Благостна и безмятежна моя душа,
благостно
и безмятежно все, что не моя душа…
Я доволен – я смотрю, пляшу, смеюсь, пою… —
подобно Ницшеву Заратустре. Кстати, тогда напрашивается проделать сравнение между двумя Евангелиями современного человека: «Песнь о Себе» и «Так говорил Заратустра». Два Сверхчеловека – по-германски и по-американски тут выделаны, напророчены. Однако Ницшево провозвестие возросло на фундаменте трагедии бытия: как усилие, даже истерическое, преодолеть ее. Уитмен же – в подростковой цивилизации, сам даже как дитя в колыбели (любит этот образ) и не подозревает о трагедии существования, недостаточно взросл для того, не имеет чем уловить ее, не созрели органы. Да, и в интеллектуальном развитии, как и в половом созревании, есть порог. Американство еще, похоже, не достигло пуберитета тут.
Принцип УРГИИ преобладает в Уитменовых объяснениях:
Ребенок сказал: Что такое трава?..
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из
зеленой материи – цвета надежды.
Или, может быть, это платочек от Бога,
Душистый, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы
могли сказать, чей?
Частная собственность! Не только РАБОТАЕТ трава, но подчиняется законам и даже, может быть, платит налоги?
Через Уитмена мы прошли путь от категорий Времени – к категориям Пространства. Из его координат в США почтенна не вертикаль (со сверхидеями Глубины и Выси), но плоскость горизонтальная, а в ней – Ширь (не Даль). Даже фонетика английского языка испытала влияние обширности Нового Света: звук а: вертикально-глубинный имеет тенденцию в здешнем произношении уплощиться и расшириться в æ: I can’t (α → æ). Эта плоскость Америки служит, чтоб кочевать по ней туда-сюда неуемным людям в автомобилях, не пуская корней и не прирастая к месту.
Джон Стейнбек в «Путешествии с Чарли в поисках Америки» обсуждает проблему КОРНЕЙ с семьей иммигрантов из Италии. Они живут в «доме-мобиле» – на колесах, что есть характерное явление американского быта. Они приезжают с домом туда, где есть работа, а когда кончается, – укатывают в другое место, где тут же подключают свой дом ко всем коммуникациям: вода, электричество, телефон и т. д. Вот новые кочевники. Естественно, исчезают соседство и землячество и «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» – святые чувства (Пушкин): могилы-то будут, как экскременты, не знай – где разбросаны…
– Мы с малолетства уходим корнями в ту или иную почву, в ту или иную среду, – начал Стейнбек разговор. – Корни – это чуть ли не самое дорогое для человека. Как они относятся к тому, что их дети растут без корней? Хорошо это или плохо? Не придется ли им когда-нибудь пожалеть об этом?
Ответил мне глава семьи – красивый блондин с темными глазами.
– У многих ли сейчас есть то, о чем вы говорите? Какие могут быть корни, когда живешь в квартире на двенадцатом этаже? Какие могут быть корни в районах новых застроек, где сотни и тысячи почти одинаковых маленьких домиков? Мой отец приехал из Италии, – говорил он. – Вырос в Тоскане, в том самом доме, где его предки жили, может, тысячу лет. Вот вам корни – ни водопровода, ни канализации, а топливо – древесный уголь или виноградный сушняк. Комнат в доме было всего две – кухня и спальня, и валялись они там вповалку – дед, отец и все ребятишки. Негде ни почитать, ни побыть одному (вот – потребность быть индивидуумом, самостью – основание американства: «Одного я пою»! – Уитмена вспомним. – Г. Г.), и так всю жизнь… Дать бы моему старику возможность выбора (второе основание американства – свобода возможностей. – Г. Г.), – порубил бы он свои корни и стал бы жить, как мы живем… Отец так и сделал: корни обрубил и приехал в Америку…
– А вам не хочется чего-то более постоянного в жизни?
– У кого оно есть, это постоянное? (Константы в бытии исчезли. – Г. Г.). Фабрика закрылась – двинулся дальше. (Фабрика = пастбище: выела недро земли = слопало стадо траву, – и айда дальше. А с землей и делом на ней такого не бывает: вечно подает… Так что индустриально-фабричный век сходен с кочевьем, а не с земледелием. – Г. Г.). Времена стали получше, где-то можно устроиться – туда и подался. А с корнями сиди сиднем и лязгай зубами от голода… Про первых пионеров (вот с кем тождественны авто-мобилисты. – Г. Г.) что написано в книжках по истории? Эти мохом не обрастали. Поднял целину, участок продал – и в путь-дорогу.
И Стейнбек, размышляя далее на тему «корней», приходит к предположению о некоей селекции, естественном отборе: беспокойные обитатели Старого Света – снялись с места и переселились в Америку, «а те, кто пустил… глубокие корни, как сидели дома, так и до сих пор сидят… Может быть, мы преувеличиваем значение корней для нашей психики?»[10]
В Америке вывелась новая порода человекообразных существ, новый кентавр – ЧЕЛОВЕК-В-МАШИНЕ (man-in-a-car). Ковбой (человек-на-лошади) – сему предтеча. Но ковбой – в Техасе, близ Мексики и гонийного принципа Латинской Америки. Когда же янки Форд изобрел «безлошадную повозку», ковбои были разгромлены. И это была новая победа в Гражданской войне между плебейско-протестантским Севером и полуроманским, аристократическим Югом. Так что, сидя в своем автомобиле, американец может чувствовать себя генералом Грантом в триумфе над генералом Ли.
Образовался уже и симбиоз между американцем и его автомобилем. Они уже переплелись тканями. Я был поражен, увидев вывеску Body shop («Магазин тел»): «Неужто тут уже торгуют телами человеков?» – «Нет, – успокоил меня друг. – Так называют кузов автомобиля». В то же время американское человеческое существо не имеет нужды в ногах – они заменены колесами. Предтечей была поза «ноги на стол», обычная у пионеров, первопроходцев Америки. Но ведь стол есть место для верхней части тела, для еды, для чтения, размена идеями, для общения, Для симпозиума. И вот на все на это американец… положил: это ему – пьедестал для работы на более высоком уровне цивилизации. Американец начинает там, где Евразиец заканчивает.
Автомобиль становится истинным домом, где можно жить, – с телефоном и компьютером внутри. Завод переселенчества, как начался с переселения в Новый Свет, так и продолжает работать уже там. Американцы легко снимаются с места, кочуют, вечные эмигранты-иммигранты и в самой Америке.
Автомобиль становится наставником в морали и логике даже. Я понял, почему американцы так, в общем, законопослушны: ведь они проходят тренинг законами уличного движения, и нарушение грозит смертной казнью (аварией). А перед каждым светофором их обучают бинарной, компьютерной логике: «да – нет», «третьего не дано».
Вечно движимые. Заведенные на вечное движение. Вот где «перпетуум мобиле»-то! И обратил я внимание на то, как тут называют кино – movie, буквально «движ(ущееся)». Все прочие народы пользуются термином «кино», cinema – от греческого «кинезис», что тоже означает «движение». Но это-то им непонятно: корень – чужероден. И лишь американцы испытали потребность натурализовать это делание и обозначить родным и понятным корнесловом, будучи сами – movies.
Итак, «Человек-в-машине» есть новое существо на нашей планете, сотворенное американским гением Генри Фордом. Он создал тело Америки и стиль жизни здесь. Воистину, Форд = Лорд (Господь Бог) этого мира: так что закономерно и молятся ему у Хаксли в антиутопии… Во всяком случае, важнее он Вашингтона даже…
Америка – страна изобретателей в технике: Эдисон, Форд – вот специфические гении здесь. Они – не в областях искусства и теории, которые предполагают долгое созерцание и сосредоточение – без быстрых практических результатов.
Интересно сопоставить главное американское изобретение – автомобиль – с часами, главным изобретением цивилизации Европы, особенно Германии. Часы – это самодвижное Время и memento mori («помни, что умрешь») нам, смертным существам. Автомобиль – самодвижное Пространство, творение американского кинетико-динамичного духа. Часы – движение по кругу, о-предел-енность, динамика на службе у статики. Автомобиль – коробка скоростей – на службе у безудержности. В то время как на часах движение прямых и по прямой ограничено вечной статикой и совершенством Бытия как Сфероса (привилегированный образ-видение в греческой философии), автомобиль попирает идею круга-цикла в колеса и порабощает сферос служить прямым линиям кубического дома поверх колес и прямым линиям дорог, а вращательное движение служит прямолинейному.
Если Время, шар и статика часов сопряжены с женским началом – гонии (не ускоряема беременность!), то прямолинейное движение и ускорение в пространстве адекватны мужскому началу – ургии.
Человеческий тип здесь энергийно-заряженный: электричество в душе у него – недаром в США оно в науке и изобретении развито (Франклин, Эдисон). А Вильям Джемс сравнивает устройство психики и религиозное чувство – с электрическим полем («Разнообразие религиозного опыта»).
Про человека, кто исключительно популярен (актер, певец, спортсмен), тут говорят hot = «жаркий», «горячий», указывая на огонь-стихию как его субстанцию. Задумался я и над обилием алого цвета – scarlet в американской литературе, который цвет есть очевидная комбинация огня с воз-духом, как «кровь», сангва – еще добавляет и воду-стихию к этому сочетанию. И вообще, если цивилизации и миры по темпераментам распределять, то американская мне видится пока – как сангвиническая: бодреньки и юны американы, и широко раскрыты их глаза, и нет тяготы прежних угрызений и гнилых ран традиций… «Алая буква» – роман Натаниеля Готорна; Скарлетт О’Хара – героиня эпоса «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, американской «Войны и мир»; «Алый знак доблести» Стивена Крейна (правда, для точности – там «Red Badge», «красный цвет», и это русский переводчик, очевидно, оттого, что «красный» у нас имеет сильную и специфическую идеологическую семантику, – чуть сдвинул краску…). Вообще цветовые названия книг – целая палитра красок – у этого писателя: «Невеста идет к желтому небу», «Синий отель», «Черные всадники»…