– А Свифт, Байрон, Теккерей, Олдос Хаксли, Оруэлл? Это ж – сатирики! – Да, согласен: в Англии есть все. Я снова убеждаюсь в этом и готов признать себя дураком в моих амбициях утверждать здесь что-либо абсолютно.
Любопытно посравнить тип дурака английского с русским Иваном-дураком. Русский противопоставляется умным и работящим братьям; он же лежит на печи, не предусматривает и не планирует в заботе, – и ему, словно в благодарность за непосягательство, Бытие само отдается и осыпает благами – «по щучьему веленью, по моему хотенью»: невеста ему красавица, и царство… С ним чудеса и волшебства творятся. Восточная мудрость НЕДЕЯНИЯ, Дао – в нем, как и в толстовском Кутузове, кто не особо вмешивается в ход событий, а дает им идти своим чередом, подчиняясь естественности.
Этот аспект чужд английству: тут труд и предусмотрительность – в чести. Ну да: русский-то Иван – на печи, на каменке, на твердом материке; англичанин же – на палубе острова-корабля: тут «хочешь жить – умей вертеться!» Однако самоуверенная рассудочность и здесь подвергается осмеянию.
Теперь подумаем о национальных пороках: они ведь тоже специфичны в каждом мире. Лицемерие и Ханжество часто указываются как специфические пороки джентльменов и джентлледи в английском Социуме. Но они объяснимы и оправдываемы – как раз исходя из английского плюрализма! Уникальное и восхитительное качество английского развития, в сравнении с другими странами, – в том, что ничто не разрушалось там напрочь и не вытеснялось другим элементом, который вставал на то же место (как это в России, чья история не ведает эволюции и терпимости, но идет от одного абсолютного разрушения, как революция 1917 года, к другому, как «перестройка» и т. д.), но просто отодвигалось чуть и сохранялось рядом со своим прежним противником. Так монархия существует рядом с парламентом, палата лордов рядом с палатой общин, старые законы и прецеденты действуют рядом с новыми и т. п. Также и обычаи, и ритуалы, и нравы… Англичане аккумулируют и сохраняют («консерваторы» – консервируют!) все хорошие и все дурные явления во взаимном сосуществовании. Они – гении традиции. И ритуал вежливого поведения и почтительного обхождения хоть бы и с отъявленным мерзавцем есть уважение к строю Целого, к истеблишменту, который призван тут решать уравнение со столь многими неизвестными, согласовывать столь противоречащие друг другу интересы и страсти в многоразличных стратах национальной субстанции. «Лицемерие» таким образом может оказываться родом скромности и воздержанности от суждения и осуждения ближнего, с презумпцией возможной и неправоты своей. Быть искренним и откровенно и напрямую выражать мнения в столь сложном социуме – такое поведение изобличало бы, скорее, твою амбициозную самоуверенность и глупость. Enfant terrible («ужасное дитя», франц.), персонаж, столь излюбленный во французской литературе («Кандид» и «Простодушный» Вольтера…) и в русской (Пьер Безухов в «Войне и мире» Толстого, князь Мышкин в «Идиоте» Достоевского), приемлем, естествен в этих относительно прозрачных реальностях и просто устроенных социумах. Но в многоскладчатой Англии… – просто умнее держать свои мнения при себе и улыбаться человеку, которого ненавидишь, соблюдать декорум и не презирать, и не обличать в открытую. Можешь, пожалуйста, давать выход этим отравляющим тебя эмоциям – ну, в сплетнях, сбоку, потом, в своем кругу и слое. Да и как знать: может, я и не прав? Так что заповедь «не суди!», христианская, может и через порок лицемерия воспитываться и исполняться.
Ханжество – это когда человек притворяется нравственным, не будучи таковым в действительности, и укоряет других, сам будучи гораздо хуже. Однако он ставит нравственный закон выше себя (раз притворяется и сгибается перед ним) – и то уж неплохо в человеке. И он не бьет, не убивает, рукам волю не дает, но остается в рамках слова. Да, и лицемер, и ханжа – сосуды с ядом, но отрава эта все-таки удержана за стенами этих существ, в их замке и крепости, как в капсуле, наиболее отравляя их самих, а не пространство социума. И в пороке – само-сделанный здесь человек, самоотравный. Втисненный в себя, спрессованный.
Душа человека – не нараспашку в Англии. Не нараспашку и порок, но сокрыт… Ради Бога: травись им сам – все обществу лучше, коли он локализован в кастрюле твоего существа; тушись и душись там, пыхти-испаряйся. Все равно ты – самость при этом и джентльмен можешь быть. Ибо хуже этих пороков – фамильярность (а простодушие, искренность и откровенность – роды фамильярности), ибо она порождает презрение (повторяю).
Снобизм людей из низших классов и чопорность высших – в этих отрицательных душевных качествах тоже зрю смысл и плюс. В них средство против нивелирующей энтропии, они помогают содержать различные страты многоэтажного общества герметически закрытыми, сохранять свои качества и не растворяться в смеси и упрощении. Это – как шлюзы. В частности, благодаря им английский истеблишмент сохраняется в состоянии «цветущей сложности» и не впадает в состояние «вторичного смесительного упрощения» (я употребляю термины русского мыслителя Константина Леонтьева), как это происходит в более элементарном социуме чистой демократии (каковы США).
Путь наверх в густо структурированном английском истеблишменте весьма затруднен: как пробиться в герметически закрытые клубы, общества, круги? Ребекка Шарп, героиня «Ярмарки тщеславия» Теккерея, уж какие только не употребляет средства: хитрость, ложь, соблазн, чтобы выбиться наверх! Но ее комета, прекрасная даже, сгорает в плотных слоях атмосферы разных страт, сословий, высших ее, куда она силится проникнуть. И она вызывает симпатию в своих отчаянных усилиях и борьбе. И ныне в литературе «сердитых молодых людей» после Второй мировой войны та же проблема стоит, и один роман так и назван «Путь наверх», точнее, «По ступеням лестницы» – вот именно: по пластам. А они запаяны, как переборки между отсеками на корабле. Нелишняя предосторожность на судне-острове: если затопит один отсек, другой еще удержит корабль на плаву. Корпоративность социума может обеспечить его регенерацию в случае чего, восстановление.
ДЕТЕКТИВНЫЙ жанр, сей мощный вклад-открытие английской литературы в мировую (Конан Дойль, Честертон, Агата Кристи) – есть натуральный продукт этой густо сослоенной (как пирог) английской субстанции и втисненного в себя и замкнутого человека-крепости здесь. В них надо пробиться, вбуриться, как рудокопу – в глубокий поддон и каждой жизни, семьи, и каждого события и человека, в их «андерграунд». И Шерлок Холмс, как своего рода геолог и шахтер (классическая профессия среди английских рабочих), поднимает слой за слоем, чтобы отыскать жилу, напасть на нить преступления, что сокрыта в мистериальной запутанности событий.
Детективный жанр – хитроумное искусство, ювелирная микрохирургия. Она не разрушает организм социума, но, напротив: даже примиряет с ним и преступлениями, обычными в нем, раз они дают материал для такого изысканного интеллектуального наслаждения – читателю и публике: созерцать исследовательскую работу расследования (как ученые-экспериментаторы мастерски изобретательны в Англии) и тренировать свое знание законов и как их обходить, как быть преступником и лояльным гражданином в то же время.
В более грубой Америке изобрели потом «детектор лжи» – прибор, улавливающий: правду ль говорит человек или ложь? Какой примитив миропонимания – и человека, и Логоса! Бытие так сложно и перепутано, что при самых добрых намерениях узнать истину и говорить правду мы ошибаемся и лжем – объективно. «Мысль изреченная есть ложь!» – мудро это понимал русский поэт Тютчев. А уж в Англии, при такой сложности ее состава и устройства, ложь – как клей сложности, помогающий ей не развалиться. Все лгут и знают это – и серьезно, и весело, и остроумно-играючи – и снисходительны к сему. Как самозаговорщики и авгуры в этом – англичане.
Между прочим, «Гамлет» – тоже детектив отчасти: принц датский устраивает хитроумную ловушку своему дяде-королю, ставя спектакль «Убийство Гонзаго», следит за реакцией короля и королевы, и они в его сети попадаются, а он удостоверяется в их преступлении.
Однако детектив, имеющий обычно дело со смертью, убийством, не дает катарсиса, того очищения души через страх и сострадание, которое давала и греческая трагедия, и Шекспирова… В детективном жанре – не у дела эмоции, лишь любопытство и интеллектуальный интерес к логичности расследования. И не предполагается сострадания к персонажам. Эмоциональность, в общем, – нечто постыдное для джентльмена, особенно открытое выражение чувства. Детективный жанр – как джентльмен среди жанров литературы: он должен быть подтянут, сухожилен, не иметь ничего лишнего (там пейзажи, лирика и прочие «сопли» – никакой воды! – и так ее вдоволь в волглом космосе Британии), почти математически рационален, сдержан.
Да, сыр Космос Англии, тут фог и смог, чахотка и силикоз у шахтеров, что описано и у Энгельса в «Положении рабочего класса в Англии», и у Дж. Лоуренса в его романах и рассказах в нашем веке. Глубины Земли мстят этими болезнями английскому человеку за вторжение в ее недра, нарушающее ее жизнь в себе и покой. Англичанам, которые потратили столько усилий, чтобы оторваться от Матери Земли континента, обособиться в замок острова от материка, теперь не осталось иного шанса приумножить себе материю, стихию земли, как выкапывать ее, поднимать, зарываться вниз в вертикальном направлении. Шахты – благословение и проклятие Англии. Они добыли уголь отапливать уютные домики-крепости, питают семейно-рождественское тепло каминов. Уголь поставил энергию – стихию огня, волю преобразовывать сырую материю в индустрии и промышленной революции. Но шахты очернили воз-дух, превратили его в фог и смог, обуглили-оземлили легкие (а они – представители стихии воз-Духа в человеческом теле), отравили жидкости (= воду-стихию) в тканях плоти, окрасив их в черное – в «мелан-холию», которая в буквальном переводе с греческого означает