человек оценивает действительность, он оценивает некие понятия, некие идеи и тем самым производит процедуру вычеркивания знания о нереальном, ненужном и невозможном. Здесь ответ на многие вопросы: как возникает эта тройственная структура. Здесь мы переходим как раз к ключевому моменту данного семинара.
Это вычеркивание знания о нереальном, ненужном и невозможном можно свести к одному слову: вычеркивание знания о несущественном для него, потому что он этот предмет рассматривает с точки зрения своих целей, прагматически – в широком смысле этого слова. Истинность достигается не за счет абстрагирования и отказа от нормативно-ценностных и целевых факторов, а за счет их учета в единой системе критериев. Речь идет о знании, как вы понимаете, то есть можно добавить: в единой системе критериев знания. И совсем уже короткая формула, которая все это резюмирует: смысл зависит от целеполагания целого. То есть мы опять же возвращаемся к началу этой части – взаимосвязи слов «целостный» и «целевой». Эта игра слов в русском языке не случайна, возводит нас к лежащим на большой глубине языковым архетипам.
Если посмотреть, как это работает, – опять же на примере того же ребенка – мы увидим, что, как правило, детское восприятие, в том числе формирование понятий и формирование идей в разных узких и широких смыслах, осуществляется через одушевление предметов. Некоторые историки и теоретики считали, что детское сознание воспроизводит древние стадии религиозного ощущения: анимизм, пан-анимизм, когда весь мир рассматривается как наполненный жизнью, наполненный духами, каждая вещь имела свою душу и т. д. Но если отвлечься от попыток реконструктивных гипотез, то можно смело говорить о том, что это мифологическое мышление, когда человек разговаривает с космосом, с конкретной вещью в этом космосе, со своей игрушкой и формируется и зреет в форме диалога и спора с вещами.
Если же обратиться от детей к взрослым, то оказывается, что это мифологическое сознание не иссякает и в зрелом возрасте. Только в зрелом возрасте человек мифологизирует уже не отдельные предметы, которыми он чаще всего пользуется почти машинально, но с символами судьбы. Диалог и спор идут у него с судьбой, которая олицетворяется теми вещами и сущностями, которые для взрослого человека на данный момент значимы и судьбоносны, то есть неизведанны, вопросительны, проблемны. Но в первобытном или детском восприятии в этом смысле каждая вещь исполнена живых возможностей, неизведанного, она является в каком-то смысле олицетворением судьбы. Так считают многие теоретики мифа.
Здесь я бы привел один пример из суфийской традиции. В суфизме есть такое понятие – «барака». Кстати, Барак Обама – это как раз оттуда, тот же корень. «Барака» – это невидимая сила, которая иногда переводится как «благословение», но это не совсем точный перевод с арабского. Скорее, правильно переводить как «изобильная благодать» или «дыхание жизни», причем имеющее еще и свойство постоянности. У других народов есть понятие «мана», которое очень близко к «бараке». У полинезийских, африканских народов «мана» – это жизненная сила, которая позволяет добиваться результата, быть эффективным в этой жизни, но они считают, что эта сила носит сакральный характер и, в принципе, дается свыше. Так вот что интересно у суфиев: они полагают, что «барака» приводит в гармонию знание и его получателя. То есть здесь лежит главный смысл и назначение этой благодати, которая дается в результате духовного подвига, дается избранным. Главное счастье человека, которое он может получить на Земле, – это приведение в гармонию знания с ним самим. Создание ситуации, когда человек способен с этим знанием гармонично уживаться, потому что оно его не взрывает изнутри, не коверкает его, а позволяет ему реализовывать себя, идти по жизни к своим целям.
Кстати, суфии отличаются от большинства духовных орденов тем, что они очень серьезно ориентированы на практику, практическую жизнь. Большинство суфиев живут в миру, занимают довольно значимые места в социальной иерархии: это и ученые, и предприниматели, и политики. В отличие от многих других, тех же христианских духовных практик, которые больше ориентируют на некую созерцательность и замкнутость, суфизм ориентирует на то, что ты, пройдя первые ступени духовного делания, далее, не оставляя этого делания, должен идти в мир, жить в миру, добиваться там максимального эффекта за счет этой самой «бараки». При этом ты будешь оцениваться не по тому, чего ты добился, а по тому, как ты сумел сохранить в любых обстоятельствах свою «бараку», сумел не утратить внутреннюю гармонию.
Я этот пример привел потому, что здесь ключевым для них является понятие «знание», вернее «гармония знания и человека». Вот цитата из одной суфийской книги: «Газали (это известный персидский поэт-суфий – В.А.) еще относительно молодым человеком осознал, что суфии обладают неким дополнительным элементом по сравнению с другими людьми, а именно способом понимания, для остальных недостижимым. Он покинул профессорскую кафедру и занялся обстоятельным исследованием данного вопроса. Такова была его реакция. Найдя ответ, он стал тем великим суфием, каким мы его знаем». То есть, грубо говоря, «барака» позволяет человеку настроить особый способ понимания вообще. А мы на этих семинарах занимаемся не чем иным, как моделируем понимание человеком реальности, то есть стоим на пути, близком к суфийскому.
На предыдущем семинаре мы рисовали такую схему: вертикаль информации (абстрагирование, обобщение) и еще одна вертикаль – конкретизации памяти (материализация представлений) (рис. 2). На этих двух встречных потоках, как мы тогда говорили, и оформляется средняя зона, которую можно назвать зоной смысла, или понятийной зоной. В ней идет постоянная стройка понятий, возведение понятийного мира. Если говорить не об историческом, а о личном понимании вещей, то проброс сознания по понятийной вертикали осуществляется сразу на очень большую глубину. Другое дело, что этот проброс не сразу отстраивается в деталях. Потом идет долгая стройка различных уровней, уточнение. Представления в расплавленном виде занимают ячейки этой системы, затвердевают в ней, но потом они могут отбрасываться, отбраковываться. Эта стройка реально продолжается всю жизнь, хотя у людей творческих профессий ее активная фаза гораздо более продолжительна и может не завершиться даже в старости, когда, казалось бы, понятийный аппарат должен уже до конца устояться.
Сейчас я бы хотел обратить ваше внимание на то, что структурирование этой зоны происходит по определенным законам. Там есть разные степени кристаллизации смысла, потому что понятия тоже бывают очень разные: есть некое «ухватывание» феномена, есть понятие как концепт, есть понятие как идея (более высокая степень обобщения), и, наконец, есть ноуменальная сфера – сфера логоса, где человек мыслит предельными абстракциями.
Приведу конкретные примеры, чтобы было понятно, что мы говорим на одном языке. Самым ярким примером понятия как феномена будут, пожалуй, имена собственные, то есть наименования. Они указывают на совершенно конкретный феномен, на явление, с которым кто-то сталкивается в первый раз. К примеру, это может быть какой-то человек, носитель имени собственного. По мере того как мы постигаем человека, он поднимается все выше и выше по сутевой вертикали, и мы уже можем говорить о концепте конкретного человека или даже его идее. Ноумен – это предельное и абстрактное: «бытие», «небытие», «единичное», «общее» и т. д. Ноумен называет феномен единичным, но он берет в этом феномене предельно абстрагированную его сущность, то есть то, что он единичен. Это действительно очень точное определение, но оно ухватывает только лишь скорлупу этого явления. В Древнем Египте фараон – это была идея, которая стремилась стать ноуменом. Иногда это получалось более успешно, иногда менее успешно. Но там было множество богов, и каждый бог представлял собой какую-то ноуменальную сущность. Это была целая система ноуменов.
Обо всех этих формах – и это очень существенная, ключевая вещь – можно задать один вопрос: а существуют ли они в действительности? Существуют ли идеи, существуют ли понятия? Существуют ли феномены, если понимать под феноменами пред-меты, то есть что-то предъявленное человеческому сознанию? Тем более существует ли ноумен? Так вот, можно сказать так: сила и реальность этих понятийных форм заключаются в них как в моделях и программах[62]. То есть опять мы возвращаемся к прагматическому целевому аспекту смысла: сила этих форм в том, что они моделируют действительность.
Возьмем, к примеру, такие ноумены, как «единичное» или «общее». «Единичное» и «общее» как предметы в действительности не существуют. Конечно, существуют какие-то единичные предметы, но «единичного» самого по себе не существует. Вместе с тем существует модель «единичного» в сознании человека, и эта модель, как вера, «двигает горы».
6. Тезаурус и картина мира
Целое и часть. Часть и частица, часть и частота. Тезаурус как ориентирующая система смыслов, подобная языку в том смысле, что она открыта миру, а не замкнута на заранее определенной модели. Сосуществование в одном человеке множества тезаурусов, их сращение между собой. Различные тезаурусы неодинаково взаимодействуют со сферами «своего – чужого» и «чужого – чужого» (чуждого). Так, в научной картине мира ереси и инакомыслие, опыт других теорий, других культур могут служить прекрасным строительным материалом для ее уточнения, корректировки и даже иногда существенного переустройства. В этической и ценностной картине мира такие скачки из чуждого в свое невозможны и разрушительны.
Вспомним схему, нарисованную на первых семинарах (рис. 2): в ней был вектор информации, абстрагирования и обобщения; в ней был противоположно направленный вектор воплощения образов человеческой памяти и кристаллизации впечатлений в виде представлений; наконец, в ней была средняя зона – зона понятийная, которая постепенно отстраивается от отражения феномена через понятие и поднимается с уровня понятий, соответствующих конкретным феноменам, через понятие-концепт к уровню понятия-идеи и далее – уже к уровню ноуменов, то есть к предельно абстрактным понятиям.