И горожанин, глядящий на женщину из очереди, толчеи, – не может ее так видеть: его восприятия даже не зрительные, а осязательные – касания (танец «танго» = «касаюсь», по-латыни), утратившие от частоты ценность.
Джамиля в приведенном изображении – видится не зрением живописца, а зрением скульптора, что обращает внимание на рельефы, пластические объемы, а не на цвета и линии. И это не случайно. Зрительные впечатления, которые за века и тысячелетия нагнетались в сознании кочевого народа, связаны в большинстве своем с движением, пластикой тел (людей и животных). Увидеть, различить цвет и линию можно уже на остановившейся предметности – и живопись возникает, как правило, уже у оседлых, земледельческих народов. Цвет и линия, как более отвлеченные способы представления пространства и тел, возникают и развиваются в Киргизии уже в наше время.
Если проследить, какие краски, цвета и в каких случаях использует Чингиз Айтматов, то это золото или голубизна; и относятся они не к вещам и людям – например, в описании лица человека (кстати, лицо очень редко и мало обрисовывается), а к небу, степи утром, на закате, ночью – словом, к Космосу, устойчивому фону, на котором движутся формы людей и тел. И родись в кочевой Киргизии философ, он, очевидно, высказал бы представление о мире, родственное демокритовскому, установив в нем как равно бытийственные: атомы и пустоту. А различия в мире видел бы так же пластически – скульптурно. Так, по изложению Аристотеля в «Метафизике», «они (Левкипп и Демокрит. – Г. Г.) говорят, что бытие различается только «очертанием, соприкасанием и поворотом». Из них очертание есть форма, соприкасание – порядок и поворот – положение. Например, А отличается от N формою, AN от NA – порядком, N от Z – положением»[33].
Но это одна грань в мировосприятии современного киргиза. Другая – железная дорога, город. Их соприкосновение, взаимодействие и высекает искры драм и сюжетов в повестях Чингиза Айтматова.
Вот киргиз приезжает на станцию. Джамиля, подросток и Данияр возят зерно. «Путь нам предстоял дальний: километров двадцать по степи, потом через ущелье, к станции». Едут полдня по степи и ущелью – Киргизскому Космосу. Пространство и вечность. А там – теснота и спешка: «Солнце немилосердно палило (сперто вокруг: нет ветра, чтобы донес воздух в загон “Заготзерна”), а на станции толчея (вот первое, что бросается в глаза кочевнику, как архипротивоестественное: кругом простору сколько хочешь, а люди вдруг скопились в точку и толкутся. – Г. Г.), не пробьешься (теперь искусственные, самими людьми себе созданные препятствия преодолевать придется: сантиметры, черепашьим шагом, в очереди – а только что, за оградой, было: скачи, куда хочешь. – Г. Г.): брички, можары с мешками, съехавшиеся со всей долины, навьюченные ишаки и волы из дальних горных колхозов. (Ярмарка, Ноев ковчег, всякой твари по паре – и здесь, в этом зеркале, состав Киргизского Космоса отражен: горы представлены навьюченными ишаками, степи – бричками. – Г. Г.) Пригнали их мальчишки и солдаты, черные, в выгоревших одеждах, с разбитыми о камни босыми ногами и в кровь потрескавшимися от жары и пыли губами. На воротах “Заготзерна” (диковинное существо с “заморским” именем. – Г. Г.) висело полотнище: “Каждый колос хлеба – фронту!” Во дворе (двор – это пространство земледельца, замкнутое: самозаключение земли и себя. – Г. Г.) – сутолока, толкотня, крики погонщиков. Рядом, за низеньким дувалом маневрирует паровоз, выбрасывая тугие клубы горячего пара, пышет угарным шлаком. Мимо с оглушительным ревом проносятся поезда. Раздирая слюнявые пасти, злобно и отчаянно орут верблюды, не желая подниматься с земли».
Паровоз и Верблюд – вот два космических тела, и Верблюд чует: смерть ему приходит – и, дух кочевья, всем нутром не приемлет и бунтует – итальянскую забастовку объявляет: не желает подниматься. Верблюд слюняв: «корабль пустыни», воду в себе носит – жизнь; Паровоз огнист, жжет воду («клубы горячего пара»). «На приемном пункте под железной накаленной крышей горы зерна. Мешки надо нести по дощатому трапу наверх, под самую крышу. Густая хлебная духота, пыль спирает дыхание».
Вот модель киргизского природного и исторического пространства, как оно обрисовано в начальных строках повести «Первый учитель».
«Наш аил Куркуреу расположен в предгорьях, на широком плато, куда сбегаются из многих ущелий шумливые горные речки. Пониже аила раскинулась Желтая долина, огромная казахская степь, окаймленная отрогами Черных гор да темной черточкой железной дороги, уходящей за горизонт, на запад, через равнину.
А над аилом на бугре стоят два больших тополя». (Последнее звучит уже завязкой – внесением нового, единичного, человечески общественного – в исходное состояние мира.)
Здесь террасами, сверху вниз, как климатические зоны на горе, расположились эпохи истории. Высоко в горах – самый стойкий, старинный родовой образ жизни, почти не доступный для влияний; ниже, на плато аила, – кочевники, что время от времени спускаются с гор в долины (подобно шумливым горным речкам, что набухают летом) и обрушиваются на мирное оседлое земледельческое население, – это уже третий исторический слой. И, наконец, железная дорога говорит об индустриальном обществе, горизонтах современной цивилизации.
Подвергнем, однако, этот силуэт Космоса более подробному анализу. Нас интересует приуроченность духовных, мировоззренческих моментов к пространственным.
Это – срединное царство: между небом и землей. Оно возвышено, приближено к небу, по сравнению с ширью (ширью, а не далью) долины, где царит горизонталь. Нет, здесь она непрерывно перегибается, заламывается в вертикали, отрогами и предгорьями протягивается и ведет душу к небу, пока не станет чистой вертикалью – двумя тополями. Но это уже – смерть. Недаром тополя стоят лишь как памятники бывшему, вверх-вниз ходившему, сталкивавшемуся, бурлившему – ну, как эти шумливые горные речки, что стекаются на плато. Итак, схематически киргизский пространственный образ мира можно изобразить так:
тогда как болгарский, введем, для сравнения:
Это – от-кос. Важна ориентированность с боков. Ясно отсюда, что и глаза должны быть раскосые – чтобы отвечали тяготениям пространства: в ширь в одну сторону и в верх в другую. Но и ширь не горизонтальна, а слегка вниз скошена, и верх не вертикален: взор ползет по склону.
И это очень важно, как входит в нас свет: кругом (равномерностью, уравновешенностью) или эллипсом. Глаза круглы ужителей севера и южан. У северян – в глубь ушедшие, плоские, озерные; у южан – выпуклые, выпученные, вздутые, как плод, словно притянутые солнцем. Те же, кто живет меж гор и равнины, должны и то и другое пространство учитывать. Потому их глаз не кругл, а эллипс: они раскосы, глаза же миндалевидны. И недаром северяне, когда попадают южнее – жмурятся, щурятся от многого и резкого для них света (т. е. делают глаза косыми), переходя от северного к южно-прямому взгляду на солнце.
С чем же ассоциируются в сознании киргиза горы и степи, верх и низ? Горы близки по образу к человеку: стоят вертикально; и как индивидуальности – и в массе хребта, снизу вверх шапками, плечом к плечу, как народ. Недаром в эпических песнях естественное для киргиза сравнение: батыра с горой, а членов его тела – с деталями горного пейзажа. Вот Манас: «Его нос подобен целому холму, а переносица – горному хребту», «огромен рот, подобны обрыву веки»; «как будто он сотворен из подпорки между небом и землей, как будто он сотворен из луны и солнца, земля выдерживает его мощь только благодаря своей толщине»[34]. Это для мореходных народов важно было, на чем держится земля, – ибо они видели ее края. А вот для кочевых, которые видят лишь края неба, а земля – незамечаемая, ибо неизменная, субстанция, – важно, на чем небо держится. И здесь человек-гора – естественный образ. Ибо и тот и другая – срединное вертикальное царство, посредник, «подпорка» между небом и землей, к обоим мирам причастные. (Правда, у греков есть Атлант, но грекам вообще был дарован наиболее расчлененный Космос: они и горцы, и земледельцы, и горожане, и мореходы…) Однако гора – в отличие от дерева, которое тоже является аналогом человека у лесных народов, – вертикаль мертвая. Дерево растет. Гора – мера для человека практически неизменная: лишь слегка выветривается и разрушается.
Если земледельцы хоронят человека в землю, роют могилу, то у кочевых, «срединных» народов виды «погребения» разнообразны: неглубокое плоское захоронение (ибо почва тверда, отталкивает от себя); подвешивание гроба (так хоронили шаманов в Бурятии); наконец, и наиболее распространенное, сжигание – отослание в воздух, вверх. Если для земледельца ад находится под, внизу, и даже греки-полугоряне там помещали Аид, то здесь нечисть, черные силы живут в горах: там еще человек – полуживотное, дикарь (как для жителей равнины – леший или водяной).
Если Персефону уволакивали вниз, то девушку Алтынай в повести «Первый учитель» люди гор умыкают вверх; если Орфей за Эвридикой спускался вниз, то Дюйшен с милиционерами будет подниматься за Алтынай вверх. И Алтынай, попав в горы, казалось бы, ближе к небу и свету должна себя чувствовать, – однако ощущает себя в колодце и яме и слышит «сопение и беспробудный храп» – там вечный сон. И когда она хочет вырваться к жизни, символично, что она подрывает юрту, т. е. выход на свет земной – вниз (тогда как царевич Гвидон вышиб дно – хоть «дно», но, очевидно, то, что наверху, – «и вышел вон»)[35].
Однако верх не так-то прост – не сводим к горам (да и горы еще многое другое выражают). Например, для земледельца, жителя равнины, плодородие (жизнь) исходит снизу: из земли все вырастает и родники бьют. У срединных народов, хотя и родники тоже чтятся, но плодородие, жизнь стекают, наплывают сверху, талыми водами скатываются. (В России – стекается вода откуда-то из дали, из простора – кстати: «простор» понятие горизонтальное, плоскостное.) Из стихий Космоса, как главный источник жизни, податель благ, наиболее чтится не огонь (как у северных, лесных и промышленно-городских народов), не земля – как у земледельческих народов, но – вода. Для жителей российской равнины «мать» это – «сыра земля», а вода – не замечается, из-за всегда ее наличности, данности. Переходы кочевников – от воды до воды.