Одним из принципов развития слова в языке является то, что его буквальные и переносные значения должны быть органичны друг другу. Один из признаков утраты органики – огромный разброс по тезаурусной картине второстепенных смысловых аспектов слова, так называемых коннотаций. Бывает так, что есть слова, у которых все значения лежат близко друг к другу, «в кучке». Иногда расхождения в значениях одного и того же слова доходят до противоположности, до отрицания друг друга, поэтому языки вынуждены с этим как-то бороться, и они отбраковывают слишком далеко ушедшие «хвосты».
У каждого слова своя история. Есть слова, которые время от времени становятся в центр, в фокус идеологического сознания общества. А некоторые остаются на периферии. С теми словами, которые в данный исторический момент находятся в фокусе, как правило, происходят довольно быстрые и мощные перемены. То есть идет интенсивная работа по отбраковке лишнего и мешающего. Мы много об этом говорили на первом семинаре, когда рассматривали такие понятия, как «общество», «свобода», о том, какие мощные перемены происходили в языках в XVIII веке. И со словом «машина», как я показал, произошли перемены, потому что начался рост механистического знания, рост технологий, и это потребовало это слово «почистить» от лишних значений. И его почистили, можно даже сказать, «зачистили». А вопрос о влиянии вторичных моделирующих систем, таких как миф, религия и наука, на язык – это вопрос, имеющий однозначный ответ: сами по себе они очень слабо влияют на язык и на языковую картину мира. Другое дело, что церковь часто является институтом, поддерживающим диглоссию: например, удерживающим латынь в Западной Европе или церковнославянский – у нас. И присутствие «иного языка», сакрального языка оказывает огромное влияние на всю культуру.
У каждого народа в его языковой картине мира есть заповедные выражения. В русском языке есть выражение «на краю Земли», которое подчеркивает, что что-то расположено неопределенно далеко. Понятно, что эта модель – «на краю Земли» – связана с представлением о форме земли, которое существовало тогда, когда это выражение родилось. Тогда считалось, что у земли есть край, а дальше ты сваливаешься в бездну. Что с этим выражением происходит в XX веке, когда уже внедрена в массовое сознание иная картина мироздания? Разве это выражение кто-то подвергает ревизии? Никогда. «На краю Земли» все равно остается неким сочным образным определением удаленности. Даже если изменилась картина мира, земля ощущается как шар, и нет никакого представления о крае земли как о крае пирога – выражение все равно сохраняется.
И это касается практически всех основных пластов языка, потому что языковая картина мира передает нам в своих тезаурусных структурах не географическую или физическую картину мира, а в первую очередь фундаментальную, наивную, бытовую картину мира. Это то, что закладывается у человека в детстве и остается с ним навсегда. Собственно, наивная картина мира предков – это и есть язык в его исконном ядре, она и формирует тезаурусную модель. Это в определенном смысле не городское, а деревенское сознание, не имеющее абстрактного кругозора выше того, какое имело место в традиционном обществе. Ведь даже купцы в нем доподлинно знали лишь несколько маршрутов, а подавляющее большинство людей вообще не выезжали со своей малой родины. Потому все чужое – оно же и неизведанное, оно же темное и хаотичное, неупорядоченное. В самом сознании данного субъекта оно неупорядочено, и поэтому, вообще-то говоря, в языковой картине мира сфера «чужого чужого», как правило, ассоциируется с хаосом, беспорядком. Почему? Потому что наше сознание туда не проникло и не упорядочило еще это пространство. Чужой порядок – это уже порядок не языковой картины мира, это концептуальное понятие. Я бы даже сказал, что это понятие исследовательски-научное. Не бывает чужого порядка для народа. В народном сознании чужое – это непорядок, потому что оно своим существованием, будучи привнесенным в нашу жизнь, разрушает наш порядок.
Уже упоминавшийся на наших семинарах известный физик и теоретик в других областях Раушенбах выдал в отношении этих вещей такой афоризм: «Внелогическое знание старше логического». Другими словами, есть вещи более фундаментальные, чем логика, в том числе логика Аристотеля. И они сохраняются, несмотря на то что потом по мере образования и накопления опыта эта логика надстраивается в картине мира данного человека.
Анна Вежбицкая, полька по происхождению, детально изучила несколько языков на предмет их, как она называет, «скриптов», то есть установок, которые не всегда осознаются, но которые определяют языковое поведение. Она сформулировала несколько таких русских языковых скриптов. Вот один из них: «Плохо, если люди хотят, чтобы другие думали о неправде, что это правда». Казалось бы, банальная вещь, но в других языках мы такой установки, как правило, не встретим. Еще один русский скрипт: «Естественно, если человек выражает свои чувства и другие люди могут их читать по его жестам и поведению». Вежбицкая приводит массу примеров этого: например, русский «хохот». Очень трудно найти в других языках аналог этому слову. В разных национальных культурах явление хохота очень по-разному преломляется, но в чистом виде это русское явление. Об этом свидетельствуют такие выражения, как, например, «помирать от смеха» или «лопнуть от смеха». В других языках таких выражений нет. Она утверждает, что такие выражения, как «всплеснуть руками», «заламывать руки», «развести руками», «махнуть рукой», «потирать руки», передают чисто русские свойства и жесты. Иными словами, этот скрипт – когда вполне естественно, что человек выражает свои чувства и другие люди могут их читать по его жестам и поведению, – в контексте других языковых культур будет совершенно неестественным и неочевидным. Вежбицкая приводит еще такие примеры: «сердце готово выпрыгнуть из груди» или «сердце разрывается», «сердце обливается кровью» – чисто русские выражения. Они непереводимы в прямом смысле.
Она не говорит, что русские – самый эмоциональный народ; она говорит, что русские – открытый народ, который выражает свои чувства, и другие люди могут читать по этим жестам. Эмоциональность ведь может быть часто направлена не только на то, чтобы раскрыть свои чувства, но и на то, чтобы их замаскировать. Эмоциональность бывает разная. Вежбицкая подчеркивает, что русская языковая картина мира неоднозначна. Например, у нас есть понятие задушевность, но в то же время есть такое понятие, как «лезть в душу», которого нет у других народов. Это говорит о том, что русские не любят, когда им лезут в душу, хотя вроде бы они задушевные люди. Или, например, есть русский авось, то есть действие «наудачу», «на случай», но в то же время есть и такие выражения, как «мало ли что», «а вдруг», «на всякий случай». «Как бы чего не вышло» – аналоги есть в других языках, а вот «на всякий случай» или «мало ли что» – это чисто русские выражения. Еще один русский скрипт, который она приводит: «Хорошо, если человек хочет сказать другим, что он думает». Это тоже чисто русский «скрипт». Она сравнивает с английским и говорит, что у англичан такого скрипта нет, они полагают, что хорошо, когда человек умеет сказать другим то, что он хочет сказать, а не то, что он думает. Это совершенно разные скрипты, поэтому в английском есть соответствующие слова: communication, message. Для англичанина важно донести до адресата именно то, что он хочет донести, а русский хочет донести, что он действительно думает. И это он считает хорошим, это этически окрашено. Поэтому, допустим, английское right как подтверждение понимания сказанного собеседником означает не то, что значит русское слово «правда» в этой же ситуации. Потому что когда русский человек говорит слово «правда», он подразумевает: «Да, это верно», а когда англичанин говорит right, он имеет в виду: «Теперь я понимаю, что ты хочешь мне сказать». И это не значит, что он одобряет саму речь и ее смысл.
То, что Вежбицкая здесь что-то поймала, доказывается через обратное: в русском языке, если ты не согласен, ты говоришь «неправда», а в английском вообще такого эквивалента нет, они не могут сказать wrong, это будет за гранью фола. А русские могут сказать в ответ: «неправда», и это не будет оскорбительно. Адекватного перевода таких выражений, как «неправда», «чушь», «ерунда», вообще нет[64].
Один из теоретиков метафоры предложил концепцию «схемы образов». Он показал, что у разных народов иногда фундаментальные образы, на которых основываются их культуры, строятся по-разному. Не только в пространстве слова, но и в пространстве матричной структуры тезауруса тоже возможна полисемия. Например, у некоторых народов Африки и Полинезии будущее и прошлое иначе раскладываются в схеме «вперед – назад»: у нас «вперед» – это будущее, а «назад» – это прошлое, а у них – наоборот. Или, например, кивание головой у болгар, которое у всех означает «да», а у них – «нет». Или то, о чем я раньше говорил: про рудхира – индийский цвет шафрана, Марса и крови. Еще очень интересный пример – это японский зеленый цвет мидори. Вот этот мидори, оказывается, относится только к тому виду зелености, который непеременчив. То есть если что-то в данный момент зеленое, а потом оно перестанет быть зеленым, то они его никогда не назовут мидори. Это, кстати, еще одна дополнительная степень защиты языка. Мы видим таким образом очень много измерений: есть схема образа, есть разбивка по разным топосам языка, разным местоположениям в этих самых ячейках тезауруса. Можно отыскать удивительные ухищрения для того, чтобы защитить язык от стандартизации.
Мы уже говорили на первом семинаре, что, несмотря на то что люди разных культур и народов обладают одинаковой нейрофизиологией восприятия, категоризация опыта, как мы видим, у них не тождественна, а иногда очень сильно отличается. То есть те самые элементарные понятия, которые лежат в основе всей пирамиды знания, уже на этом уровне строятся с очень большими отличиями. Что же касается тезауруса, то все его слои (даже те, которые находятся близко к центру) могут быть уподоблены капустным листам. Мы можем постепенно, слой за слоем их снимать, приближаясь все ближе к ядру, и задавать себе вопрос, где же сущность этой идентичности, что из себя представляет вот этот человек, в чем суть данной национальной культуры. Постепенно, слой за слоем – потому что нельзя же отождествить человека пусть даже со «своим-своим», даже тем, что ему очень близко, что действительно является его кровной принадлежностью, но все-таки не сутью. Вся эта структура и пропорции отражают идентичность, но все-таки это не сама суть идентичности. И вот, добравшись до этой «кочерыжки», мы рискуем оказаться перед абсолютным ноуменом, абсолютным мраком человеческого «я». Это уже философский вопрос, что же такое человеческое «я» – порядок или хаос? Понятно, что снаружи, с точки зрения картины мира, расположен хаос, а там, где слои смысла выстроены в иерархию, там порядок. Но при этом то, что находится в этой «кочерыжке», – это большой вопрос. Это на самом деле центральный вопрос, потому что с ним связано понятие целеполагания целого и сама по себе структура целого. Целое держится не на чем ином, как на этом стержне.