Однако Баланс принципов и подходов осуществляется во французской истории и культуре не только статически: так что всегда все уравновешено, – но и динамически: в непрерывных колебаниях и биениях, в осцилляции маятника и кренах то в одну, то в другую сторону между полюсами. Ну да: в коловращении Социального Рондо должны быть равномощны и направление-сила центростремительная, и вектор-сила центробежная. И натяжение-усилие-перекос в одну сторону тут же мобильно и динамично компенсируется перевесом в другую. Хорошо тут работает обратная связь: смена МОДЫ, течений и вкусов в искусстве… Кстати, «обратная связь» – в кибернетике, французском открытии Винера, – ну да: в Социуме администрации развитой, поднаторевшей в искусстве управления среди гибко реактивного народа. («Кибернетика» от того же корня, что и «губерния» – «управление»…). И недаром из Франции термины пошли: префектура, мэр, провинция… Там наследие Рима подхвачено – и в кодексе Наполеона еще – искусство администрации в централизованной стране.
Детерминизм и свобода – в таком виде сюжет: Предопределение и Свобода воли – предстает во французской философии с рационалистической эпохи Просвещения по не менее рационалистический экзистенциализм, который настаивает на принципе choix originel = «первичный выбор»: он делается человеком свободно (как первородный грех), но затем уже предопределяет всю цепь поступков и жизнь. Абсолютный детерминизм исповедовал из материалистов XVIII века барон Гольбах, один из авторов «Энциклопедии». Такое воззрение перекликается с фатализмом ислама. И у Франции в истории ее культуры недаром наблюдается «влеченье, род недуга» – к Ближнему Востоку, к миру ислама и взаимопонимание с ним. «Персидские письма» Монтескье, «Магомет» и философские повести Вольтера, которых действие – на территории условного Востока; Алжир у Доде («Тартарен из Тараскона») и у Альбера Камю; «Искатели жемчуга» Бизе… И ориенталисты французские наиболее освоили именно Ближний и Средний Восток, начиная с Шамполиона и т. д.
Лаплас, великий математик и физик, выдвинул идею Мирового Интеграла, который если вычислить, то можно предзнать все будущие события в истории человечества и поступки людей, то есть Причинность овладеет всей Возможностью, и случай и свобода будут изгнаны из Бытия. Рассказывают, что, когда Наполеон на одном из приемов выразил Лапласу недоумение, что в его системе мира не нашлось места для Бога, ученый ответил: «Sire, je n’avais pas besoin en cette hypothèse» = «Ваше величество, у меня не было нужды в этой гипотезе», – знаменитое изречение, mot. И для француза – дело чести (point d’honneur) – произнести некое mot, остроумное слово, которое, в силу тесного взаимного прилегания вращающихся индивидов в социальном рондо салонов и в «со-вращении» конверсасьонов (разговоров), там зациркулировало бы по Среде и вошло бы в субстанцию и память Франции. Ориентировка на mot – характерная установка французского Логоса.
Во французской душе нет того гордого самочувствия изолированной личности, которое может иметь германец в глубине своего внутреннего мира (Innere) и содержать в Haus’e, доме своего «я», и в силу чего его самость (das Selbst) способна к самообоснованию и самоопределению в существовании. Для француза существовать – значит: существовать в глазах соседа; впечатление, производимое на ближнего, рефлективно приносит доказательство моего бытия. Сам язык французский располагает к такому пониманию, усоседив «быть» и «казаться». От одного они корня être; а «казаться» = par-aître, то есть «прибыть», «возле-быть», «подле-быть», «чрез-быть».
Близость и конфликт между Être и Paraître образуют сюжет знаменитой трагикомедии Ростана «Сирано де Бержерак». В Роксане, женской ипостаси французского антропоса, две эти (как и прочие дуализмы) субстанции – совмещены: высокий интеллект и красота, творчество и грация. Маргарита Наваррская (автор «Гептамерона»), мадам де Скюдери, мадам де Сталь, Жорж Санд и т. д. Это единство – прерогатива самой douce France. В мужской же ипостаси Француза дуализм субстанций – проблема. И здесь они разведены до предельной антитезы. Сирано – гениальный интеллект и красноречивый поэт – безобразен наружностью (его пресловутый НОС!). Юный Кристиан – херувим внешностью, но бездарен на mot, слово. Сирано одержим страстью к Роксане, своей кузине, но та очарована Кристианом; однако тот на свидании не может выдавить из себя и двух слов. И вот между мужскими персонажами совершается своего рода симбиоз: Сирано жертвует собой Кристиану и пишет для него любовные письма Роксане, исполненные огня и красноречия, от которых ее целостность (взыскующая от предмета своей любви того же тождества ума и красоты, духа и тела, что и в ней самой) тает, внимая Сирано и взирая на Кристиана (такой там маскарад). Таким образом Сирано становится душой Кристиана, его духовной субстанцией, его мышлением, cogito, его être. Кристиан же становится «протяжением» Сирано, его paraître. В этом симбиозе они образуют одно существо, функционирующее наподобие Декартова «психо-физического параллелизма».
Важнейшесть «казаться» над «быть» во Франции сказывается в том, что французская Психея склонна к тщеславию, тогда как германская склонна к гордыне. Различие между этими двумя из грехов духа в системе семи смертных грехов – в том, что тщеславие есть род служения ближнему: тщеславный и честолюбивый выбивается из сил, чтобы его полюбили и почитали люди, он обращен к ним, зависит от них и в их зеркале видит подтверждение своему существованию, ценности его, в чем он сам не уверен, значит. И это – более легкий грех, нежели гордость, которая более эгоистична, самоцентрична, сатанинска. Тут человек самоуверен и самодостаточен, и самозамкнут. Когда я приятелю своему, Юзу Алешковскому, сказал как-то, что я тщеславие преоборол гордыней, то есть меньший грех – большим, он живо среагировал: «А, понял – как если бы кто триппер вылечил сифилисом!»
Сверхчеловек (Ницше), Супермен – идеал германства. Французский же будет – Сверх-общество, Суперсоциум – вот чего домогаются французские мыслители: Руссо, Монтескье, Сен-Симон, Фурье, Конт, Тейяр де Шарден, мечтатель о социуме, о коммуне в Боге…
Германский дух способен творить в одиночестве, как Фауст и Кант. Французский мыслитель нуждается в отклике, чувствовать свое влияние – лиение (inFLUence, где FLUide – «флюид» = тоже liquide – жидкость!) на умы, на дух века, слыть «властителем дум», как Вольтер, Руссо, Гюго, Сартр… По крайней мере – блистать в каком-нибудь салоне, где он развивает мысль в обществе прекрасных дам, чьи восторженные глаза питают его дух соком восхищения. Вольтер, Руссо, Дидро – все имели просвещенных женщин-друзей, поклонниц их таланта. И это было французское изобретение в культуре – салоны мадамов: Ролан, Рекамье, де Сталь… – как территории, благоприятнейшие для развития философии, чем кафедры. Даже Декарт вел обширную корреспонденцию с принцессой Елизаветой и не устоял перед приглашением Христины, королевы Швеции, приехать к ней и лично излагать ей свою философию. И он поехал зимой в эту ледяную страну Снежной королевы – он, теплокровный француз из Турени, схватил простуду и умер там в возрасте 53 лет…
О, это требует чрезвычайного усилия от французского духа – прорваться чрез Paraitre (кажущееся существование) к Être (подлинному бытию). Этот прорыв, брешь сквозь Среду – обволакивающее нас пространство смутных ощущений, чувств, эмоций, образов, что окружает и пленяет наш разум, – к чистому Бытию проделал Рене Декарт, когда он пришел к формуле cogito ergo sum = «я мыслю – следовательно, я существую». Этот принцип лег в основание философии Нового времени, его развил Кант в своем «априоризме» и т. д.
И это совершилось, кстати, не без помощи Германского Космоса: что французу удалось трансцендировать к такому абстрактному принципу. Как сам Декарт описывает окружение этого ему откровения в «Рассуждении о методе», – сие озарение нашло на него, когда он, молодой офицер (прямо д’Артаньян!), оказался в Германии (то есть трансцендируя космос «сладкой Франции» даже физически) в одиночестве:
«Я был тогда в Германии, куда меня привели события войны, которая и сейчас еще там не окончилась. Когда я с коронации императора вернулся в армию, наступившая зима задержала меня на месте стоянки армии. Не имея ни с кем общения, которое бы меня развлекало, свободный, по счастью, от забот и страстей, которые бы меня волновали, я проводил целый день один у очага и имел полный досуг отдаваться своим мыслям» («Рассуждение о методе», ч. II.).
Итак, была зима, и он грелся у очага – типичная ситуация германского Haus’a, и он уГЛУБлялся (Tiefe – глубина, важнейший архетип германства, в противовес наружности и открытости француза) в свое Innere = внутреннее, «я». Благодаря этому озарению, которое совершилось НОЧЬЮ (тоже привилегированное во германстве время суток: Фауст, Новалис – «Гимны к Ночи», тогда как во Франции привилегирован полдень) 10 ноября 1619 года, когда «Дух Истины» снизошел на него, – он и оправдал свое имя Рене – Re-né, Re-natus = «снова рожденный». Он стал как «дважды рожденный» (качество брахмана в Индии) и породил новое направление в мысли Запада.
Подобный же прорыв сквозь Среду к Свободе, к Я, проделал в нашем веке Жан-Поль Сартр – в трактате «Бытие и Ничто». Он ощущал Бытие как липкую, клейкую массу, тесто (хороший образ для Материи, ее континуума, для Среды, для Декартова «протяжения») – без просвета вакуума, где бы в порах Бытия могла обитать Свобода. И чтобы освободить дух и «я» от этого заключения, надо настроиться на Небытие: оно становится субстанцией, основанием для существования Pour-soi («Я для себя»). Этим усилием создается пространство Свободы. Но требуется долгий процесс «феноменологической редукции», чтобы победить клейкость Бытия и снова выйти к Декартову Ego.
Эта тенденция к чистому разуму, рационализм, находится во французской культуре в балансе с противоположной тенденцией: сенсуализм, чувственность радостно открыты навстречу Среде, ее объятиям и проникновению в меня. Природа – блага, «человек от природы добр», – тезис Руссо, тогда как Кант напишет «о радикальном зле в человеческой природе». Дух законов зависит от климата – в социологической теории Монтескье, а Ипполит Тэн объясняет особенности искусства во Франции и Англии влиянием местного космоса, географической среды.