Между прочим, моя студентка в Весленском университете в США, Нэнси Мартин, сравнивая в своей курсовой работе 1991 года национальные танцы Америки и Европы с танцами Западной Африки, которые она изучала в танцевальном классе, выражала сожаление и зависть. Сожаление – при воспоминании о чинных танцах, которым ее обучали в детстве, когда, одетые в форму, отдельно мальчики и девочки, двумя рядами они двигались по залу. «В Африке же все тело движется всеми членами, и очевидна тенденция склоняться от пояса вниз, как бы стремясь ближе к земле. Бальные же танцы разделяют и сдерживают все. Группы не существует, но все разделены на индивидуальные пары. Тело (корпус) движется совсем мало, и подчеркивается жесткая прямая спина и жесткие и угловатые руки».
Таким образом, тело трактуется как механизм с жесткими прямыми деталями, которые движутся на счет: два, три, четыре – тоже механическая ритмика, не произвольная. Это – ургийный, автоматоподобный танец. Таковой стиль мог быть привлекателен на ранних стадиях цивилизации, в Европе. Однако в Америке, где человек превратился уже в действительного автомата в своем труде-работе, – ему требуется в танце расслабиться и вернуться к природе. Вот почему африканский стиль танца как вольной импровизации был воспринят в Америке XX века.
Однако и ургия-то тут, в Америке, какая-то хулиганская, веселая, карнавальная: не мрак работы, но вечный праздник деяния, без чего не мыслит себе здесь человек существования, так что безработица – казнь американцу (евразиец заполнит время ленью, умозрением, любовной игрой, пересудами и проч.). В этой бесшабашной одержимости трудом, изобретением потребностей, изготовлением все новых вещей, все лучших, – открылось автору тождество современного американца, работающего уже в гигантских корпорациях винтиком, – с индивидуалистом-фригольдером XIX века в стране «открытых возможностей», чей образ и душа романтически воспеты в капитане Ахаве и Геке Финне. В этой безудержной скачке – и в том, и в нынешнем – ощущается гонка за идеалом, за чудом, преследуется какая-то несбыточная идея, – так что капитан Ахав на искусственной ноге (= существо полу-гонийное, полу-ургийное), убегающий от уюта в даль труда, – это Психей и современной Америки. В этом была главная трудность для мысли: как сопрячь современного рекламно-улыбчатого среднего американца – с Эмерсоном и Торо, с героем Уитмена и Мелвилла?
Перехлест ургии над гонией – и в том, что тут искусственно производятся потребности (а они ведь обычно были прерогативой природы человека): рекламой навязываются изделия; а жизнь в кредит и пользование вещами в рассрочку есть явное житие в настоящем из будущего (а не из прошлого, как это привычно в Евразии, где отчизны, и отчий дом, и наследственный сундук).
Сравним «наСЛЕДство», «соСТОЯние» – и «кредит». Последний – от латинского credo = верю (откуда «Кредо» = «Верую»), и credit означает «он имеет веру (в меня)», доверяет и подает руку помощи из моего будущего (ибо только в будущем я смогу вернуть свой долг) в мое настоящее. А первые термины (что в ходу в Европе были) означают жизнь за счет прошлого, по его следам («наследство») и в статике («состояние»). Да, из ипостасей Времени (прошлое, настоящее, будущее) в Америке, порвавшей традиции, не важно прошлое, а важно настоящее, растущее спереди, из будущего, в него растворенное и оттуда подтягиваемое. Уолт Уитмен: «Я проектирую историю будущего!» – писал. И – «Я пою современного человека!».
Уитменово чувство Времени вообще характерно для американской ментальности. Все третье стихотворение из его «Песни о Себе» посвящено этому аспекту.
Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале и конце.
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.
Никогда еще не было таких рождений, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.
В христианских странах Европы – в Италии, Франции, особенно в России – распространены апокалиптические настроения: ожидание конца света. Подобный эсхатологизм совершенно чужд Америке. «Должен ли я отложить свое признание и реализацию?» – вопрошает Уитмен свое «Я». Ответ, естественно, будет негативным.
«Песнь о Себе» – подлинное американское Евангелие – так сказать, «Евангелие от Уолта». Здесь зафиксирован акт откровения и озарения самосделанного человека – самочувствие себя адекватным Космосу. Словно перед нами Адам, только что созданный Богом, ощупывает каждый орган тела в его контактах с универсумом, изучает свой чудесный механизм, целый завод себя, и восклицает: «О, Бог! Это хорошо!» Руки, ноги, груди, вены, половые органы – все совершенные инструменты для работы жизни. Он их обозревает поодиночке, а затем интегрирует в дивное единство. И в результате – как Соединенные Штаты Меня Самого воспеты, в которых всякий может зреть идеальное демократическое соединение «каждого и всех».
Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне,
принадлежит и вам.
Это – интонация Субботы. Словно сам Бог, создав свет иль человека, после тяжелой работы каждого дня Творения обозревает созданное и одобряет: «И увидел Бог, что это хорошо». Библейская интонация – в «Песне о Себе», юбиляция. Индивидуум осознает себя как Космос.
«Я приглашаю мою душу…» Этот акт коммуникации, жест обращения характерен для американского стиля в поэзии. И Лонг-фелло (буквально «Длинный Парень, Товарищ» – как и Линкольн, с длинными конечностями, руками и ногами, годными для труда и ходьбы) начинает свою «Песнь о Гайавате» в интонации диалога:
Если вы меня спросите…
Я вам отвечу…
Словно читатель, как потребитель на рынке, хочет иметь «ноу-хау», знать, как вещь (песня) сделана, добротно ли. А поэт-производитель рекламирует свой товар. Акт сделки торговой – вот жанр Вступления к «Песне о Гайавате», – и в высшей степени поэтично он предстает. Ибо, с другой стороны, не грязное дело – торговля в Америке, но в высшей степени остроумное, изобретательное и гуманное может быть. Ведь «сервис» – это служение!
А уж Уолт Уит-мен (= «Белый человек», если буквально) – откровенный зазывала на себя: приглашает приходить и опробовать и вкусить, консумировать его:
Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы,
из этого воздуха,
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь
от родителей,
тоже рожденных здесь.
(Это существенно акцентировать гордо здесь – в стране переселенцев. – Г. Г.).
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю
эту песню,
Надеясь не кончить до смерти.
Себя он чувствует «гаванью» души (I harbour for good or bad), добра и зла. Вот – ощущение души океаном: Атлантика в поддоне Психеи каждого Американца. И пишет о «Природе без удержу (without chec), с первичной энергией». Американской шкалы ценностей тут критерии упомянуты.
Но Кредо, Символ Веры в Евангелии от Уолта – изложен в вводной песне One’s Self I Sing. Тут я не соглашусь с переводом К. Чуковского: «Одного я пою». Нет, здесь главное слово Self, аналогичное немецкому Selbst – «Самость», или Ichheit – «Яйность». A «One’s» – имеет смысл неопределенного местоимения. Так что: «Самость каждого я пою». Вот фундамент Американства – одиночка, самостоящая в мире, индивидуум. Естествен отсюда ход – к равенству и демократии. Он и совершается: Новый путь я пою, всякую простую (не аристократа избранного. – Г. Г.), отдельную (а не некое коллективное или соборное единство, целое: нутам родина, страна, партия. – Г. Г.) личность,
И все же Демократическое слово твержу, слово En Masse, Физиологию с головы и до пят я пою (= демократию между членами тела утверждает. – Г. Г.),
Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны (эти аристократы в иерархии тела и души. – Г. Г.) Музы (абсолютно чуждое американской поэтике слово, фальшивый европейский звук здесь. – Г. Г.), но все Тело еще более достойно ее, Женское наравне с Мужским я пою (тут не Feminine, a FeMALE и MALE, т. е. акцент на самке и самце, на животном в нас. Не «леди» и «джентльмен» имеются в виду и не абстрактное «Вечно Женственное» германства и российской «Софийности». – Г. Г.),
Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе
(все – категории динамики, энергии. – Г. Г.),
Радостную, созданную божественным законом для самых
свободных деяний (свобода и ургия! – Г. Г.)
Человека Новых Времен я пою.
(Нет, тут попроще: The Modern Man = Современного, человека настоящего, моего, значит, времени, которое – первоценно в США, а не некие «новые времена», что может отсылать к «светлому будущему» – куда подальше от меня и себя и моего времени. – Г. Г.)
Итак, перед нами – поэтический манифест Демократии. Соответственна и поэтика, и стиль: перечисление вещей, каталог явлений свободных, не связных в некое целое – сюжет. Все они – тоже как «отдельные личности» и так видятся с точки зрения тоже «простой отдельной личности». Они разрозненны. Между ними нет отношений, проблемы, противоречия – все они глядят в открытую вселенную, как лучи от центрального солнца его «я», самости. Универсум открытых возможностей, и он собой представляет не континуум, но дискретность («сепаратные персональности») самочинных существ и явлений. Это все важно для философской картины Бытия в здешнем Космо-Психо-Логосе.
Какие ж направления, куда ориентирован ум Уитмена? В сторону Неба, ветров, пространства надземного, к соседям по существованию (трава, товарищи, женщины); а если земля, то не зарывается в глубины и корни (где Ад христианства или Глубь германства), или в глубины Психеи, куда смотрит еврейство (Фрейд) и российство (Достоевский, «Но старые, гнилые раны…» – Тютчев. И это – тоже ценность). No problems! = Нет проблем! – девиз американства. Оптимизм. Нет Зла в Бытии (и проблемы Теодицеи тоже, что так мучила европейский ум: оправдание Бога за наличие зла в сотворенном Им бытии), но только динамика: