минусе?.. Но и напротив: понятия о «братстве», «товариществе», «самопожертвовании за родину» – тут русский американцу сто очков вперед даст. Или в «беседе по душам» и о «высших материях», о «смысле жизни», не считаясь со временем, не переводя его в деньги…
Беда же – в том, что об этой разности разумеемого и подразумеваемого под одними и теми же терминами и словами в большинстве случаев и не подозревают. Чтобы мнимое взаимопонимание максимально приближалось к действительному, надо делать поправку на национально-историческую систему понятий и ценностей, т. е. учитывать, что представитель другого народа может видеть мир несколько иначе, чем я.
Но как? Что видит он в мире такого, чего я не вижу? И от чего это зависит? Вот в чем загвоздка. Если удалось бы как-то прояснить этот вопрос, в наше распоряжение поступил бы словно некоторый «коэффициент», который облегчал бы контакты между народами и культурами.
В общем виде решение проблемы национальных мировоззрений ясно: интернациональное и национальное находятся в единстве, определяемом единством мирового исторического и культурного процессов. (Хотя сразу сомнение возникает: есть ли на самом деле такое «единство» или это – старомодное гегельянское представление?) Однако, как только мы пытаемся более конкретно определить, в чем именно заключается национальное своеобразие данной целостности, культуры, нас сразу подстерегает ряд опасностей.
Это, во-первых, произвол, импрессионизм и необязательность суждений. Эту опасность можно постараться предотвратить с помощью сравнительно-исторического подхода. Во-вторых, затрагивание национальных чувств, обычно очень щепетильных к попытке определения, т. е. ограничения своего мира и понятий (Спиноза говорил: Omnis determinatio negatio est = «Всякое определение есть ограничение», потому что оно исключает другие связи данной вещи, идеи с прочими). Здесь единственное спасение – доброжелательность и объективность анализа – при той предпосылке, что каждый народ воспринимает и понимает все бытие в целом и ничье видение не выше и не ниже, а все неподменимы и необходимы человечеству. Могут быть различия в историческом уровне развития культуры, народа, но не в их возможностях.
Но одно дело – иметь общее убеждение, что все народы воспринимают единый мир, но по-разному его представляют, а другое – видеть, как это по-разному. И вот, чтобы изучение национального своеобразия протекало напряженно и дало больше результатов, исследователю, по-моему, полезно исходить из, так сказать, ПРЕЗУМПЦИИ НЕПОНИМАНИЯ как рабочей гипотезы. В самом деле, если я, придя в другую страну и знакомясь с новым человеком или идеей, заранее полагаю, что здесь встречу то же самое, что я уже знаю, но с некоторыми нюансами, – я слишком самоуспокоен, мой мозг ленив и самодоволен и, естественно, подсунет мне привычную схему мира, и я так и доложу, что здесь все то же самое, лишь свою расцветку дают да орнаменты вышивают по одной и той же канве и одному рисунку главного; ничего существенно интересного и особенного нет, значит, и поучиться здесь нечему. Но если я войду с трепетным ожиданием встретить неведомое, парализую свои привычные схемы, попробую превратить свой ум в tabula rasa (чистый лист), чтобы новый мир там беспрепятственно писал свои письмена, и буду вслушиваться – о! тогда больше гарантии, что я постигну здешний образ жизни и мыслей. Сказав себе: «Я не понимаю», – ученый всегда в итоге работы добывает более глубокое знание, чем сказав себе: «Я понимаю». Так что «презумпция непонимания» не только не ставит преграды реальному пониманию между народами, которое и так осуществляется жизнью, но имеет целью расширить это понимание, чтобы оно было более сознательным.
Главная проблема: есть ли у каждой национальной целостности некая устойчивая физиономия, структура мира и мышления, относительно не зависящая от времени, – или все они на одно лицо, а разнятся лишь тем, что одни находятся на более ранней, а другие – на более поздней ступени исторического развития? Конечно, и национальное находится во времени (вместе с Землей и жизнью на ней), но его период обращения, его «год» – иной, чем год исторический. При том, что все народы под одним солнцем и луной и почти одинаковым небом ходят, вовлечены в единый мировой исторический процесс (и этот покров, крыша их объединяет и приравнивает друг другу), они ходят по разной земле и разный быт имеют, из различной почвы вырастают, жизненными темпоритмами различены. А отсюда ценности, общие для всех народов (жизнь, свет, дом, семья, слово, бог и т. п.), располагаются в разном соотношении. Эта особая структура общих для всех элементов (хотя и они в каждом национальном мире понимаются по-разному, имеют свой акцент) и составляет национальный образ, а в упрощенном выражении – модель мира. Это можно рассматривать как определение.
Лекция 3
Рассмотрим теперь элементы разнообразия. Что более важно и как бы врождено данному народу в его культуре?
Пространство или Время? Для германцев – Время роднее. Согласно Канту, Время есть априорная форма чувственности человека, a Innere, внутренняя жизнь души, – привилегированная ценность в германской шкале сверхидей. Sein und Zeit – «Бытие и Время» – философский труд Мартина Хайдеггера. Для русских же Пространство более свойско. Недаром в нем тот же корень, что в слове «страна». Англосаксонское уравнение: «время = деньги» не могло бы прийти в голову русским. Ну а в Соединенных Штатах как? Страна столь же обширна, как и Россия. Но англосаксы высадились сюда с принципом Труда и Времени как его мерой. Так что отношение Пространства ко Времени, т. е. Скорость здесь важнейшее: отсюда быстрота, успех – ценности.
Или возьмем проблему Вертикальной или Горизонтальной преимущественно ориентации в мире. Для России, которая «бесконечный простор» (Гоголь), горизонтальные идеи: Даль, Ширь, Путь-Дорога – превалируют. Германские же архетипы: Tiefe (Глубь), Höhe (Высь), Stammbaum (генеалогическое Древо), Haus (Дом) видятся априори в каждом существовании, т. е. вертикальный акцент.
То же самое – в Италии, где «комната» – stanza, что значит буквально «стоянка» (ср. французское logement = «лежанка»), а в приветствии, как уже говорилось выше, спрашивают: Соте sta? = «Как стоишь?» Однако здесь обнаруживаются различия уже в вертикальной ориентации. Италия – космос нисходящей вертикали, а Германия – восходящей. В итальянской архитектуре купол, арка есть небо, опускающееся на землю. В германской кирхе готический шпиль есть усилие земли проткнуть небо, как и Вавилонский столп. В немецком языке характерны восходящие дифтонги: auf, aus, ein, а в итальянском – нисходящие: ia (mia), ua (quanto), ue (questo). В Италии Галилео Галилей развил в механике теорию «свободного падения тел». И в итальянском мелосе часто встречается мелодия типа «вершина-источник», ниспадающая секвенциями, как арки в палаццо (неаполитанская тарантелла, Санта Лючия, ария Чио-Чио-сан и т. д.). В германской музыке усилие к восхождению, завоеванию выси (ср. кульминации бетховенских разработок) знаменательны. Сравните аналогичные по настроению предсмертный дуэт Аиды и Радамеса в опере Верди и «Смерть Изольды» у Вагнера. В первом – плавные ниспадания, во второй – восхождение из глубины в бесконечную высь.
Соотношение Мужского и Женского начал (китайские Ян и Инь) специфичны в каждом национальном космосе. Россия = «мать сыра земля», ее главная река Волга – «матушка» и кукла здесь – «матрешка». В Германии – отчизна Vaterland (в России – Родина-мать), и ее главная река Рейн – Vater Rhein, «отец Рейн».
Существуют страстные отношения между странами в историко-космическом Эросе, во взаимовлечении-отталкивании их историй. Германия выступала как мужское начало в отношении к России, как и Англия – к «сладкой Франции» (douce France) с ее Девой Жанной д’Арк. Вообще страны романско-католического Юга с их культом Матери-Девы выступают как женские в отношении к германским, англосаксонским, протестантским странам Севера, где утрачен культ Богоматери. Зато возрастает в удельном весе ипостась Святого Духа в Троице, а Бог акцентирован не как Отец, а как Творец, чем освящает принцип Труда, «ургии» там. В Америке Соединенные Штаты – мужское начало по отношению к романско-католической Латинской Америке, имеющее там свой гарем малых стран. Однако в наше время вдруг маленькая Япония вонзается в обширные и рыхлые Штаты, как Давид контра Голиаф… Китай – мужчина при Индии-женщине и т. п.
Растительный или животный символизм – тоже важный аспект в различении национальных миросозерцаний. Для кочевых народов, где человек – кентавр на коне, священны животные: Конь, Верблюд, Лев, Овца. Так это для арабов, тюркских народов: наши казахи, киргизы… Вспомним образность киргизского писателя Чингиза Айтматова. И на юге Европы: в Греции, Италии – животные интимнее душам народов. Греческие боги Олимпа – животноподобны, с эротическими страстями, и все разнообразие мира порождено, согласно «Теогонии» Гесиода, в бесконечных соитиях титанов, богов и богинь. В Платоновом «Тимее» Бог сотворил Космос как совершенное животное; «гилозоизм» там распространен – учение о живой материи. В Риме священна Волчица, сосцы которой вскормили братьев Ромула и Рема, и в первой песне Дантова «Ада» три хищника символизируют человеческие страсти. А вот в России, Польше, Германии превалирует растительная символика: лес, дерево, трава, лист, цвет, зерно. В Англии и Франции равномерны животная и растительная символика: собака, волк, лиса, птицы, цветы, сады. В Соединенных Штатах фавориты – хищные животные: Белый Клык у Джека Лондона, Спрут и краб у Норриса и Драйзера, Акула в «Старике и море» Хемингуэя, Кит в «Моби Дике» – сии океанные обитатели Атлантики, которую пересекать приходилось иммигрантам и которые залегли архетипами в их подсознание. Но главный символ там, конечно, – Машина. Автомобиль – творение искусственное. И там выведен новый кентавр – man-in-a-car = человек-в-машине.