— Влади… — хотел было возразить Исайчев, но Корячок взмахом руки остановил его.
— Давай так! Я отвечаю за то, что говорю, но не отвечаю за то, что ты слышишь. Моё самоуправство мне не простят, но я могу защитить твоё самоуправство… Думаю, майор, ты понял… Да, погоди бежать, бегун, записка у Галины Николаевны.
Исайчев с трудом пытался протиснуться в дверную щель кабинета старшего эксперта-криминалиста Долженко Галины Николаевны. С трудом, потому что, с другой стороны, её подпирала плечом сама Долженко, не давала Михаилу войти:
— Уйди, Михуил, чёрт тебя побери! Я пожрать спокойно могу? Ироды! Ходят и ходят! Всё без стука норовят! Может, я голая тут? Через двадцать минут приходи…
— Здравствуйте, тётенька, поэт Бездомный говорит из сумасшедшего дома… Я тут с пятью мотоциклетами и пулемётами к вам прибыл для поимки иностранного шпиона… Разрешите войти! — медовым голосом пел Исайчев и, нажимал плечом, но расширить дверную щель не мог. — Не женщина, танк! Обед давно закончился… пусти я на секунду записку Мизгирёва посмотреть… Галя…
Долженко резко отошла от двери и Исайчев, как прошлый раз во дворе Бориса Полушкина полетел всем корпусом вперёд, но вовремя среагировал, зацепившись за ручку двери.
— Значит, так, — глянула рассерженным зверем Долженко, — в записке три слова. Третье не дописано, но понятно, потому что расхожая фраза, итак: «Не поминайте ме…». Далее, сломался карандаш или он сам нажал так, что сломал. Второе более вероятно. Навесил на люстру шарф жены, шёлковый фирменный дорогой и шлёпнулся со всего маху с собственного письменного стола. Люстра его, конечно же, накрыла, а в ней килограммов двадцать. Осветительный прибор импортный, кованный. Сейчас профессора ввели в медикаментозную кому, потому как в голове гематома. Думаю, очухается дней через пять — семь… Та-а-к! Что ещё?! Когда грохнулся, со страху описался… Ты представляешь, вешался — не описался, а упал — и вот те на…
— Почему думаешь, что он, только когда упал это-того…, может, раньше? — спросил Исайчев с опаской.
— Слышу, сомневаешься. В себе или во мне? Лучше бы в себе, потому как я за свои слова отвечаю — на столе мочи нет, а на ковре под ним целая лужа… Ну?!
— Что со старым Мизгирёвым?
— Сердце! Хотя, знаешь, этот старый только притворяется что у него артрит. Он здоров как бык. Крепкий такой грибок-боровичок. У меня подозрение — был у него вчера вечером тяжёлый разговор с сынком. После чего профессор отправился вешаться, а папа в приступ.
— С отцом пообщаться можно? Как ты думаешь, врачи разрешат?
— Попробуй! Хотя, с большей вероятностью дня через три.
Долженко подошла к рабочему столу, на котором стояла тарелка с гречневой кашей и банка с малосольными огурцами. Зачерпнула ложкой кашу, пригубила и взорвалась:
— Ну вот опять остыла! Третий раз разогреваю! Пошёл вон отсюда-а-а…
— Дай огурец, — жалостливо попросил Исайчев, — солёного хочется.
— Батюшки! — всплеснула руками Галина Николаевна, — забеременел?
Михаил запустил руку в банку, вытащил самый большой огурец, понюхал, поцокал языком:
— Не-а! Не получается…
Открытая входная дверь особняка Мизгирёвых, мотылялась на ветру, издавая при каждом порыве жалобный глухой стук.
Исайчев освободил язычок защёлки, вошёл, успокоив уставшую хлопотать дверь.
— Ау! Есть кто живой?! — крикнул Михаил и вздохнул, — Да-а, живые здесь убывают…
Он постоял, прислушался к звукам чужого дома, ничего не услышал и, пошёл по уже знакомым коридорам дальше. Исходив большую часть особняка, Исайчев обнаружил закрытую изнутри комнату, постучался. За дверью послышалось шевеление и невнятное бормотание. Шаркающие шаги, скрип ключа в замочной скважине возвестил о том, что дверь можно попробовать открыть. Михаил с опаской толкнул ладонью створку, вошёл бочком, осмотрелся. В зашторенной и поэтому полутёмной комнате на табурете сидела нечёсаная отёкшая Анна Долгова. Исайчев потянул носом, в воздухе не чувствовалось запаха алкоголя.
— Чё нюхаешь, мент? Не пьющая я … — Анна вскинула до краёв наполненные ненавистью глаза, — какого ляда припёрся? Некого здесь больше пытать…
— Вы коней-то осадите, дамочка, — спокойно ответил Исайчев, — пытать никого не буду, а поговорить вам со мной придётся, хотите этого или нет.
— А то чё?
— А то вызову наряд и отвезу в РОВД. Посидите там пока сорок восемь часов, а там посмотрим, может быть и дольше.
— Это за что? Чё я такого сделала? — скучно, без возмущения спросила Анна.
— Будем выяснять. На месте преступления присутствуете? Присутствуете. Факт неоспоримый. Сидите тут, молчите, раздумываете. Может, что противоправное замышляете, а? — Михаил пошёл короткими шагами по периметру комнаты компаньонки Софьи Мизгирёвой, по пути изучал развешенные по стенам австралийские маски, амулеты, пучки сушёной травы, картинки животных, особенно много было разновеликих слонов. — Слушайте, зачем вам столько слонов? Это, что священное животное?
— В наших краях, нет, — чуть более оживлённо ответила компаньонка.
— Тогда зачем? — не отступал Исайчев.
— Просто красиво! — в тусклом голосе Анны появились живые нотки.
— Слон красиво? Ты, девонька мамонтов не видела. Там не только хобот, уши, там бивни ого-го, а волос?! Волос аж до земли! Ну что готова к разговору?
— Ладно, — махнула рукой Анна, — спрашивайте! Хрен с вами…
Михаил, прежде чем присесть на угловой диван отгрёб в сторону кучу стиранного, но не глаженого белья:
— Что вас связывало с Софьей Мизгирёвой?
— Петька Мизгирёв. Спали мы с ним. Но… — Анна подняла указательный палец с обгрызенным ногтем, — по-разному. Я по любви, а она для здоровья.
— Анна, давайте пойдём на кухню — дружелюбно попросил Михаил. — Согреем чайку, поговорим обстоятельно. И вам будет легче, и мне хорошо. Вставайте, пока я окончательно не разозлился.
Анна посмотрела на Михаила заинтересованно. Встала, привычным движением собрала несвежие волосы на затылке в пучок, вытащила из кучи белья сбитое в комок платье, предложила:
— Идите на кухню. Ставьте чай. Я пока переоденусь.
Исайчев согласно кивнул, перемещаясь к двери, уточнил:
— Кухня прямо по коридору?
Анна вместо ответа махнула рукой в нужном направлении.
После второго бокала чая компаньонка помягчела.
— Извини. Как тебя по батюшке? — спросила она, вновь наполняя чашку. — Тебе с какого места начинать? С Хвалыни? Так, там ничего особенного не было. Пихали они меня от себя. Гнали. Сонька та гордилась, что Петя за ней, как телок ходит. Только ей тоже лиха немало отмерено было…
За двадцать восемь лет до описываемых событий. Районный городок Хвалынь
Аня притулилась под кустом смородины, собирала ягоду для варенья. Мать заставила её добрать ведро, начатое с утра. Анна упиралась, ягода в этом году уродилась мелкая колготная, но мать была непреклонна. Или полное ведро или на вечер в Дом культуры не пойдёшь. Как же не пойти? Сегодня Петя Мизгирёв будет в концерте на гитаре играть и петь. Этого девчонка пропустить никак не могла. Петя был её кумиром ещё с молочного детства: только у него она ела куличики из песка, только ему давала поиграть своими лопатками и грабельками. Петя относился к подружке хорошо, впрочем, так хорошо он относился ко всем девчонкам в их маленьком городке. Выделял Пётр Мизгирёв только Соню. А Соня Петю не выделяла, а просто использовала при каждой надобности. Мама Софьи работала в школе поваром, рано уходила из дома. И Петька, чтобы быть полезным своей зазнобе, скрытно дожидался, когда её мать свернёт с дороги, где стоял дом Софьи на другую улицу. Бежал в хлев чтобы проводить их корову в стадо. Так он давал подружке поспать до начала уроков. За это Софья прямо на школьных ступеньках одаривала мальчишку коротким поцелуем в щёку, после чего Мизгирь светится как электрическая лампочка.
Сейчас Анна собирала смородину и думала о Софье и Пете, сокрушалась — разве так можно? Одной всё, а ей ничего. Разве можно не замечать, как она его любит? Разве можно не понимать, что только Анна будет ценить его всю жизнь? Разве можно отмахиваться от своего счастья?
Её невесёлые думы прервал разговор за забором. Разговаривали двое: один говорил едва слышно и это был Игнат Островский, а вторая, ею была Соня, всё время срывалась на крик, который Игнат сразу старался гасить:
— Тихо, не кричи! Услышат! Почему ты решила…
— Потому что у меня месячные второй раз не пришли, — оборвала собеседника Софья.
— Может, ты застудилась? — без уверенности спросил Игнат, — моя мама всегда, когда животом мается, говорит, что застудилась…
— Лель! Перестань! Всё ты понимаешь — не дурак! — Софья перешла на крик, — меня всю выташнивает…
— Тихо не кричи! Что ты хочешь? — в голосе Игната звучало раздражение, — разве я что-то обещал?
— Нет! Не обещал! — воскликнула Софья, — мы делали это вместе… Вместе и отвечать будем…
Стало понятно, что говорившие остановились, голоса не приближались и не удалялись. Вероятно, Игнат и Софья сели на лавочку у забора рядом с домом Анны.
— Так… так… так, — строго почти грозно сказал Игнат, — сколько раз я говорил, чтобы ты отлипла? Сколько раз ты сама приходила ко мне домой, караулила, ждала, когда все уйдут? Ты преследуешь меня всюду! Я иду, ты идёшь рядом. Я сижу, ты сидишь рядом. Я ем суп, ты глядишь на меня со дна тарелки… Ты засовываешь руки мне в ширинку, когда никто не смотрит! Ты лезешь на меня всегда, если остаёмся одни! Я не железный! Ты сделала меня мужиком! Но я устал от тебя… Не люб-лю! Понимаешь не люб-лю!
— Лель! Не бросай меня! Родненький умру без тебя! Не уходи…
— Убери руки, Соня!
— Если сейчас уйдёшь, скажу, что ты меня изнасиловал и тебя посадят!
— Что-о-о?
— Ле-е-ель! Я пошутила-а-а… не уходи-и-и
Разговоров Анна больше не слышала. Слышала только жалобное поскуливание. Она вскочила со скамейки, задела ногой и перевернула ведро. Не обернувшись, кинулась к калитке. Дёрнула створку, выскочила, увидела удаляющуюся спину Игната и Софью. Девчонка упала на колени и, на четвереньках уползла в куст акации. Там она забилась в корнях, крутила головой, подслеповато прищуриваясь, рыская зрачками, будто ища защиты, голосила тихо, горько и протяжно. Бы