ой, перед своей возможностью или свободой (10).
Экзистенциалисты подчеркивают в феномене времени определяющее значение будущего и рассматривают его в связи с такими экзистенциалами как «решимость», «проект», «надежда», утверждая тем самым связь истории с деятельностью, исканием, напряжением, ожиданием. Напомним: Сартр (которому современные французы, безусловно, обязаны расширенным пониманием la nausee и l’angoisse в контексте социального взаимодействия), Камю, Габриель Марсель, Симон де Бовуар – не кабинетные философы, но властители дум, определившие современное французское представление об эмоциональной сущности человека (возможно, не в меньшей степени, чем фрейдисты, различавшие страх перед внешней опасностью и глубинный иррациональный страх – неврозы от подавленных желаний и пр.). Не будем забывать о том, что это направление (развивавшееся также и Бердяевым) (11) встретило больше, чем другие, препон на пути к русскому читателю, по причинам и объективным, и субъективным: середина XX века – это период наивысшего взлета советской идеологии, определявшегося не только усилиями пропаганды, но и открытостью по отношению к ней сознания жителей тогдашнего СССР.
Возвращаясь в область лингвистики, отметим, что интерес к описанию эмоциональной лексики, возникший, как мы уже писали, в шестидесятые годы XX века, реализовывался в двух плоскостях – смысловой и метафорической. Смысловой подход был предложен в работах Л. Вежбицкой и Л. Иорданской, пытавшихся описать эмоции через прототипические ситуации, в которых они возникают (12, 13).
Описание эмоций и толкование их – задача высочайшей степени сложности, в особенности это касается эмоций базовых, поскольку, в отличие от ментальных состояний, которые легко вербализуются субъектом, эмоции очень трудно перевести в слова. Эта онтологическая трудность порождает лингвистическую: слову, обозначающему эмоцию, почти невозможно дать толкование (6). Как мы уже неоднократно говорили и как это видно из предыдущих описаний, наша работа исследует современный миф и поэтому внимательно относится к актуальной метафорической сочетаемости слова, исповедуя подходы, представленные у Дж. Лакоффа и М.Джонсона, а также В. А. Успенского (см. главу первую этой книги). Мы выражаем полное согласие с соответствующими установками: эмоция практически никогда не выражается прямо, но всегда уподобляется чему-либо. Именно поэтому наиболее адекватным лингвистическим описанием эмоций мы считаем описание через метафоры, в которых эти эмоции концептуализируются в языке. Такой подход, помимо всех прочих достоинств, позволяет также получить бесценную культурологическую информацию.
Итак, пытаясь сформулировать некоторое общее представление о выбранных нами к описанию трех базовых эмоциях (мы оставляем в стороне также вопрос о различии между эмоцией и чувством), мы останавливаемся на следующем их представлении.
Страх – это отрицательная эмоция, возникающая в результате реальной или воображаемой опасности, угрожающей либо жизни человека, либо ценностям (в самом широком понимании), которыми он дорожит.
Радость – это положительная эмоция, возникающая в результате достижения осознанной или подсознательной цели.
Гнев — это отрицательная эмоция, возникающая в результате неоправдывающегося ожидания.
Очевидно, эти определения могли бы быть существенно развиты, однако мы считаем, что эмоции эти универсальны и с культорологической точки зрения не требуют никаких дополнительных трактовок.
Приступая к описанию ментальных категорий, мы указывали их однозначную локализацию в наивно-анатомической картине мира: ментальные категории были связаны с деятельностью мозга, представляемого в наивном сознании как ум, рассудок, интеллект (для французского языка – соответственные переводные эквиваленты). Однако в том, что касается эмоций, локализации эмоции в двух изучаемых типах национального сознания, обнаруживается некоторое несовпадение: если для русского сознания однозначным местом рождения и пребывания эмоций является душа (или сердце), то в европейских языках наравне с сердцем существенную роль играют также селезенка и печень. Достаточно вспомнить, что английское название селезенки – это spleen (заимствованное из греческого вместе с соответствующими представлениями), а во французском языке употребительны такие выражения, как ne pas se fouler la rate («не надрываться на работе», дословно: «не копаться в своей селезенке») или se dilater la rate («смеяться до слез», буквально: «растягивать себе селезенку») (14).
Не будем забывать также о меланхолии, в большей степени связанной для носителя французского языка с разливом желчи, чем для русского человека, никогда и не подозревавшего о связи меланхолии с работой печени (желчный по-русски обозначает «злобный» – уникальное употребление, калькирующее западную наивную локализацию эмоций). Такие различия в локализации следует отметить, поскольку они являются важными для описания особенностей ряда эмоций в западноевропейских языках.
Для начала сравним русские и французские представления о чувствах как таковых.
На первый взгляд, русские слова эмоция и чувство представляются синонимичными друг другу. Однако анализ их употребления свидетельствует о существенном различии в значениях этих слов. Чувство традиционно определяется как способность живого существа воспринимать внешние впечатления, испытывать что-либо, ощущать; психофизическое состояние, испытываемое человеком; внутреннее психическое состояние человека, его душевное переживание; осознание, отчетливо ясное ощущение чего-либо, осознание своего отношения к другим, своего общественного положения; интуитивное понимание, восприятие чего-либо, умение живо, чутко воспринимать, осознавать что-либо на основе своих ощущений, впечатлений (СССРЯ). Эмоция во всех случаях – это только второе, при расширенном толковании также и третье в этом перечне. Об эмоции мы обычно говорим как об эмоциональной реакции на событие, происходящее «здесь и теперь». О чувстве же – когда речь идет, в том числе, и о длительном процессе, разворачивающемся в человеке (гнев – это эмоция, любовь, раскаяние – это чувство, страх может быть чувствам, если длится долго и может быть эмоцией, если пришел приступом). Эмоция обычно имеет свою физиологию (проявление), поддающееся или не поддающееся контролю; чувство же, в тех случаях, когда оно не абсолютно синонимично эмоции, может и не обнаруживаться столь однозначно. Мы говорим: чувство голода, чувство стыда, чувство Родины, чувство локтя, чувство привязанности. Ни в одном из этих контекстов не может быть употреблено слово эмоция.
Когда мы какое-либо чувство в разговоре называем эмоцией, мы этим как бы принижаем чувство. Фраза «у тебя нет чувств – одни эмоции» может быть оскорбительной для собеседника, так как она указывает на мимолетность, импульсивность и непродуманность переживания. Эти вскользь отмеченные различия (конечно же, не все) легко объясняются историей этих слов и их употреблений.
Слово чувство – исконно русское. Этимологически оно является однокоренным со словом слышать (ср. украинское чути – слышать) (ЭСРЯ). Отголоски этимологического смысла мы обнаруживаем у Даля, равно как и последствия развития значения этого слова в церковном языке. Даль определяет чувствовать как «ощущать, чуять собою, познавать телесными, плотскими особенностями, а также познавать нравственно, сознавать духовно, отзываясь на это впечатлениями». Иначе говоря, мы видим, что чувства духовны, а эмоции, определяемые в современном языке как «чувство, переживание, душевное движение», как бы бездуховны, бессодержательны. Это легко объясняется тем фактом, что слово эмоция известно в русском языке лишь с конца XIX века (у Даля это слово отсутствует), оно заимствовано из французского, пришло в русский язык светским и научным путем. Любопытно в связи с этим отметить, что эмоция предпочитает сочетаться также с заимствованными примерно в этот же период иностранными словами: контролировать свои эмоции, положительные, отрицательные эмоции, эмоциональный шок.
Понятие эмоции прочно заняло место первоначально именно в научном языке («эмоциональная структура личности»), являя собой предмет для научного анализа, и затем, благодаря развившемуся в обществе интересу к определенным отраслям знания, вошло в обиход, сохраняя за собой научный, объективизированный, недуховный аспект значения. Именно в силу этих причин в названии этой главы мы использовали слово эмоции, а не чувства. Ведь мы апеллировали к научной, объективной классификации базовых эмоций, стараясь работать с неотрефлексированным их набором, упрощенным и вычислимым, и никак не касаясь культурно разработанных способов переживания и выражения того, что уже никак не назовешь эмоцией, а только чувством (чувство собственного достоинства, например). Именно анализ чувств, а главное – способов их выражения показательно анализируется в знаменитой книге Ролана Барта Fragment d’un discours amoureux (15), описывающей весь невообразимый для русского человека любовный французский, в том числе и эпистолярный, этикет. Но у нас другая цель: описать базовые эмоции, то есть то, что заведомо не предполагает такой «культурной проработки», то есть проработки специальной средой (в случае с любовным этикетом речь идет, конечно, о французской поэтической куртуазной традиции). Важно отметить другое: говоря об эмоциях развернуто, анализируя их проявления, мы обязательно говорим о них в терминах чувства – если, само собой разумеется, речь не идет о специальной дискуссии на психологическом или психиатрическом симпозиуме. Различные интеллектуальные веяния в общественной жизни по-разному соотносили эти два понятия; «унижали» чувства в пользу эмоций (вульгарно социологическая школа (5)), отводили эмоциям «постыдную» роль физиологического рефлекса на фоне вечных и в высшей степени человечных человеческих чувств (различные формы социальной морали (5)), признавали их различными фазами одного процесса (познания) (5). Можно и дальше продолжать этот список, однако, с нашей точки зрения, бесспорно одно: именно чувства, причем чувства не физиологические, а психические, а также эмоции, трактуемые в терминах чувства, стали полноценными культурными концептами.