В этом Космосе камня единственно трепетное, живое – это человек. Поэтому на него особо ложится эта нагрузка чувствительности, изменения. Грузины вообще – очень хрупкие и чувствительные сосуды. Это не всегда чувствуется, понимается, ибо они забронированы ритуалами, воспитанностью своей родовой, системой общения, выработанной веками, за которой легко прятать свою суть. До нее трудно добраться. В отличие от русского, который готов душу свою распахнуть, грузин – нет.
У меня, простите, такая ассоциация: грузин – как то хачапури, что подают в погребке на проспекте Руставели. Что представляет это блюдо? Твердь лепешки, крепость лепешки – с жизнью внутри: яйцо в сыре плавает, как озеро в берегах. И все искусство – так есть эту ватрушку, чтоб обламывать стены городские из хлеба и макать эти кирпичи в гущу жизни внутри, умудрясь не расплескать, не вылить жизнь наружу, надрезав брешь, проход, туннель. Так и Грузия: тоже не само-держица, а народом держится, как стенами, имеет стыд и уклад, ориентирована на суд и взгляд со стороны рода и села и памяти из прошлого. Грузин тоже есть хачапури: жизнь души в стенах крепости: одет, вышколен, глядит воинственно, а в душе чувствителен, даже плаксив. Моя дочь поразилась, как непрерывно плачут витязи в поэме Руставели. И если вспомнить стих Лермонтова «Бежали робкие грузины», то тут, увы, даже наш любитель Кавказа, по русской, равнинной модели «поля Бородина» храбрость вообще оценивает. Но ведь они не «бежали», а скрывались в горы, которые их стены и Космос и помогают, дома-то.
В истории Грузии невольно обращаешь внимание на прозвища: Давид – Строитель, Димитрий II – Самопожертвователь. Потрясающа эта история: когда Димитрий во избежание вторжения монголов сам поехал к хану и был казнен. Про это есть и поэма Ильи Чавчавадзе. Внешняя, политическая история Грузии сама по себе однообразна: расширились – сузились, снова расширились – опять какие-то земли потеряли. Не в этом смысл истории здесь. А в накоплении нравственных, этических ценностей, которые создавались в этом шевелении. Собственно, расширение Грузии при царице Тамаре, быть может, и совершилось главным образом для того, чтобы была создана Библия грузинства = поэма Руставели. Ценности Грузии в другой колодец складываются: нравственно-художественной памяти. Идея величия Грузии чужда. Тут – «Строитель», «Самопожертвователь», Георгий Блистательный: «блеск» – красота, эстетическая категория. Этика и эстетика, категории невоинственные, несолдатские, – здесь в почете. А если и воинские категории чтутся, то ценна тут не победа любой ценой, а нравственное поведение в битве. Честь важнее славы и победы, достигнутой коварством. В Грузии цель не оправдывает средства.
Как видите, я все время докапываюсь до Логоса, до некиих ценностных ориентиров, которые у каждого народа свои. В Грузии средства важнее цели, ибо внешней цели, собственно, и нет: некуда развиваться (по территории), стремиться. К чему? К расширению земель? К величию, славе? К мировой политике? К власти над соседями?.. Но Грузии извечно даны: ее земля, горы, Космос; ей не расширяться, а сохраняться надо, расти не в ширь геополитическую, а в глубь экзистенциальную. Такова, я чувствую, «энтелехия» народа, целевая причина, его призвание. Тут нет цели, но есть Целое. Его себе сохранять, осваивать – вот это задача. Потому тут – самоудовлетворение. Космос самодостаточности. Фаустовское стремление к эфемерному идеалу, чем так гордится «германский гений», тут чуждо. Эта стремительность опасна уничтожением народа и природы, как основных живых ценностей. Или русское стремление: все переделать, все переменить, начать сначала! Для этого здесь есть космо-психический шанс: простор дает возможность уйти отсюда («от самой от себя у-бе-гу!») и где-то начать новую жизнь. Для Грузии ж переделать все на новый лад – равносильно самоуничтожению, самовыкорчевыванию. И потому нравственный герой Дата Туташхиа в итоге приходит к принципу Дао, недеяния, воздержания от всяческого действия, ибо у него всё хуже получается в итоге.
И вот к такому я подхожу предуразумению. Есть три варианта Абсолюта: Истина, Высшее Благо (Добро), Красота. Так вот: для Грузии именно Красота есть та ипостась Абсолюта, которая наиболее реализуема. Сюда устремляется духовный потенциал нации. И именно потому, что Красота есть чувственный и конечный вариант Абсолюта, дух тут воплощен, телесен. Чистая спиритуальность, рассудочность – это не внемлется грузином. Недаром и в философии за своего приняли именно Дионисия Ареопагита, христианского неоплатоника, кто в сочинении своем «О небесной иерархии» божество представил многоярусно – как гору. Идея бесконечности чужда здешнему Космо-Психо-Логосу.
Тут – окоём всего. Небо могло бы быть образом бесконечности, но ведь оно уловлено зубчатостью гор. Море могло бы быть таким образом бесконечности для приморской Грузии, Абхазии (кстати, если посмотреть по карте, Абхазия и Грузия находятся в перпендикулярном друг к другу отношении, как в электромагнитной волне, и они создают особый сюжет грузинской истории). Так вот: море могло бы стать образом бесконечности для приморской Грузии и Абхазии; но последняя чувствует себя скорее как Колхиду, место при-бытия, берег, конец странствия тех же аргонавтов, приход к цели, осуществление, свершение.
Если для русского пространства-времени, как я чувствую, архетипы – это берег, порог и канун, причем берег не как приплытие, а наоборот, как отплытие; порог – не как приход а как выход из дома в путь-дорогу (ибо место Абсолюта на Руси – в Дали, и Бог – вдали, а не наверху)[19]; и канун: душа русского вечно накануне, в ожидании главного события и разрешения всех мучительных проблем, она эсхатологична, а символическим изображением ее может служить геометрический «луч», однонаправленная бесконечность: то в Грузии мы имеем скорее пункт прихода Бытия к своему осуществлению, к цели, свершению. Тут пункт при-бытия, при-сутствия. Тогда как на Руси вечный ток в даль, от-сюда, куда-то. Психокосмос от-бытия. Вечная неудовлетворенность. «Не-присебейность». А в Грузии – самодостаточность.
Теперь перехожу к грузинскому Логосу поближе – и прямо упираюсь в Логос застолья. Тамадизм – философия застолья. То, что совершается за грузинским пиршественным столом, – это совсем не просто насыщение. Это национальная литургия, домашняя церковь. Тамада – это первосвященник. На столе распластана сама Грузия, ее плоды. Происходит таинство пресуществления материи в дух, в логос – речами, великолепными речами. Застольный Логос Грузии продолжает, конечно, традицию Платона: «Пир» – «симпозиум», когда происходило это же пресуществление вещества в дух. В тамадизме происходит евхаристия «Циск-хари» – «дверь в небо», как назвал свой журнал Илья Чавчавадзе. В застолье непрерывно пробивается материя к духу. Раскрывается эта дверь.
Что происходит в застолье? Речи – беспардонное ласкательство. Гиперболическое восхищение. Это тип слова безусловно восточный, не христианский: не подобают человеку такие похвалы. Человек-гость тут играет роль одновременно и агнца жертвенного, и бога. Земной бог! – и каждый поочередно в этой роли выступает. О дурных качествах умалчивают. Человеку преподносится возможный идеал его самого, как бы платоновская идея тебя в наилучшем твоем виде. И получив такое в речах, в застолье, человек и в будни как-то будет подтягиваться, стараться соответствовать этому идеалу.
Русское застолье имеет совершенно иной вектор. Когда собираемся мы, если мало, – так начинается тяга к покаянию, биению себя в грудь, к исповеданию. Если грузинское застолье – это «аллилуйя» = «хвалите Господа», то русское застолье – это «Господи, помилуй!», печалование, покаяние, биение себя в грудь со слезьми. Но это еще вопрос: что лучше воспитывает человека? Говорить ли ему, что он хороший, как говорит Грузия, – или говорить себе, что я плохой, а другой бы меня утешал и говорил бы: «Ну, не совсем уж ты такой плохой, Гоша, ты еще не знаешь, какой я мерзкий бываю!» – и так мы взаимно поочистимся?..
Грузинский Логос моделью своей имеет тост, слово застолья. Это совершенно очевидно в грузинской поэзии. Но так оно и в философском умозрении. Я с большим наслаждением хаживал на лекции Мамардашвили, грузинского философа. Это действительно философ-тамада: он держит перед очами ума некую идею, как икону, и описывает ее так витиевато, красиво, артистически, ходя кругами в слове, применяя все изощрения диалектики. В Москве двух я таких разных противофилософов слушал: Библера и Мамардашвили. И так себе я сформулировал: у одного – талмудизм, у другого – тамадизм.
В философской традиции две главные матки: Платон и Кант. Кант – это рассудочная аналитика, диалектика; Платон – это умозрение. Грузинский Логос склонен к платонизму, умозрению.
Теперь я начну заход к Логосу с другого конца – с языка. Я был поражен в грузинском языке такой категорией глагола, как «кцеба», т. е. «версия». Я немного изучал грузинский и был удивлен в языке субъектно-объектной формой глагола. Это значит, что не просто «пишу», не просто «я пишу», но «я пишу лекцию для тебя». Особая форма, которая учитывает косвенный объект: «пишу тебе», «шью платье – для тебя». Здесь воплощена идея взаимности и возврата. Субъект зависит от объекта. Это есть хоровой, общинный Логос. И в этом мне увиделось что-то очень философически важное. То, что резко разрубил европеизм: «Я» и «He-Я», субъект и объект, и никак из этой оппозиции не может выйти, – здесь же гармония и имеется способ мыслить Единство Целого. Это подтверждает ту мою интуицию, что грузинство располагается как бы в Бытии, в центре Целого, в Космосе совершения, и поэтому никуда не торопится от себя: переходить и трансцендировать…
Еще это и в такой черте грузинского глагола, как его «полиперсонализм», т. е. многоличностность, – сказывается. Не просто множественное число «мы», где снивелированы всякие «я», «ты», «он», – а встречность лиц и душ в одном действии, их взаимосоотнесенность, увязка. Такое многоличие глагола должно иметь глубокие субстанциальные корни в национальной сути грузинства, образует важнейшую черту Логоса. Нет такой жесткой, резкой тяги у грузина обособиться в чистый субъект, стать личностью, стать абсолютно свободной личностью.