«Великий мудрец поселился в плохом доме». Такое положение возможно. «Великий дух поселился в плохом человеке». Такое положение тоже должно быть возможно.
«Алаф!..»
Алаф! Сегодня я ничего не успел рассказать тебе. Весь день мне хотелось есть и спать. Я хожу очень вялый и ничем не интересуюсь.
Когда человек привык очень поздно ложиться спать, то ему очень трудно отучиться от этого. Чтобы ложиться рано существует единственный правильный метод: перескочить сутки, т. е. ложиться все позднее и позднее, сначала поздно ночью, потом рано утром, потом днем и наконец вечером. Так можно добраться до нормального часа.
В грязном падении человеку остается только одно, не оглядываясь падать. Важно только делать это с интересом и энергично.
Я знал одного сторожа, который интересовался только пороками. Потом интерес его сузился, он стал интересоваться одним только пороком. И вот когда в этом пороке он открыл свою специальность и стал интересоваться только одной специальностью, он почувствовал себя вновь человеком. Появилась уверенность в себе, потребовалась эрудиция, пришлось заглянуть в соседние области и человек начал расти.
Этот сторож стал гением.
Я сегодня не выполнил своих 3–4 страниц. Почерк у меня сейчас такой, потому что я пишу лежа в кровати.
Вчера папа сказал мне, что пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды.
«Один человек лег спать верующим…»
Один человек лег спать верующим, а проснулся неверующим.
По счастию, в комнате этого человека стояли медицинские десятичные весы, и человек этот имел обыкновение каждый день утром и вечером взвешивать себя. И вот, ложась накануне спать, человек взвесил себя и узнал, что весит 4 пуда 21 фунт. А, на другой день утром, встав неверующим, человек взвесил себя опять и узнал, что весит уже всего только 4 пуда 13 фунтов. «Следовательно», – решил этот человек, – «моя вера весила приблизительно восемь фунтов».
«Один человек, не желая более питаться…»
Один человек, не желая более питаться сушеным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное, что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.
В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с темно-серыми точками. Но колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать ее он не советует.
В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял прикащик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой а к прилавку ближе подойти боялись.
И вот наш человек, о котором идет речь, потолкался в магазине и вышел на улицу.
Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить как он был одет. Я только помню, что на нем было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.
Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошел домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил ее в мундштук, зажег ее спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил ее, встал надел шапку и вышел на улицу.
Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.
Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: еще начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шел шел человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошел. Прохожие всегда на таких смотрят.
Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич, сделал вид, что ищет номер дома. Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошел в аптеку.
В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов.
Не стоит описывать, что еще делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой.
Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и попробовал заснуть.
Но должно быть Иван Яковлевич перекурился, потому что сердце билось очень громко, и сон убегал.
Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.
Так просидел Иван Яковлевич, до половины девятого.
– Вот если бы мне влюбиться в молодую красивую даму, – сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и вытаращил глаза.
– В молодую брюнетку! – сказал Иван Яковлевич отводя руку ото рта. – В ту, которую я видел сегодня на улице.
Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил.
В коридоре раздалось три звонка.
– Это ко мне, – сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить.
«– Н-да-а! – сказал я…»
– Н-да-а! – сказал я еще раз дрожащим голосом. Крыса наклонила голову в другую сторону и все так же продолжала смотреть на меня.
– Ну что тебе нужно? – сказал я в отчаянье.
– Ничего! – сказала вдруг крыса громко и отчетливо.
Это было так неожиданно, что у меня прошел даже всякий страх.
А крыса отошла в сторону и села на пол около самой печки.
– Я люблю тепло, – сказала крыса, – а у нас в подвале ужасно холодно.
Это писано уже сравнительно давно и надо сознаться очень плохо.
Так писать нельзя.
Теперь мне кажется я знаю как надо писать, но у меня нет к этому энергии и страсти. Я гибну. Я гибну матерьяльно и гибну как творец.
Эта запись сделана в тяжелое для меня время. Такого тяжелого времени я не упомню. Особенно тяжело потому, что у меня совершенно нет светлых перспектив.
Всестороннее исследование
Ермолаев:
Я был у Блинова, он показал мне свою силу. Ничего подобного я никогда не видал. Это сила зверя! Мне стало страшно. Блинов поднял письменный стол, раскачал его и отбросил от себя метра на четыре.
Доктор:
Интересно бы исследовать это явление. Науке известны такие факты, но причины их непонятны. Откуда такая мышечная сила ученые еще сказать не могут. Познакомьте меня с Блиновым: я дам ему исследовательскую пилюлю.
Ермолаев:
А что это за пилюля, которую вы собираетесь дать Блинову.
Доктор:
Как пилюля? Я не собираюсь давать ему пюлюлю.
Ермолаев:
Но вы же сами только что сказали, что собираетесь дать ему пилюлю.
Доктор:
Нет нет, вы ошибаетесь. Про пилюлю я не говорил.
Ермолаев:
Ну уж извините, я-то слышал как вы сказали про пилюлю.
Доктор:
Нет.
Ермолаев:
Что нет?
Дктр:
Не говорил!
Ермлв:
Кто не говорил?
Дктр:
Вы не говорили.
Ермлв:
Чего я не говорил?
Дктр:
Вы по-моему чего-то не договариваете.
Ермлв:
Я ничего не понимаю. Чего я не договариваю?
Дктр:
Ваша речь очень типична. Вы проглатываете слова, не договариваете начатой мысли, торопитесь и заикаетесь.
Ермлв:
Когда же я заикался? Я говорю довольно гладко.
Дктр:
Вот в этом-то и есть ваша ошибка. Видите? Вы даже от напряжения начинаете покрываться красными пятнами. У вас еще не похолодели руки?
Ермлв:
Нет. А что?
Дктр:
Так. Это мое предположение. Мне кажется вам уже тяжело дышать. Лучше сядьте, а то вы можете упасть. Ну вот. Теперь вы отдохните.
Ермлв:
Да зачем же это?
Дктр:
Тсс. Не напрягайте голосовых связок. Сейчас я вам постараюсь облегчить вашу участь.
Ермлв:
Доктор! Вы меня пугаете.
Дктр:
Дружочек милый! Я хочу вам помочь. Вот возьмите это. Глотайте.
Ермлв:
Ой! Фу! Какой сладкий отвратительный вкус! Что это вы мне дали?
Дктр:
Ничего ничего. Успокойтесь. Это средство верное.
Ермлв:
Мне жарко, и всё кажется зеленого цвета.
Дктр:
Да да да дружочек милый, сейчас вы умрете.
Ермолаев:
Что вы говорите? Доктор! Ой, не могу! Доктор! Что вы мне дали? Ой, доктор!
Дктр:
Вы проглотили исследовательскую пилюлю.
Ермолаев:
Спасите. Ой. Спасите. Ой. Дайте дышать. Ой. Спас… Ой. Дышать…
Дктр:
Замолчал. И не дышит. Значит уже умер. Умер, не найдя на земле ответов на свои вопросы. Да, мы врачи, должны всесторонне исследовать явление смерти.
«– Есть ли что-нибудь на земле…»
– Есть ли что-нибудь на земле, что имело бы значение и могло бы даже изменить ход событий не только на земле, но и в других мирах? – спросил я своего учителя.
– Есть, – ответил мне мой учитель.
– Что же это? – спросил я.
– Это… – начал мой учитель и вдруг замолчал.
Я стоял и напряженно ждал его ответа. А он молчал.