Вот, кстати, вглядимся в употребленные только что термины. «Бытие», «миро-здание», «в-селен-ная», «космос» – как раз пример упомянутого «дразнения» языков, которые обозначают самое всеобщее «это», икс – в том повороте, в каком данному народу натуральнее представлять его себе. Очевидно, что идея «бытия» органичнее в немецком мировоззрении, хотя бы потому, что слово das Sein проще, народнее, употребительнее, чем в русском, где естественнее звучит «в-сел-енная» (даже в песне встречается). Представление об «этом» как о «миро-здании» чужеродно звучало бы в мировоззрении кочевого народа.
Таким образом, само наше затруднение: интерференция национальных миров – открывает и выход. Столкновение национальных образов мира извлекает искры, которые освещают и тот, и другой: совершается обоюдопознание. Нельзя, например, при рассказе на русском языке, в орбите русского же образа мира, об английском образе мира – полагать, что мы познаем только то, что у нас является предметом; в той же мере при этом познается и та точка зрения, с которой мы рассуждаем, – сам русский образ мира. Мы познаем его как бы рикошетом, глазами англичан, т. е. обретаем добавочное зрение, каким получаем возможность видеть уже собственные уши. Преодолевается «само собой разумеющийся» порог нашего познания – тот запрет самопознания, что имеет в виду поговорка «не видать тебе этого, как своих собственных ушей»…
Итак, искры взаимоудивления – вот свет, что проливается на наш предмет, в котором должно происходить исследование. Достоинство этого света – в том, что он не извне приходящий, а излучается, генерируется самой нашей проблемой: непрерывно самопорождается столкновением национальных миросозерцаний… Так что у нас как бы свой источник света есть: свой «движок», портативная электростанция…
Отсюда следует, что нашей проблеме внутренне присущ сравнительный способ исследования. Компаративистика!..
Однако при двустороннем контакте мы имеем еще свет бесцветный. Нации же составляют спектр человечества. Сравнение, значит, должно быть многосторонним, перекрестным облучением. Причем каждый новый изученный и описанный национальный тип культуры становится прожектором-объяснителем всех предыдущих: вносит поправки к предыдущим тезисам, бросает на них новый свет и добавляет им в доказательности. Каждый одновременно – и объект, и инструмент анализа. Но также и ранее описанные образы мира со своих сторон его, новенького, облучают, наваливаются мять-тузить-объяснять. Веселая работа! «Куча-мала»! Так что, когда к 5 уже описанным национальным образам мира добавляется еще 2, то тут не сложение понятий происходит в понимании и тех и этих, а умножение, иль даже возведение в степень: не 5+2, но 5×2, но 52 – т. е. не 7 и не 10, а 25 «битов информации» (как выражаются в теории последней); иль «на порядок выше» становится общее понимание.
Национальный характер народа, мысли, культуры – очень хитрая и трудно уловимая материя. Ощущаешь, что он есть, но как только пытаешься его определить в слова, – он часто улетучивается, и ловишь себя на том, что говоришь банальности, вещи необязательные или усматриваешь в нем то, что присуще не только ему, а любому, всем народам. Избежать этой опасности нельзя, можно лишь постоянно помнить о ней и пытаться с ней бороться, – но не победить.
Менее всего поддается национальное своеобразие лобовой атаке: когда подступаешь к нему с четкими формулами и определениями. Ибо суть и назначение формул, определений и терминов – всеобщность, то есть применимость ко всем случаям. Значит, они противопоказаны как оружие в охоте за национальным. Ибо описать национальное – это выявить уникальное. Эта задача не поддается только рассудочному мышлению. Здесь образ, символ и миф эффективнее работают. Строгая логика и «бинарные оппозиции» обесцвечивают: все – на одно лицо выходят, а национальные особенности – это как выражение лица, интонация. В этом деле не до-казать, а по-казать – возможно. Ведь цель-то – сообщить представление (не понятие – это невозможно) о каждом национальном мире, чтобы оно было ярко и убедительно. И тут поле ассоциаций из разных сфер вокруг костяка рассуждения обладает «доказательной» силой и убеждает более, нежели непротиворечивое выведение звена из звена. И такое поле залито и воспринимается тем же «естественным светом разума», как говорил Декарт. Рассудочное и образное мышление должны у нас работать вместе. Смотреть на национальное – как на солнце: прямой взгляд и подход напролом («прямой наводкой») слепит – предмет ускользает. А вот сбоку заглядывать, подглядывать, вроде случайное улавливать – глядь! – вдруг некий целостный образ и складывается… Так что окольный путь – предположений, гипотез, даже фантазии – здесь оказывается ближе. И это не прихоть автора, а повеление самой природы изыскуемого объекта, к которому иным способом не подступишься. Так что, полагаю, такой метод соответствует предмету.
Такой подход – не структуралистский. Структурализм предполагает строгие уровни, рассечение на них живого тела. Сравнения могут делаться строго в рамках соответствующего уровня. Можно сопоставлять фонетику с фонетикой, архитектуру итальянскую с архитектурой германской. Но запрещено соотносить нисходящие дифтонги итальянского языка с архитектурной формой купола и с Галилеевой теорией свободного падения тел в физике, а восходящие дифтонги немецкого языка с архитектурной формой шпиля (как я делаю). Логика типа «в огороде бузина, а дядька в Киеве» тут вполне возможна, потому что все они – члены Бытия как целого.
Лекция 8
Для описания национального Космо-Психо-Логоса нужно иметь некий метаязык, на котором можно было бы выражать как духовные, так и материальные и эмоциональные явления. В качестве такового я использую древний натурфилософский язык четырех стихий. «Земля», «вода», воздух», «огонь» (в двух ипостасях: «жар» и «свет»), понимаемые расширительно и символически (и потому я ввожу эти слова-термины в кавычках), – суть слова этого метаязыка, а его синтаксис – Эрос (Любовь и Вражда в философии Эмпедокла, притяжение и отталкивание в естествознании и т. п.).
Что означает земля как первоэлемент? Это – твердое, тяжелое, инертная материя, субстанция, инертный человек, тяжкий на подъем… Вода означает нечто текучее, мягкое, всесвязующее, женское, милосердие, жалость, сентиментальный характер… Воз-дух – это небо, дыхание, духовное, душа, то, что легкое и свободное. Огонь – это активность, мужское, воля, энергия в двух вариантах – позитивном, как творчество, труд, интеллект, энтузиазм, – и в негативном: разрушение, отталкивание, война… Это наиболее диалектический первоэлемент.
Давно уже в человечестве и многие умы, особенно в XX веке, бьются над тем, чтобы создать поверх естественных национальных языков, слишком обремененных п(л)отной, тяжкой вещественностью, и поверх жаргонов научно-профессиональных, искусственных языков – метаязык, которым можно бы обозначать все. И вот изобретают язык условно-договорных знаков: А, В, С…, система р, элемент q… Но такие знаки – даже не символы. От них, от этого языка нет перехода к реалиям, к вещественности, от нашего гнозиса – к логосу…
Язык же первоэлементов не надо выдумывать, – он есть и незыблемо пребывает в смене времен и прибое племен. Его термины внятны и эллинским натурфилософам, «досократикам», которые называли их «стихиями» (= устоями) бытия, и индийским Упанишадам, где они выступают как «махабхута» (= великие элементы); правда, там их пять: еще и «акаша» (= эфир), а в разных системах философии и еще больше. Но и современное научное знание не станет от них открещиваться. Ведь что такое «четыре агрегатные состояния вещества», как не «земля» (твердое), «вода» (жидкое), «воздух» (газообразное), «огонь» (как бы плазма)?
Но «четыре стихии» расширимы и в духовную сторону: языки обиходный и поэтический непрерывно производят зацепление явлений Духа баграми метафор, и вся художественная образность в искусстве и литературе может быть распределима и классифицируема по гнездам четырех стихий. Но и дальше в зону духовного можно с ними углубиться. Например, Аристотелевы «четыре причины» (категории уже чисто интеллектуального порядка) допускают приуроченье к стихиям, и вероятное распределение может выглядеть так: «земля» = причина материальная, «огонь» = деятельная. Это представляется безусловным. «Вода» = целевая причина, «энтелехия» (ибо – течение, процесс, откуда и куда). «Воздуху» остается формальная причина: воз-духовны, невещественны эйдосы, идеи, хотя еще и световы они, «огненны».
Таким образом, на языке стихий можно выразить и физику, и метафизику, идеальное. Он универсален. Более того, он демократичен, понятен даже ребенку и простолюдину: каждый может опереться на вещественный уровень и понимать на нем, о чем идет речь, позволяя в то же время отвлеченным умам воспарять по стихиям в эмпиреи духа и мыслить под ними феномены. И поскольку никто не отлучен от этого метаязыка, и наше сознание может по его каналам подключаться к любому явлению и тексту и, «читая» его, как бы сотрудничать в представлении разных вещей и в толковании их значений посредством некоего со-воображения. Сам акт наложения древнего языка четырех стихий на современность (когда мы будем на нем выражать и модерные явления и понятия перекладывать), заарканивая и отождествляя концы и начала духовной истории человечества, есть фундаментальная мета-фора (= пере-нос) и образует поле, с которого снимается богатый урожай образов и ассоциаций посредством дедукции воображения и воображением, – или «имагинативной дедукции»: обозначим это дело так для любителей иностранных терминов – тогда оно пребудет в «научном законе»…
Платон дал и геометрические соответствия четырем стихиям в диалоге «Тимей». Ему согласно, форма «атома» земли – куб, огня – пирамида (тетраэдр), воды – гексаэдр, воздуха – икосаэдр. Так что и в математику, и в физику тут выход.