Тезаурусы строятся не по принципу повествования, а сходным с языком образом, они открыты миру. А после того как тезаурус в основе своей складывается, над ним надстраиваются какие-то мировоззренческие системы. Грубо говоря, язык впускает в свое пространство все, что попадает в поле его зрения. Появляется какое-то новое явление – он его впускает и дает ему пожить внутри себя, пофункционировать. Он может потом отсеять то, что не нужно, что избыточно для него, что в нем и так есть; но он ничего сходу не отталкивает. Так происходит потому, что в нем не заложена какая-то априорная модель, как, например, она заложена в религии, где есть добро и зло, высшее и низшее, начало и конец. Язык – это в некотором смысле бесформенная губка, но она бесформенная только в том плане, что она не диктует четко определенную форму. Она может разрастаться в данный момент вправо, влево, вниз, вверх, изменяя свою форму. Можно, наверное, представить себе личность, у которой очень рваная форма тезауруса, а можно представить себе личность, у которой шарообразный тезаурус. В патологических случаях, когда наблюдаются тяжелые болезни сознания, это сказывается не столько на форме тезауруса, сколько на функционировании его внутреннего «реактора», о котором мы говорили ранее. К примеру, у шизофреника проблема с центральным «вихрем», потому что у него «иное» и «свое» функционируют скорее в виде некоего короткого замыкания, чем в виде «генератора» понятий. «Свое» и «иное» никак не могут встретиться, существуют рядом, но никак не могут перейти друг в друга, обогатить друг друга. В отличие от шизофреника, патологический циклоид – это такое сознание, в котором спираль понимания, осмысления не идет в центр и человек все время ходит по кругу.
В 70-е годы было такое направление на Западе, представители которого прежним попыткам описывать сознание в аристотелевской логике – то есть десяти сущностям Аристотеля и обычной классической аналитической логике – противопоставили подход так называемого ментального воображения (mental imagery). Они говорили о том, что естественное мышление основывается на более экономичных формах кодирования информации, поэтому ментальные образы, прежде всего визуальные, являются базой человеческой картины мира. Это не громоздкие описания признаков, как это принято в аристотелевском подходе: допустим, снег белый, холодный, тает, выпадает в определенное время, лежит на земле, – якобы вся эта совокупность признаков содержится в сознании человека, и через нее он определяет, что такое снег. Они предполагали, что все совсем не так, что снег – это прежде всего ментальный образ, и именно через этот интегративный образ человек вытаскивает, «распаковывает» все признаки, а не наоборот. Поэтому они исходили из подхода, очень близкого к тому, о чем говорилось выше: что реально эти забытые или невостребованные в данный момент потенциальные смыслы лежат в запакованном виде в ячейках человеческого тезауруса, а потом оттуда достаются.
Важно, что тезаурусы многомерны и нелинейны, и в одном и том же человеке накладываются друг на друга несколько тезаурусов. Например, один тезаурус – это носитель национальной идентичности, то есть определенная губка, которая отвечает за «я» человека, являющегося, к примеру, немцем. Этот тезаурус находится в сложном взаимопроникновении с другими тезаурусами, например профессиональным. Этот же человек может сказать, что он, допустим, портной. В тезаурусе портного у него одна губка, в тезаурусе носителя немецкой идентичности – другая, но они сращены между собой.
Для нас особенно интересен тезаурус исследователя, ученого, человека, который профессионально занимается познанием какой-то области мира. В отличие от многих других тезаурусов, здесь происходят постоянные, регулярные скачки из «чужого-чужого» в «свое-свое» посредством оплодотворения чужой теорией имеющейся концептуальной картины. То есть у ученого, если это не сухарь, который забыл, что такое творчество, а человек, который находится в активном поиске, ищет и открывает новое знание, часто происходят такого рода мгновенные скачки. Конечно, такой ученый – это достаточно устойчивая система сознания, и, как правило, эта его концептуальная картина по своей массе во много раз превосходит любую чужую теорию, с которой она может столкнуться. И поэтому шанса, что она может вывести его из равновесия, практически нет. Тем не менее эти скачки осуществляются и иногда производят довольно сильную реструктуризацию в научном тезаурусе, если оно того стоит, если данная научная концепция, которая была найдена этим ученым, новая для него, действительно отвечает на те вопросы, на которые он сам не мог найти ответа или находил ответ, его не удовлетворявший. В этом смысле, в отличие от моральной и ценностной национальной картины мира, картина мира ученых-исследователей гораздо более всеядна и «терпима» к ересям и инакомыслию. Такого рода тезаурус оплодотворяется через обнаружение нового знания как у «врагов», так и у наших «друзей», как у наших предков, так и у наших современников. Для ученого не является травмой то, что он может в этом поле обнаружить для себя ранее неизведанный или малодоступный ему фрагмент. Он этот фрагмент, допустим, постигает, изучает, если по каким-то признакам он для него стал интересен, и ценные элементы данной информации мгновенно могут перемещаться и обогащать его концептуальную картину. Они, как правило, не разрушают его картину, они ее усиливают, но при этом они могут заставить его ее переструктурировать. Другими словами, у него было довольно гармоничное «свое свое», но появилось что-то такое совершенно чужое для него, которое заставило его эту внутреннюю картину переделать, при этом она, по идее, должна стать в конечном счете убедительнее и мощнее.
В области этики и ценностей такого рода «обогатительная фабрика» не работает. Даже если человек обнаруживает, что у американцев или англичан что-то очень здорово функционирует, это не служит основанием для того, чтобы он пересмотрел, подверг ревизии и реформе собственную культурную идентичность и те столпы, на которых стоит его собственная культура. Хотя в истории есть и немало случаев, когда собственную культуру насильно загоняли в рамки чужой. Возьмем, для примера, Петра I. Он сказал, что если у голландцев очень хорошо корабли строят, то давайте бороды брить. И вообще у них там государство хорошо устроено, у них церковь – часть государства, сказал он, и на этом основании взял и патриарха вообще отменил, а Синод превратил в один из департаментов государственной службы. В данном случае мы имели дело с процессом, который носил чрезвычайно травматический характер для национального самосознания, потому что, конечно, брадобритие не проистекало из кораблестроения.
7. Полисемия и ее превращения
Полисемия – защитная форма языка. Если бы язык был плоский, состоял бы из одномерных значений, то он был бы абсолютно беззащитен. Через полисемию действует механизм защиты от проникновения бесполезного или вредного чужого в ментальную картину мира или в национальный тезаурус.
Языковые скрипты как отражения глубинных установок национального тезауруса. Об остраненности в познании и «методе инопланетянина».
Поэтому любая тезаурусная картина, любая картина мира обладает определенными степенями защиты от чужого, чтобы не размыть структуру собственного ядра. Если мы говорим о языке, который, как уже было сказано, является открытой системой, то одним из главных механизмов его защиты является полисемия, то есть многозначность слова.
У каждого языка есть свой неповторимый лик. Поэтому полисемия, многозначность как свойство конкретного языка всегда уникальна. Некоторые лингвисты говорят о наличии так называемых «языковых шумов». Когда слово многозначно, у его основного значения есть ряд неких «хвостов», как у многохвостой кометы. Они производят шумы, часто не позволяющие иностранцам понять, о чем идет речь. Но зато носителям родного языка эти шумы очень помогают, в том числе заглушать посторонние шумы. Язык в этом смысле обладает неким иммунитетом против, скажем так, плоского представления о вещах.
Полисемия, или многозначность, свойственна не только словам: она свойственна любому образу. Вообще, природа образа такова, что его можно истолковать по-разному. Самым ярким примером символической многозначности являются иероглифы. Любой китайский иероглиф имеет минимум четыре, пять значений. Иногда и 10, и 20 и т. д. И китайцы не путаются почему-то в этом деле, а разбираются. Благодаря контексту они восстанавливают смысл.
Через полисемию действует механизм защиты от проникновения бесполезного или вредного чужого в ментальную картину мира или в национальный тезаурус. Полезное чужое язык постепенно вбирает. Кстати, иероглифы в этом смысле выполняют дополнительную функцию, обладая дополнительными степенями защиты по сравнению с алфавитными языками. То есть форма иероглифа – это еще одна степень защиты, и поэтому культуры соответствующих стран за счет иероглифов более устойчивы. В силу его многозначности и символичности иероглиф – это такая штука, которая должна быть пропущена через какой-то другой механизм сознания, чем тот, который заложен в словаре. У китайцев есть пословица «Шенме шан шанг шенме Ге», которую переводят по-разному. Один вариант: «На каждой горе – свои песни». А другой: «На какую гору поднялся, такие песни и пой!» В одном случае констатация, в другом – директива. Это имеет прямое отношение к нашей теме, потому что гора – вот она: национальный тезаурус. Возможно, где-то и чужая песня воспринимается как своя, но у нас-то свои песни находятся в центре нашего тезауруса. Так вот, если к нам поднялся, так наши песни и пой! По-русски: в наш монастырь со своим уставом лучше не соваться!
Само по себе развитие (изменение) слов в языке связано с изменением структуры полисемии: состав значения слова либо сокращается, либо, наоборот, увеличивается, либо центром значения становится что-то другое. Ну, например, довольно долго эволюционировало слово «машина», у него было много синонимичных значений. В частности, в некоторых европейских языках синонимами слова «машина» были слова «тело» и «организм». Потом произошла некая отбраковка лишних значений, и основной куст этой полисемии сосредоточился на тех значениях, которые мы сейчас связываем со словом «машина». Так происходит с большинством терминов и понятий. Происходит взаимный обмен понятий и фигуральных значений.