Мы едем и едем. Дорога зависла, как изображение в компьютере. Чистое небо, жара, подсолнухи… Иногда мимо нас, обгоняя, проносятся другие машины — убийцы своей подвески, но я жалею Ласточку и продолжаю ехать 40. Иногда подсолнухи сменяются полузаброшенными деревням из нескольких домов: в них встречаются местные жители. Что очень странно, девушки выглядят так, будто вышли на подиум: они ковыляют по волнистой обочине на шпильках, в коротких юбочках, на головах у них — сложные укладки; а вот парни, наоборот, в основном стриженные почти под ноль, неряшливые и похожие на шпану… Тут я вспоминаю, что уже зарекалась судить по внешности — может, тут просто такая мода — но жители продолжают меня удивлять.
— Спрашивается, что тут за уклад жизни, когда такие девушки пытаются понравиться таким парням? — наконец говорю я вслух, провожая глазами очередную красотку.
— Да че ж, Варьк, — вздыхает тетя Лена. — Ты глянь вокруг. Красоты-то хочется. Ничего они не пытаются, каким там парням: мы для себя наряжаимси и красимси, — она игриво подмигивает размазанным глазом. Я подмигиваю своим, таким же размазанным, и смеюсь:
— Нет, надо все-таки умыться…
Дорога-стиральная доска не кончается, и я пытаюсь к ней приспособиться, хотя руль и бьет меня по рукам. Как только появляется мало-мальски ровный участок, я вжимаю газ почти в пол, а потом опять торможу, и делаю так до тех пор, пока Илья не начинает жаловаться, что его тошнит. Тогда я принимаю какую-то среднюю скорость, но тут дорогу преграждает еле плетущаяся белая иномарка. Я несколько минут страдаю за ней, скрипя зубами, потом, наконец, с облегчением обгоняю и возмущаюсь:
— Да что это такое, еле едет! Грузовик он, что ли!
— Он ехал сорок, — хихикает Илья.
— Ну и что, что сорок?
— Как ты вначале. А сейчас ты едешь восемьдесят.
— Как! Ой.
— Мы убьем стойки всех амор-мор-ти-ни-заторов! — орет Илья в восторге.
— Амортизаторов, — поправляю я со вздохом. — Амортизировать — это значит смягчать удары, которые идут от неровностей… А может, не убьем. Другие же, вон, едут…
— А ты говорила, что они дураки-и-и!
— Илья, что у тебя с голосом? Ты простыл, что ли? — и тут я понимаю, что Илья просто больше не дребезжит по-старчески, а стиральная доска на дороге прекратилась. Пейзаж тоже стал другим: подсолнухи сменились пшеницей. Среди мягко колышущегося от ветра поля возвышается ряд громадных, блестящих и широких башен с остроконечными крышами: они похожи на какой-то инопланетный город.
— Что это? — выдыхаем мы с тетей Леной.
— Элеватор, — снисходительно объясняет Илья. — Там пшеницу перерабатывают, меня папа с собой брал. У меня папа же агроном! Кстати, история про то, как мой папа…
— Попозже, попозже, — прошу я, с трудом обгоняя дряхлый трясущийся грузовик, пока не прилетела встречная машина.
Но оказывается, что это было только началом: грузовики, трактора, комбайны и угрожающе покачивающиеся сенокосилки попадаются все чаще, а во встречном потоке начинают появляться целые гусеницы из нервных легковушек, запертых очередным грузовиком и высовывающих морды в наш ряд. Все чаще, обгоняя, я с симпатией поглядываю на иконы, украшающие торпеду Ласточки: благополучно проехать такую дорогу могут помочь и правда только высшие силы…
Как-то мы все-таки доезжаем до указателя «Тимашевск» и вдруг прилепляемся к огромной мертвой пробке, застывшей в ровном пыльном поле. Высунувшись в окно, я вижу, что машины бесконечным загнутым хвостом уходят куда-то вправо и скрываются за деревьями и низенькими постройками. Моторы натужно трещат на жаре, ветра нет, никто не двигается. Мы медленно начинаем печься.
— Илья, посмотри, в чем там дело! — требую я.
— Там Жэ-Дэ, — рассеянно оттягивая губу, сообщает ребенок.
— Что там?! Ты нормально говорить можешь?
— Я и говорю-у, — ноет он. — Там Жэ Дэ-переезд!
Теперь я наконец понимаю и грустно заглушаю двигатель, чтобы поберечь бензин. Остальные не так бережливы: над дорогой плывет тяжелая горячая вонь. Сбоку по обочине пролезают наглые джипы, пыль летит нам в окна. За рулем всех обоченников сидит как будто бы один и тот же размноженный человек: чаще всего бритый наголо, в черных очках, с тупо-самодовольным выражением лица. Я, конечно, стараюсь теперь не делать поспешных выводов о людях, но тут форма явно соответствует содержанию. Смотреть противно! Чем гордятся только?!
— Ва-арь, когда поедем? — нудит зажарившийся Илья. — Они, вон, едут!
— Они просто хамы, а мы на обочину не полезем.
— А хамом быть хорошо, — завидует ребенок. — Вон они там, в теньке стоят…
Я молчу и завязываю волосы уже на три узла.
Стоим мы около получаса, и только раз в десять минут продвигаемся на несколько метров. Заветный поворот с островком зелени не приближается ни на йоту. Тетя стонет, кашляет и отдышивается, а Илья начинает работать демоном-искусителем.
— Варь. Поехали по обочине, — шипит он, навалившись на спинку моего сиденья. — Поехали. Поехали.
— Нет, — грустно отвечаю я.
— А тогда поехали по полю! Это же не обочина! Вон дорога! Вон, видишь?! — он тыкает пальцем. И правда: мы сейчас стоим рядом с ужасной грунтовкой, которая пересекает поле, срезая угол, и подходит прямо к переезду.
— Не обочина… — шепчет Илья. — Это дорога… По ней можно… Поехали… Поехали…
Я в очередной раз понимаю, что плохо себя знаю. Пока в замученной духотой голове пищит вялое «Как тебе не стыдно, Варвара», руки уже сами поворачивают руль, и Ласточка, клюя носом, съезжает на поле. Дело сделано, обратно по такому подъему не выедешь, так что я, поспешно переваливаясь на неровностях, штурмую грунтовку и заранее тревожно гляжу на приближающийся выезд.
Наконец мы попадаем в желанную тень: у другого края грунтовки стоит чей-то белый домик с высокой ветлой рядом. Взревев мотором, я быстро-быстро выскакиваю с поля на дорогу перед каким-то грузовиком и стараюсь не думать, что он обо мне сейчас сказал. Прямо через одну машину — переезд, и, на мое счастье, шлагбаум как раз открывается. Пока мы перебираемся через высокие, проложенные досками, рельсы, нас обгоняет очередной гордый джип, и я смотрю на его бритого очкастого водителя уже без злости, а как на товарища по проигранной битве, и понимающе киваю. Водитель в ответ еще сильнее выдвигает челюсть, гордо отворачивается и, резко газанув, чуть не врезается в огромную сенокосилку…
Глава 19
Дальше движение становится уже не таким плотным, но постоянные грузовики и узкая дорога никуда не деваются, а воздух делается все жарче и гуще и перестает нас охлаждать, даже несмотря на открытые окна. Мы проезжаем еще несколько деревень, а по-местному, станиц. Название одной из них, «Старонижестеблиевская», сражает нас наповал. Илья после этого еще километров 10 выдумывает имена для других гипотетических станиц:
— Новосреднедряхлостаренская! Доскакирпичпенобетонская! Долгонуднопроезжаевская!
— Вот это название здесь ко всему подходит, — соглашаюсь я. — Опять затор…
Чтобы не скучать, мы продолжаем болтать с Ильей. Выпалив несколько обычных глупостей про компьютерные игры, родителей-агрономов и своего дядю, попытавшись рассказать «историю» и не найдя у меня одобрения, он наконец предлагает:
— Варь, а давай про машины говорить!
— А что ты хочешь узнать?
— Я хочу-у-у… Знаешь что, расскажи мне про карбюратор! Папин друг, когда машину чинит, всегда на него так ругается, даже интересно.
— В Ласточке не карбюратор, а инжектор.
— А это что?
— И карбюратор, и инжектор подают смесь бензина и воздуха, которая нужна двигателю для работы, — объясняю я. — Только карбюратор производит ее всегда одинаковое количество, из-за этого выхлоп у машины грязнее, а разгоняется она хуже. А инжектор — он от слова инъекция происходит — электроникой рассчитывает и впрыскивает сразу нужное количество топлива в цилиндры двигателя.
— Понятно… А цилиндры — это что: шарики?
— Нет. Это… столбики, — с трудом вспоминаю я. — Ну вот: наконец-то станица кончилась, посвободнее поедем…
Дорога из чуть потрескавшегося, но ровного асфальта снова идет среди полей, на которых виднеются то вечные подсолнухи, то просто голубоватая подсохшая трава. Иногда мы переезжаем речки со странной, непрозрачной, светло-зеленой водой. У речек этих почему-то нет высоких берегов, они текут вровень с полями, и мосты приподнимаются над ними также совсем невысоко. Привычных лесополос вдоль дороги почти нет: только иногда встречается посадка тополей-свечек, в куцей тени которых располагаются продавцы арбузов, дынь, крупных красных помидоров и невзрачных синих слив…
До конца поездки остается километров сто пятьдесят, что при такой дороге многовато, поэтому я стараюсь разгоняться при любой возможности. Но родственники мне этой возможности не дают: они, конечно, начинают проситься в туалет и размять ноги. Поскольку здесь уже не трасса М4-Дон, никаких туалетов мы не находим и, скрепя сердце, я соглашаюсь со словами тети «да давайте так, на природу» и съезжаю на грунтовку, идущую вдоль очередной зеленой речки. В относительной дали от дороги виднеется спутанный ком колючих кустов, за которым можно укрыться.
Колеса Ласточки поднимают пыль, зеленая речка пахнет теплой застоявшейся водой и тиной, с пучков подсохших камышей возле нее срываются огромные синие стрекозы. Я даже уже не жалею, что мы съехали, и предвкушаю, как прогуляюсь вдоль берега…
Мы доезжаем до заветного куста и останавливаемся: оказывается, за ним скрывалась целая машина, просто издали ее было незаметно из-за серого цвета. Двери и багажник у нее распахнуты, вокруг раскиданы кучи пакетов и котомок, сверху навязан матерчатый тюк, хаотично обмотанный проволокой. К тому же, как только мы подъезжаем, из машины выскакивает краснощекая женщина и начинает неистово махать рукам и что-то кричать.
Я быстро хватаюсь за ручник, высовываю голову в окно и собираюсь уже спросить, что случилось, но краснощекая женщина суется ко мне, чуть не стукнув меня лбом, и кричит: