпринимательство, то отметил там такой тезис: в России, в общем-то, все уже разрушено, про все ее системные связки можно забыть, и остается только язык – вот на языке мы, дескать, и будем строить новую Россию. Меня эта мысль глубоко возмутила. Я написал на эту книгу ответ в «Философской газете», потом он был растиражирован. Но вот у Вайсгербера, казалось бы, та же мысль о языке как о достаточном основании культуры и цивилизации выражена совсем иначе. Ведь если речь идет о родном языке, то его действительно достаточно. Что я имею в виду? Родной язык – это обеспечение определенной системы условий, этнокультурный идентификатор, потому что язык в таком случае рассматривается вместе с самим процессом зарождения и становления сознания. Если этот процесс обеспечен, то вместе с ним обеспечена и с