Вода воспевается в народной и литературной поэзии наравне с конем (ср. Гимн воде акына Клыча). Вот почему столь противожизненным показался на дворе «Заготзерно» («Джамиля») именно паровоз – т. е. истребитель воды, тот, что превращает воду в воздух (пар) – то, что и без посторонней помощи делает здесь сам Космос: жар и солнце. Здесь-то как раз обратное надо бы: жар и солнце ловить и из огня воду делать… Конечно, англичанам-островитянам можно было направлять свой ум на уменьшение воды и паровой двигатель изобретать, но, родись некогда изобретательско-техническая мысль здесь, – уж ни за что водяной, паровой, а уж солнечный или ветровой двигатель сообразила бы… И недаром на паровоз в ужасе взирает именно верблюд – тот, кто как раз гений экономии воды – семени жизни.
Какой же вид и образ имеет здесь вода? Это важно выяснить, ибо образ воды – это представление о жизни, а режим воды – это ритм жизни, ее длительность и прерывность – словом, ток времени. Здесь это – «шумливые горные речки», ливень (гроза) и родник. Все они играют в мире Чингиза Айтматова исключительно активную роль. В повести «Джамиля» страсть Данияра и Джамили выступает как заключительный акт притяжения космических сил, разверстых друг к другу, – и их слияние в ливневом потоке. «Сенокосы нашего колхоза разбросаны по угодьям в пойме реки Куркуреу. Недалеко от нее Куркуреу вырывается из ущелья и несется по долине необузданным бешеным потоком. Пора косовицы – это пора половодья горных рек». О! – это очень многозначительное для ритма жизни явление. В России, например, разлив рек, половодье отделены от сенокоса: одно, – весной, другое – летом. Значит, и жизнь души более плавно и равномерно протекает: весной на человека одно действует и высвобождает часть его энергии, летом – другое. Здесь же половодье чувств – то, что обычно проходит весной, – задержано до лета: пока стает с гор и дойдет до долины. А это значит, что к уже горячему зною лета добавляется весенний разлив. Отсюда – ошеломляющий наплыв. По Гиппократу, который распределял по сезонам полосы наиболее активной жизни жидкостей в человеке, в такой ситуации сливаются вместе кровь – сок весны, и желчь – сок лета[36].
«С вечера начинала прибывать вода, замутненная, пенистая. В полночь я просыпался в шалаше от могучего содрогания реки». И в человеке, строй которого – в резонансе с Космосом, начинают так же прибывать и прокатываться космические волны. Особенно если он не в помещении, а в пространстве – как здесь: у самого «пекла» – у реки ночует.
«Синяя, отстоявшаяся ночь заглядывала звездами в шалаш (т. е. свод шалаша выводит прямо в небосвод – сняты крыши и шапки – весь верх сразу падает в душу – и она беспрепятственно вверх поднимается. – Г. Г.), порывами налетал холодный ветер, спала земля, и только ревущая река, казалось, угрожающе надвигалась на нас».
Небо и земля здесь спят, спокойны – как полюса мира: они вызвали движение, но сами неподвижны. Движение возникает в срединном мире: ветер, вода, человек. Вообще срединное царство, «подлунный мир» роднее человеку, чем небо и земля. Точнее – мироздание, то, что есть «подпорка» между небом и землей, замкнутое (как и сам человек), а не бесконечное пространство и время. Здесь больше аналогии с людским зданием – творением: человечеством, производством, обществом. Греки под Космосом, очевидно, понимали именно организованное бытие, как мироздание (в отличие от Хаоса). Все, что в «срединном царстве», – аналогично и созвучно человеку: и деревья, и облака, и птицы.
«Хотя мы находились не у самого берега, ночью вода была так близко ощутима, что невольно нападал страх: а вдруг снесет, вдруг смоет шалаш?» Вода накатывается как истечение семени мира, и гроза в момент любовного слияния Данияра и Джамили – не просто метафора страсти – это было бы отчужденным от Космоса, «помещенским» толкованием со стороны непричастного – но их тождество. А эта вырывающаяся из теснины река Куркуреу – как животворящая сила, через свои теснины (в том числе и стесненную душу Данияра, которого что-то распирает) прорывающаяся.
В народной песне есть такой образ: «Быть бы светлой мне водой / – И чтоб мучил тебя зной»[37].
Любовь зарождается и совершается возле воды: озера, родника, на берегу, где утки, ива, камыши, стан-тростник, озеро – наша чаша: «Золотой стал пиалой / Кызыл-Куль для нас с тобой»[38].
Ср. также встречу юноши с девушкой возле родника и наречение его = порождение его, ибо дать вещи имя, слово – равнозначно ее сотворению для людей, введению из небытия в круг жизни человечества[39] Верблюжьим глазом – в одноименной повести Ч. Айтматова.
Итак, вода – не покойная гладь, но – наплыв, бурление, клокотание, кипение. Аналогичным образом струится и кровь по жилам человека в таком пространстве. Она то замирает, спирается (также и дыхание неровное в этом пространстве), долго задерживается, уж весна кругом, тепло – а кровь сперта: ведь не оттаяли еще высоко в горах ее источники, ледники небесные, а уж когда дойдут к лету – тогда ошеломление, и все страсти, решения, удары совершаются. И происходит это шумно («шумливые речки»), враз и на виду, как переполох – как беркут в национальной охоте «буркутчи» с неба на зверя сваливается. Проявления киргизского характера – броские, а не в невидной глубине происходящие, как у более северных народов, где дела, как правило, тихо и медленно совершаются.
В отношении к источникам и направлению воды, аил (расположенный на плато), как и в отношении всего пространства, есть и пуп (стан, средоточие) – и в то же время плацдарм для скачка: открыт, как в горы, так и в равнины. И когда нахлынет потоками сверхсила, она, расплескиваясь в человеке, в роде, бежит то вверх, в горы, откуда истекли реки (ведь именно туда, в горы, бежит обуянный невероятным счастьем и тревогой старый отец Манаса в момент, когда жена должна родить. Он, кочевник, не может вынести, оставаясь на месте: в него дикий зуд вселился, разметывающий его), – то вниз, в долины, в набеги, в кочевье. Кочевники в народах – как семя, как мужское начало: при притоке силы рек они нахлынут, рассыплются по земледельческой степи, которая «раскинулась» – как женщина со своей «Желтой долиной». Зимуют кочевники в горах, спят себе в аилах (как в яичниках семя накапливают), а потом низвергаются в долину равнины неудержимыми потоками. Затем снова стягиваются к истокам, уходят в себя.
Таким образом, в отношении верха-низа действуют силовые линии скошенного, бокового движения: клубления, кипения, – подобные тем, что мы обнаружили и на плоскости (в анализе пейзажа – аналога песни Данияра, и в описании двора «Заготзерна»).
Теперь: «Желтая долина» и «Черные горы». Красок, цветов в киргизском мире мало: кочевник, как уже говорилось выше, лучше воспринимает пластику, объемы в мире, т. е. то, что охватывает движущийся глаз, – а не цвета, предстающие остановившемуся взору. Но недаром именно эти два цвета отмечает Чингиз Айтматов. Это – наиболее абстрактные цвета, почти приближенные к понятиям: свет – тьма. «Желтый» в киргизском мире играет ту же роль, что севернее «белый», т. е. абстрактный образ света, здесь равного солнцу и огню. (На севере «свет – белый», недаром такое окаменевшее сочетание родилось, и с огнем его не сравнивают: огонь – не небесное, а адское детище – ср. «Нибелунги»). «Черный» же имеет вариантом – «синий», «голубой», т. е. Чингиз Айтматов называет те же цвета, что выше отмечались и в народной колыбельной песне: «голубой» и «золотой».
Пространственное распределение черного и желтого – тоже противоположно русскому, например, где черная – земля, а свет – с неба. Здесь же мир тьмы, ночи, черноты – горы (недаром, значит, мы там поместили ад), а свет – внизу: земля, уподобленная солнцу. Однако нельзя все это «железно» локализовать: ведь силовые линии киргизского пространства – клубление, т. е. предметы вверх-вниз по эллипсу носятся и меняются местами. Солнце встает из-за гор = сваливается с неба, заходит же в степи = в даль уходит.
«Когда мы погрузили последнюю можару, Джамиля, словно позабыв обо всем на свете, долго смотрела на закат. Там, за рекой, где-то на краю казахской степи, отверстием горящего тандыра пламенело разомлевшее вечернее солнце косовицы. Оно медленно уплывало за горизонт… Лицо ее (Джамили. – Г. Г.) светилось нежностью, по-детски мягко улыбались ее полураскрытые губы».
Отождествились три отверстия: дыра солнца в небе, губы человека и «тандыр – устроенная в земле возле дома печь с круглым отверстием, в котором пекут лепешки». Вот оно, клубление вещей в киргизском пространстве. Во-первых, космизм быта кочевника сказывается, где юрта – призрачное помещение, и печь – тандыр – не очаг в помещении, а прямо на земле возле дома. А теперь это отверстие, что внизу, видится на горизонте. Оси координат Космоса все заходили ходуном в косовицу – пору страсти и смерти (косить = умерщвлять), вертикали поменялись с горизонталями местами (как посеченная трава или падающая и отдающаяся в любви женщина).
А вот это мироздание по-киргизски в своем становлении. В повести «Первый учитель» находим следующее описание весны: «Зима откочевала за перевал. Уже гнала свои синие (рождается в мире цвет, а не тьма лишь и свет. – Г. Г.) табуны весна. (Русская весна гонит птиц – вспомним “Снегурочку”. А Дед Мороз? – кстати, есть ли аналогичный образ у кочевников? – Г. Г.) С оттаявших набухших равнин потекли в горы теплые потоки воздуха (= по откосу вверх. Небу – небово: дух, воздух. Земля испаряет, испускает дух и дарит небу. Но это земляной дух, влажный – пар; как у огня горький, от “горения”, дух – дым. – Г. Г.). Они несли с собой весенний дух земли, запах парного молока. (Дух земли – колоритный, не чистый, а напоенный – это запах. “Святой дух” – чистый снег зимы – не пахнет. –