одно упорядоченное целое (привел-таки к успокоительной для германского ума формуле. – Г. Г.), представляющее собою мир миров. В неизмеримых расстояниях имеется еще много подобных же звездных систем (туманные звезды, туманные пятна), и все творение во всем своем бесконечном объеме построено по одному общему плану, и его части находятся во взаимной связи» (с. 128), что и требовалось доказать, исходя из умозрения Вселенной как грандиозного Haus’a, мира – как здания.
Теперь, раз установлено взаимное подобие Солнечной системы, туманности Млечного Пути, Вселенной, можно уже успокоенно вновь вернуться в родной Haus и, раз добыто убеждение, что он – модель Вселенной, надо внимательнее вглядеться в этот микрокосм, это «Я», его устройство, ибо его план и план грандиозного «Я» совпадают.
Это типичные направления и ходы германской мысли, которые потом мощно прочерчиваются и у самого Канта, и у Фихте, и у Гегеля. В самом деле, каким ходом выводит Кант чистые понятия рассудка, или категории? А вот каким: распространяя свойства логического суждения, т. е. нашего домашнего, узкопрофессионально-философского внутреннего занятия: категория «реальности» берется просто из утвердительного суждения, «причинности» – из условного, «существования» – из ассерторического и т. д.
Итак, вглядываясь во внутреннее устройство нашей Солнечной системы, обнаруживаем такие сходства движений, что наводят на мысль, что это, может быть, есть одно существо (как думали бы древние), или единое тело, система, механизм (как думают новые, обездушившие мир).
«Если принять во внимание, что (l)[49] шесть планет со своими десятью спутниками[50] вращаются вокруг Солнца, как вокруг своего центра; что (2) все они вращаются в одну сторону и притом именно в ту, в которую вращается само Солнце; если, кроме того, припомнить, что (3) все их орбиты не особенно уклоняются от одной и той же общей плоскости, именно продолженной плоскости солнечного экватора, то можно думать, что во всем пространстве этой системы действовала одна (курсив Канта. – Г. Г.) причина, все равно, какою бы мы ее ни считали; единство в направлении и положении планетных орбит должно быть следствием той материальной причины, которая привела все небесные тела в движение» (с. 128–129).
Второе звено рассуждения Канта опять начинается с фиксации противоречия, как и первое. Там: стройность Солнечной системы – и хаос неподвижных звезд. Здесь: напрашивается мысль о единой, и именно материальной, причине движений тел Солнечной системы – и отсутствие материи между планетами, пустое пространство, через которое как может быть передана общая сила?
«Если, с другой стороны, принять во внимание то пространство, в котором движутся планеты нашей системы, то приходится сказать, что оно совершенно пусто, лишено какой бы то ни было материи, которая могла бы обусловить однородные влияния на все небесные тела и вызвать единство в их движениях.
Ньютон, основываясь на этих соображениях, не мог указать на материальную причину, которая, действуя в пространстве всего планетного здания (NB! – Г. Г.), могла бы поддерживать общность его движения. Он утверждал, что десница Создателя устроила этот порядок без применения сил природы» (с. 129).
Англосакс Ньютон позволяет себе остаться при двух причинах, при не сведенных концах с концами, не страдая от этого. Оставляя этот вопрос о первопричине в стороне, английский ум предается любовному испытанию, множественности опытов: как действует нечто, отбрасывая вопрос «почему?» – недаром самый сильный скептицизм насчет причинности высказан английским умом: Юм, Беркли. Этот принцип английского исследования природы видим проходящим насквозь от Бэкона через Джильберта, который около 1600 г., исследуя природу магнита, не мудря излагает серию опытов, через великолепного практика экспериментатора и изобретателя Фарадея… Изощрен английский ум на предположения: а что, если вещь повернуть так, а что, если наоборот? – опыт ставя так остроумно, как и в голову не придет неповоротливому танку немецкого умозрения, докапывающемуся до единства.
Недаром и в XX в. именно английская философия исповедует плюрализм бытия, и Бертран Рассел потешается над наивными претензиями на монизм у Спинозы (в своей «Истории философии»)…
Идея множественности бытия здесь отличается от русской мысли, что разрабатывает идею незавершенности бытия, его открытости (Толстой, Достоевский[51]…). Множественность тоже, как и монизм, может предполагать бытие завершенным, определенным. Идея же незавершенности бытия, допуская множественность исходов, поворотов, судеб, в то же время одушевляется сходным с германским монизмом. Замахом объять-таки необъятное – тем хотя бы, чтоб так самому распахнуться, что душа из тела вон…
Итак, если англосакс Ньютон мог остаться при несведенных концах – они даже не встают перед его умом как дуализм, параллелизм (операция, которую проводит французский ум (Декарт, «психофизический параллелизм») и требует привести их хотя бы к равновесию, в баланс), а просто рядом, обрывками пребывают, – и мог, как дитя, предаться божественной игре экспериментаторства: а вот еще как, а вот еще! – то германский ум не успокоится, пока, во-первых, просто различное не приведет во связь взаимную (как и французский дуализм); а во-вторых, в такую именно связь, при которой не равновесие, а кричащее противоречие, антиномия, вопиющая о выходе, образуется. И наконец, в-третьих, не ринется на поиск, не докопается до более глубокого пласта, этажа бытия или сконструирует более универсальную идею, откуда антиномии выглядят ипостасями (таков путь строителей германской классической философии: Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля).
«При нынешнем устройстве пространства, в котором вращаются шары всего планетного мира, нет возможности указать на материальную причину, которая могла бы направлять их вращение. Пространство это совершенно или почти пусто; следовательно, необходимо допустить, что прежде оно было иначе устроено и наполнено материей, которая могла передавать движения всем находившимся среди нас небесным телам и сделать это движение соответственным своему движению и, стало быть, для всех тел одинаковым. Когда затем сила притяжения очистила названное пространство и соединила всю рассеянную материю в отдельные массы (индивиды, «я». – Г. Г.), то планеты должны были, конечно, в этом не представляющем никакого противодействия пространстве беспрепятственно и неизменно продолжать свои движения» (с. 129).
Итак, делается выброс проблемы в историю, в происхождение явления. То есть там, где то, что есть, необъяснимо, приводится на помощь то, что не есть, т. е. небытие – но особого, завораживающего нас рода: то, что было, значит, тоже средь «есть», но для другого момента, наблюдателя и т. д. Историзм есть апелляция к небытию за помощью там, где бытие не раскрывает себя, непонятно. На вопрос: что есть причина стройного движения Солнечной системы? – следует ответ: что «есть» – не знаю, а что было – могу сказать.
И вот характерный для немецкого сознания способ заполнения зияния между антиномиями: единство логического и исторического. Недаром и сочинение Канта названо: «Всеобщая естественная история и теория неба», т. е. история природы принимает на себя бремя быть искомой причиной и обоснованием теории неба. Там, где логика не находит выхода, она призывает на помощь историю и, гибко орудуя бытием и небытием, вроде добивается решения и сведения концов с концами.
Русскому уму, как можно проследить, свойственна апелляция не к прошлому, происхождению, причине, но к цели как призванию, предназначению, ожиданию (мессианизм Достоевского и т. д.). И это понятно при предпосылке незавершенного, расширяющегося бытия: то, что было, – мало в ответе: ведь от него к чему-то идет, и это последнее лишь за все в ответе. Германский же ум призывает к ответу мастера, что делал: предполагается, что он добротным все предусмотреть должен. В отличие от эллинов, которые, тоже ссылаясь часто на прошлое и предание, происхождение толковали как порождение (Эросом), германский ум толкует происхождение трудово, деятельно: как изготовление, или, если модель естественной, а не искусственно-человеческой деятельности хотят привлечь, то модель здесь растение, древо, Stammbaum (ср. триада Гегеля: зерно – стебель – зерно).
Итак, вместо истины правдоподобие, но принимаемое не условно, а в полный серьез. На счет небытия (историзм) списывается то, что кричит и вопрошает проблемой в бытии! И вместо нравственно обязывающего к решению и поступку «есть» («да») – «нет», подставляется теоретическое, вязкое «было – есть – будет». А откуда ты знаешь?
Но зато в этом-то и величие, смелость и дерзание германской мысли, что она таким образом подцепляет в обиход мышления не что иное, как это самое неуловимое «небытие», «ничто», о котором даже философски мудрые эллины не могли сказать ничего более внятного, как что «из ничего ничто не возникает» и что «небытия вовсе нету» (Парменид), а остальные народы Запада вообще примиряются с ничто, пустотой, небытием – как не нашего ума делом[52].
И сам Кант прекрасно отдает себе отчет в том, что он этим ходом мысли – оборотном к истории – фактически «небытия», «ничто» касается: «Таким образом, я принимаю, что вся та материя, из которой состоят планеты и кометы, была в своем наиэлементарнейшем состоянии рассеяна по всему пространству мироздания, в котором теперь вращаются образовавшиеся из нее мировые тела. Такое состояние природы, если его рассматривать само по себе, без всякого отношения к какой-либо системе, представляется наипростейшим из состояний, могущим следовать за тем,