Обычно бабушка старалась водить меня утром, когда не было сильного солнца, но в тот июльский день мы припоздали, а мне очень хотелось купаться, поэтому я упросила бабушку поехать на пляж к двум часам.
Народу было непривычно много: вся наклоненная к воде полоса песка была усеяна цветастыми подстилками, по сухим глинистым тропкам из серого бурьяна то и дело выбегали новые отдыхающие с матрасами, магнитофонами, мангалами и т. д. Бабушка сморщилась и велела мне купаться побыстрее, а сама ушла в тень, в дальний конец пляжа.
Я вошла во взбаламученную воду и окунулась рядом с очень шустрой девчонкой младше меня года на четыре, то есть лет шести. Даже сейчас помню, какой яркий у нее был купальник: изумрудный с красными полосами через грудь, а рыжеватые волосы сильно кудрявились даже в воде. Она крутилась, брызгалась, пыталась нырять, а рядом по колена в воде стола ее утомленная бабушка с выпяченным животом, в белой панаме, и повторяла: «Наташенька, не ходи на глубину». Я и не думала с ними заговаривать, потому что понимала, что неприлично приставать к незнакомым людям, а вот Наташа вдруг сама полезла ко мне: «Девочка, как тебя зовут? А давай дружить? А давай наперегонки в воду? А поплыли вдоль берега?» Чем-то она была похожа на Илью.
Поскольку друзей у меня никогда не было ни в Москве, ни в Липецке, Наташино внимание мне даже понравилось и мы принялись дружно вбегать в воду, поднимая брызги. Ее утомленная бабушка, посмотрев на нас, сказала: «Ну вот, Наташенька, большая девочка с тобой поиграет, а я пойду полежу», — и куда-то ушла. Мы обе на это не очень обратили внимания.
Потом Наташе надоело брызгаться, и она решила скакать по воде вдоль берега, где было ей примерно по шейку, а мне — по грудь. Прыжки получались плавными, мы играли в птиц и изображали, что это мы так летаем.
— Я знаешь кто? — оборачиваясь ко мне мокрым лицом, говорила Наташа. — Я лебедь!
— А я — утка!
— А я — гусь!
Я порылась в памяти в поисках интересных названий птиц и гордо крикнула:
— А я — альбатрос!
— Ух ты! — засмеялась Наташа. — А я тогда тоже альба…
Конец слова слился с бульканьем. Ее лицо почти мгновенно исчезло под водой. Потом снова появилось, но выражение его уже не было веселым: скорее, каким-то задумчивым. Она молча задирала голову, чуть-чуть пускала пузыри (нос ее продолжал оставаться под водой), и смотрела при этом на меня, а я, в недоумении, на нее. Посмотрев некоторое время, она опять опустилась вниз: только рыжие волосы всплыли и закачались на поверхности. Тут я подумала: а может, она тонет? Да нет, тонущие люди же должны махать руками и кричать. Наверное, балуется?
Я так ничего и не решила, но на всякий случай прыгнула поближе к ней. Пальцы моих ног встретили холодную пустоту вместо дна: да тут, оказывается, яма! Наташу было видно только по рыжеватому пятну от волос на поверхности. Я неуверенно посмотрела на это пятно, зажала себе нос, зажмурилась и тоже погрузилась в воду: с разжатым носом и открытыми глазами я нырять еще не умела. Под водой я принялась щупать свободной рукой и наткнулась на твердое, шершавое от купальника, Наташино туловище. Наверх у меня тащить не получилось, поэтому я просто потянула ее на себя, отступила по холодному скользкому дну назад, и вскоре моя голова показалась над водой. Только я хотела приподнять Наташу повыше, как она вдруг ужасно захрипела, закашлялась и полезла прямо мне на плечи так, что я упала обратно в воду, не успев зажать нос…
Нас обеих вытащили веселые парни, от которых пахло пивом. Теперь ужасно кашляли и плевались мы обе, согнувшись и упершись руками в коленки, а парни хлопали нас по спинам, смеялись и говорили, что мы ухитрились утонуть в лягушатнике.
Тут прибежали и обе бабушки: моя, бледная под широкополой шляпой, и Наташина — красная и намазанная кремом от загара.
— Ты чего же?! — закричала она, повернув ко мне распаренное пухлое лицо. — Ты чего же не следишь?! Ты же старшая, а у тебя ребенок чуть не утонул!
— У меня ребенок? — удивилась я и посмотрела на Наташу. Наташа кашляла, ей было не до меня.
— Конечно! — продолжала кричать Наташина бабушка. — Такая большая девочка, а не может за маленькой последить! Как тебя воспитали-то! Стыдоба! Наташенька, иди сюда, бабушка к тебе пришла, иди, высморкайся как следует, моя цыпочка…
Они ушли. Я подняла глаза и, увидев холодный взгляд своей бабушки из-под шляпы, поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Но бабушка не кричала: просто, еще немного посмотрев на меня, выговорила:
— Мне за тебя очень стыдно, Варя. Послушай, что люди про тебя говорят. Если уж взялась следить за девочкой, разве можно было пускать ее на глубину? Я смотрю, ты еще совсем не выросла. Все, хватит, накупались: едем домой.
Она пошла вперед, а я — за ней, шепотом репетируя возражение: «Но я же не бралась за ней следить»… Только, конечно, вслух я его говорить бабушке не стала: она бы это восприняла как жалкую попытку сбросить с себя ответственность, и была бы права.
Тем летом я больше не ездила на Матырку, как-то не хотелось. А потом иногда бывала, но поняла, что боюсь глубины. Когда я плыла, то все время проверяла ногой дно, и, если его не было, у меня начиналась страшная паника, я пулей летела на берег… В последние два-три года я на глубину зайти больше и не пыталась, а нырять не пробовала тем более. В конце концов, бабушка и папа у меня вообще плавать не умеют, и это не делает их плохими людьми. Вот и мне незачем заниматься тем, что не доставляет никакого удовольствия…
— Поверните направо, — вдруг просит меня навигатор. Я вздрагиваю и ругаю себя за то, что опять задумалась и вела Ласточку почти машинально. Хорошо еще, ничего не случилось.
Правый поворот приводит нас на более узкую, снова идущую среди каких-то деревень, зато и несравненно более сухую дорогу: она поднята высоко, вода стекает с обочин вниз, в поля.
— Опять объезд какой-то, — зевает тетя Лена, а Илья начинает ныть:
— Ва-арь, ну когда мы поку-у-ушаем, ну уже до-олго е-едем…
— Ладно, ладно, ладно, — соглашаюсь я. — Как увидим магазин, так остановимся.
Но после моих слов дорогу будто кто-то заколдовывает: напрочь исчезают все деревни, и по бокам тянутся только бесконечные поля мокрых, еле видных в серости и сумерках, подсолнухов, иногда сменяясь пшеницей. Мы едем битых полчаса, не видя никаких признаков жилья, когда вдруг Илья, копающийся в своем телефоне, радостно вскрикивает:
— Варь! Там скоро заправка! При них магазины бывают! Ой, только не пропусти!
Я киваю: Ласточке тоже неплохо было бы залить хотя бы полбака бензина. Но когда справа показывается длинная крыша заправочной станции, я отказываюсь от этих намерений. Заправка маленькая, даже не подсвеченная, на ней грязноватыми красными буквами красуется поддельное название «Кук-ойл» (видимо, чтобы водители путали с Лук-ойлом), но магазинчик в ней, вроде бы, есть. Пусть хоть родственники поедят, решаю я и поворачиваю.
Не успеваю я въехать под козырек «Кук-ойла», как родственники вырываются из задней двери и несутся к магазину. Я глушу двигатель, выключаю фары, чтобы поберечь аккумулятор, и готовлюсь долго ждать. Хотя что они там купят, магазинчик-то небольшой и тоже темный какой-то… Неужели им жалко освещения?
Дождь, как занавеска, колышется у края козырька. Я рассеянно разглядываю покосившийся заправочный автомат, напротив которого остановилась, и иногда посматриваю в сторону родственников. Вот Илья, рывком обгоняя ковыляющую тетю Лену, подбегает к плотно закрытой белой двери магазинчика и дергает ее… В тот же миг я без слов вижу его разочарование. А, значит, все-таки не работает.
Родственники приходят обратно печальные.
— Закрыто, — грустит Илья.
— Ничего, в следующий магазин зайдем, — утешаю я и поворачиваю ключ зажигания.
Молчание.
Я удивляюсь, выдергиваю ключ, осматриваю, вставляю его снова в замок и поворачиваю.
Молчание.
Мотор ведет себя так, как будто его в Ласточке вообще нет, хотя от горячего мокрого капота еще поднимается пар.
Я снова выдергиваю ключ, опять вставляю, поворачиваю на этот раз наполовину, чтобы зажглись хотя бы приборная панель и фары…
Панель не горит. Фары не включаются. На наших глазах Ласточка превратилась из машины в бесполезную железную коробку.
— Че, Варь? — беспечно интересуется тетя Лена. — Не заводится, что ли?
— Я не знаю… — горло мне сдавила паника, поэтому от голоса остается только верхняя нота: жалкий писк. — Не заводится! Я не знаю, что с ней!
— Ы-ы-ы-ы-а-а-а! — вдруг резко начинает реветь Илья.
— Ой, господи, ой, что ж случилося-то, ой, что ж с нами будет-та, и еды-то нету, — вторит ему тетя Лена. Родственники слипаются друг с другом и превращаются в еле видный в сумерках трясущийся ком. Я, всхлипывая и утираясь косой, смотрю в приборную панель, где все стрелки стоят на нулях, и изредка поднимаю глаза на издевательски-длинный ряд икон. Раз в минуту я с дурацкой надеждой поворачиваю ключ зажигания. Но Ласточка молчит. Вокруг нас — бесконечные поля, бесконечный ливень, закрытая заправка… И пустая дорога.
Глава 13
Все, что могла, я себе уже сказала. И насчет того, что нужно было показать машину перед поездкой в нормальном сервисе, и насчет того, что не нужно было останавливаться на явно неработающей заправке, и что если уж остановилась в безлюдном месте, то глупо было выключать огни и выдергивать ключ…
Это все мне, конечно, ничем не помогло. Поэтому я разозлилась на идиотский навигатор Ильи и закричала родственникам на заднее сиденье, что больше никогда не стану им пользоваться, потому что без него мы бы никогда не попали в такое темное безлюдное место, где неизвестно кто может быть…
— Если безлюдное, — шмыгая носом, возразил Илья, — значит, тут никого нету. Вообще-е-е… — после этого он снова заревел.
Постепенно все больше темнеет, и сырой холод пробирается к нам в салон, где без освещения неуютно и даже жутковато. Я в сотый раз поворачиваю ключ зажигания. Мотор молчит.