ражения пространства, цвета и света. Связь слова с представлениями бывает иногда очень слабой. В этой связи можно предложить назвать метафору танцем мысли. То есть в метафоре мысль танцует, она выходит из статического состояния.
Флоренский говорил о том, что если естественные науки опирались на понятие твердого тела, выражая этим свою веру в механику, в идею неподвижности, определенности вещи, то науки, использующие индивидуализирующий метод, обнаруживают единую духовную мощь лица. И для этих наук, которые, как говорит Флоренский, находятся теперь в очень глубоком кризисе, было бы характерно собирание всех разноречивых факторов в исторически целостную типологию духа. Эту типологию духа Флоренский предложил в соответствии с традиционным миропониманием назвать родословием, или, иными словами, генеалогией.
Собственно, именно из-за того, что современная наука и знания утратили ценность родословия, утратили перспективу родословия, происходит забвение на обыденном уровне традиций, нарушение укладов, оседлости, ценности семейного, родового гнезда, отречение от титулов, исторических преданий и вообще от предков. То есть происходит разрыв между поколениями. В одной из своих искусствоведческих работ «Анализ пространственности и времени в художественных изобразительных произведениях» Флоренский пишет: «Жизненная задача всякого – познать строение и форму своего рода, его задачу, закон его роста, критические точки, соотношение отдельных ветвей и их частные задачи. А на фоне всего этого – познать, собственно, свое место в роде и собственную свою задачу. Не индивидуальную свою, поставленную себе, а – как члена рода, как органа высшего целого. Только при этом родовом самопознании возможно сознательное отношение к жизни своего народа и к истории человечества. Но обычно не понимают этого и родовым самопознанием пренебрегают. Это понимание коренным образом ложно, и оно-то влечет за собой желание замкнуться поколению в пределы себя самого, не видеть ничего позади и не считаться с будущим».
Так вот, духовная мощь лица, о которой говорит Флоренский, сочетается с силой рода, к которому это лицо принадлежит. Род, в отличие от единичного организма, располагается не в трех, а в четырех измерениях. Поэтому мощь индивидуального лика оказывается иерархически связанной с мощью иного лица, поскольку род тоже являет собой лицо, только на другом уровне, – лицо другого измерения. Поэтому в другой работе, которая называется «Смысл идеализма», Флоренский писал: «Благороден тот, в чьем виде зрим род его, то есть в чьем лице видно вечное и вселенское».
Этот индивидуализирующий метод, который указывает на индивидуальное как на новое, на самом деле имеет дело не столько с новым как таковым, сколько с вечным, потому что новое есть отсылка к чему-то такому, что было всегда. На одном из наших семинаров мы упоминали Пуанкаре, который говорил, что любое озарение связано с тем, что какая-то из забытых ячеек наших представлений вдруг вытаскивается на свет и человек при этом испытывает необыкновенный восторг. Именно так и происходит открытие. Иными словами, частица вечности опять попадает в поле нашего внимания, воскресает, будучи до этого долгое время как будто «уснувшей» в нас.
С точки зрения Флоренского, те типы, которые разрабатывает историческое знание, представляют собой «именные понятия». Это не общие понятия, как, допустим, в физике «электричество», «энергия» и т. д., а конкретные понятия-символы. Примеры таких символов: «Москва», «род Адама», «род Рюриковичей», «Россия», «Полтавская битва». И каждое из этих имен абсолютно уникально и отражает сущность, которая никогда больше в истории не повторялась. Но он подчеркивал, что, будучи личными именами, эти понятия не перестают из-за этого быть типологически ценными для истории рода человеческого. И тут уже совсем интересная вещь получается: типы, которые дает история, – это не аллегории, а это более прочные, ценные и богатые понятия, чем понятия этики, психологии и тому подобных наук. Потому что человек, который правильно использует такой индивидуализирующий метод, мыслит образами, истинными категориями исторического ведения. И он приводит примеры таких библейских лиц, как Каин, Ной, не говоря уже об Иисусе Христе и т. д., приводит примеры таких исторических лиц, которые действительно, по наличию в них содержания, являются гораздо более богатыми и объясняющими реальность понятиями, чем, скажем, схематические понятия, построенные по образцу позитивизма.
Для меня как интерпретатора Флоренского особенно важно то, что он во всем этом личном и родовом увидел не просто след существования какой-то давно жившей личности, а что он описал личное начало как образ духовного состояния. В этом смысле родовое начало он интерпретировал как персональное воплощение духа. Таким образом, у него род и лицо оказываются как бы взаимно обращенными друг в друге. Почему он это сделал? Потому, что все отношения между вещами в мире, как он считал, можно свести к двум основным линиям: отче-сыновние отношения и брачные отношения. Они воспроизводят наш «крест» (вновь см. рис. 3). У нас есть понятийная вертикаль и образная горизонталь. А у Флоренского есть, условно говоря, отношения отца и сына – это та же вертикаль; а есть отношения мужа и жены – это та же горизонталь. Потому что отношения отца и сына – это там, где вид познает свой род, то, от чего он произошел, свое рождение. А горизонталь – это там, где один род познает другой род, два чужих до этого рода в данном конкретном браке соединяются, и они становятся родными, хотя были до этого чужими. Это есть сущность брака. И в принципе, все отношения, которые только бывают в мире, сводятся к этим двум отношениям. Как пишет Флоренский: «Первые образуют связь поколений во времени, вторые – условия и единство в пространстве. Все виды отношений произведены около этих и мыслятся по подобию этих. Всякое отношение мыслится как род родительства – сыновства, либо как род брака». И кстати говоря, наши два метода, о которых писал Риккерт, – также отражают эту дилемму: генерализация – это родовое, сыновнее укоренение смысла, а индивидуализация – это сопрягающее, супружеское укоренение смысла. Флоренский приводит две формулы: «Сын, который любит и знает отца, и муж, любящий и познающий жену», – это два фундаментальных измерения всей действительности и всякого подлинного познания и освоения действительности.
Мы говорили до этого о генерализирующем методе, об обобщении. Обобщение ведь тоже играет с амнезией, играет с «потерей памяти» так же, как и метафора. Если метафора временно уничтожает все, что в данном случае не нужно ей для связки нового смысла, то обобщение уничтожает все то, что оно считает не нужным для восхождения к абстракции. То есть оно упрощает явление, обобщая какой-то круг явлений, но находит только то, что в них есть общего, для того чтобы свести их в группу. Но и реально ведь, как писал тот же Риккерт, ни одна вещь в жизни никогда полностью не повторяет другую вещь, и нельзя найти двух вещей, которые абсолютно одинаковы. Тем не менее метод обобщения строится на том, что мы каким-то образом все эти вещи собираем в группу и за скобки выносим некий коэффициент. А XX век как век поточного промышленного производства, век штамповки одинаковых изделий, век стереотипов, а теперь еще и цифровых технологий как будто опроверг эту мысль Риккерта. Он стал апофеозом науки и технологии количеств, серийности, повторяемости одного и того же. И даже шедевры великих мастеров живописи стали доступны каждому в виде репродукции на стене или цифровой копии в компьютере.
И в этом самом по себе не было бы ничего плохого, если бы мир количеств, мир стандартов, мир стереотипов не посягал на другую часть мира – на уникальное, на то, что повторить невозможно, что нельзя репродуцировать или оцифровать. На Земле живет 6 с лишним миллиардов людей, и с точки зрения мира «цифры» и «серии» это 6 миллиардов экземпляров существ, очень похожих одно на другое, едва ли не одинаковых единиц. Но даже когда речь идет о штамповочном производстве, если собрать очень много информации о каждом экземпляре одного и того же тиража, то выяснится, что в чем-то эти изделия все-таки не идентичны. Но тем более абсурдно говорить о тираже людей или тираже мыслей и представлений – хотя современный мир все больше обезличивает человека, сжимает, по выражению мыслителей XIX века, его мириады в какую-то «паюсную икру» облепившего землю мещанства.
Для стереотипного человека, подобного биороботу, и метафора станет стереотипной, мертвой. Но пока человек жив, пока его дух дышит, метафора рождается. Метафора представляет собой процесс, обратный абстрагированию. Если абстракция – это восхождение вида к роду, то метафора – это переход из одного рода в другой род, когда таким образом происходит освоение другого рода. По законам знакомого тебе рода ты можешь понять, как функционирует другой род, «поженить» свою и чужую реальность.
Национальный язык так же, как и система мировоззрения, как какой-то хорошо разработанный тезаурус, представляет собой не что иное, как систему, борющуюся в мире за выживание и доминирование, систему, которая хочет свою истину воплотить. Происходит борьба языков, борьба дискурсов, борьба стилей, различных мифов как национальных, так и культурных, борьба этноидиостилей. Английский исследователь Уиллард Куайн на примере научных теорий предложил следующее деление: «К конкуренции теорий может быть два основных подхода – один подход сектантский, изоляционистский, а другой – вселенский». В сектантском подходе, если теория сталкивается с другой теорией, она предпочитает не переводить на свой язык ее понятия, если они не являются необходимыми для пополнения данной картины мира. А второй вселенский подход заключается в том, что термы, то есть понятия конкурирующих систем, должны быть включены в более высокий язык, охвачены им. То есть вселенский подход отличается тем, что мы не отталкиваем альтернативные термы, а присваиваем их, потому что пространство смысла, как известно, общее. Так же, как воздух – общий, мы все им дышим, так же и смысл – общий. Если человечество где-то что-то открыло, нам это не чуждо, мы это можем присвоить и использовать.