Мечта о правде как святости, о социальной и национальной справедливости, о храме на холме как самоочевидности соотносится, конечно же, с русским космизмом, с победой над смертью, с победой над ограниченностью пространства, ограниченностью возможностей человека. На рязанской земле явлены очень яркие типы исповедников русской мечты, борцов за правду, героев, русских солдат, борцов за научную истину и реальный прогресс человека.
Обращаясь к великому гению рязанской земли Сергею Александровичу Есенину, я бы хотел сказать, что русская мечта – это мечта о новом небе и новой земле. Это такой эсхатологический оптимизм, не страх перед концом мира, а вера в то, что даже конец приведет к преображению. И в этом удивительное совпадение с большевиками, которые, не дожидаясь апокалипсиса, предложили русскому народу построить небесное мироустройство прямо сейчас и здесь. И поскольку большевикам удалось затронуть эти струны вековечной русской мечты о небесном, они в каком-то смысле оказались с Есениным попутчиками. Сергей Александрович был в этом вопросе, конечно, двойствен: в одних стихах он приветствовал революцию и наступление новой эры индустрии, стального коня, а в других он очень горько писал о «каменных руках шоссе», которые душат деревню, о скверном госте, который явился из города. Причем те и другие стихи писались практически в одни и те же годы.
В одном из его стихотворений есть такое четверостишие: «Но мечтать о другом, о новом, // Непонятном земле и траве, // Что не выразить сердцу словом // И не знает назвать человек». То есть получается, что Есенин, этот гений русской мечты, всю свою жизнь стремился к чему-то невыразимому, он пытался ухватить и передать в стихах то, что невозможно выразить словами, и ему это каким-то чудом удавалось.
Не напрасно дули ветры.
Не напрасно шла гроза.
Кто-то тайный тихим светом
Напоил мои глаза.
С чьей-то ласковости вешней
Отгрустил я в синей мгле
О прекрасной, но нездешней,
Неразгаданной земле.
Не гнетет немая млечность,
Не тревожит звездный страх.
Полюбил я мир и вечность,
Как родительский очаг.
Все в них благостно и свято,
Все тревожное светло.
Плещет рдяный мак заката
На озерное стекло.
И невольно в море хлеба
Рвется образ с языка:
Отелившееся небо
Лижет красного телка.
Вот видите, как. Он полюбил весь мир, и в том числе тот мир, которого он еще и не видит, а только предчувствует, предугадывает. Это очень русская черта. Он принимает мир, космос таким, какой он есть. И посему у него небо – это корова, а солнце – это телок, а весь космос – родное для него.
Часть 2Ментальная карта
О ключевом национальном мифе[1]
Мифологема Святой Руси – загадка, которую задал русский народ сам себе. Разгадывая ее, мы раскрываемся в истории.
В самом сочетании «Святая Русь» – оксюморон, совмещение несовместимого. Это слово-кентавр, причем, будучи историософским самоназванием, беспощадное к себе, бескомпромиссное в своей чрезмерности. В формуле «Святая Русь» скрещивается нескрещиваемое: скрещивается святость с русскостью. Не какое-то частичное пересечение, но абсолютное совпадение – мысль о том, что наша земля свята. Отождествляется и соединяется замирное, надмирное, премирное, то, что было до всего, до сотворения мироздания и конкретное, имеющее географические и исторические очертания, имеющее этнического носителя, в конце концов.
В этом смысле наш народ, который последовательно повторяет эту формулу, задал загадку. Это не выдумка славянофилов, это живой миф, который содержался в творениях старого русского эпоса. Именно в древнерусском эпосе в наиболее чистом и органичном виде были сформулированы ключевые идеи национальной мифологии, ядра русской картины мира.
Такие стержневые мифологемы, как Святая Русь, лежат в самом незамутненном истоке национальной ментальности, в том ее чистом и мудром состоянии, которое нам предстоит восстанавливать. Это образопорождающая модель народного миросозерцания. Парадоксальность «святорусскости», «святорусья» (по В.И. Далю) означает, конечно, не «самосвятство», но то, что есть какой-то скрытый апофатический аспект в нашем национальном бытии. Русь очень непроста, и народ, принявший такую ризу, примеривший ее на свое грешное тело, очень непрост.
В нашей академической традиции, среди историков, среди культурологов, к сожалению, это недооценивается, потому что говорят преимущественно о книжной традиции. А исследователи книжной традиции – заложники сохранности исторических памятников, большинство из которых утрачено. Спорят о времени первого письменного употребления, договариваются до того, что в фольклорном каноне понятие «Святая Русь» утверждается только в XVII веке. Было время, считалось, что впервые термин «Святая Русь» употребил на письме чуть ли не Андрей Курбский. Такое своего рода забавное и даже абсурдное допущение! Потом установили, что есть и более древние книжные источники, в частности встречаем формулу «Святой Руси» у преподобного Максима Грека. (Не говоря уже о том, что русский народ задолго до XVI века именовали святым, в частности это прозвучало из уст греческого патриарха Филофея Коккина.)
«Святая Русь» – это не XVII век, а песни, стари´ны и древние духовные стихи, созданные, безусловно, никак не позднее XIV века, а если говорить без оглядки на скептиков, то значительно ранее. Поэтому дело вовсе не в том, в каком письменном памятнике это впервые зафиксировано, ведь мифологема «святой Руси» родилась не в книжной традиции, а в устном творчестве, и постепенно, с трудом и с сопротивлением, она усваивалась церковным сознанием, сознанием русских книжников, для которых, на первый взгляд, эта мифологема должна была звучать не вполне адекватно.
В нескольких своих вариантах – «Светорусская земля», «Светлорусская земля», «Святорусская земля» – оно восходит, скорее всего, к дохристианским временам, к самым первым и старым духовным стихам и былинам. Для нашего народа, для этих десятков поколений сказителей, которые передавали из уст в уста наши эпические произведения, то есть самое духовно ценное в их жизни, самое для них дорогое и сущностное, данное словосочетание оказывается не просто фигурой речи, а главенствующей идеей-концептом.
Дерзость этой формулы состояла в том, что по сути дела сначала произошла не санкционированная Церковью метонимия (то есть смысловое перенесение) понятия «Святая земля» на Русь. Позднее у патриарха Никона это буквально выразилось в его грандиозном проекте Нового Иерусалима, где Истра повторяла Иордан (кстати говоря, там есть и мистические совпадения, потому что Истра по своим очертаниям и виду берегов действительно очень похожа на Иордан). Подобную же метонимию Святой земли мы встретим и у прп. Серафима Саровского, и у других подвижников. Но в наших былинах и духовных стихах мы видим не столько называние русских мест палестинскими именами, сколько соединение, синтез и русского, и палестинского, и греческого, присвоение внутрь духовного организма «Святорусской земли» Иерусалима и Царьграда, притом что Киев остается Киевом, а Москва – Москвой.
Когда я говорю о древности этой мифологемы, я опираюсь на достоверное знание того, что фольклорная традиция обладает огромной устойчивостью и мощью в сохранении своих смысловых констант и мировоззренческих идеалов. Исходя из духа и смысла этой фольклорной традиции, трудно отрицать, что формула Святой Руси никогда не была чисто поэтической, но была сакрально окрашена, причем, по всей видимости, на самой заре Крещения Руси. И хотя большинство ученых осторожно обходят эту тему, встречаются и исключения. Например, этой точки зрения придерживался и В.Н. Топоров[2]. Поэтому, отождествляя Святую Русь с Церковью, мы будем правы лишь в глубоком метафизическом смысле, но не в буквальном историческом.
Второе важное наблюдение, исходя из логики и смысла русской эпической традиции, заключается в том, что Святая Русь органически воспринимается как личное имя, а не как соединение эпитета с этнонимом или географическим названием. Это не характеристика Руси, а целостный персонализирующий и мифологический комплекс «земля Святорусская». Поэтому и писать эту формулу предпочтительно с заглавной буквы – и первое слово («Святая»), и второе («Русь»).
Безусловно, носители былинного сознания понимали, что Русь не свята, Русь есть разная – и грешная, и падшая. Но вот Святая Русь – это действительно некая персонификация идеала, некая сущность, с которой мы имеем дело. И стоит на этом наша эпическая традиция твердо, неколебимо, по-богатырски.
Получается, что Святая Русь – это определенный горизонт, который задали нам наши предки и в рамках которого, вернее даже вне рамок которого, а в свете которого мы, собственно, можем мыслить идеалы развития своей нации, своей цивилизации, своей земли. И в этой перспективе начинают по-новому, не как схематичные и абстрактные метафоры, а полнокровно, раскрываться другие мифологемы: Новый Иерусалим, Новый Израиль, Третий Рим и т. д.
Для многих людей, которые впервые с этим сталкиваются, это кажется чем-то поразительным, но русский народ в лице своих эпических сказителей постоянно говорит в былинах, духовных стихах, легендах и сказках о том, что все, что происходит в истории, происходит на Святой Руси. Иерусалим и то, что в нем происходит, – это на Святой Руси. После Рождества Христова Ирод посылает избивать младенцев «по земле Святорусской». Самсон-богатырь назван святорусским, Егорий Храбрый утверждает веру, ездя по Святой Руси, и т. д. Примеров этого мышления, благодатно присваивающего всю мировую историю, и в первую очередь священную историю, очень много.