Михаил читал материалы на дисплее планшета удивляясь и покряхтывая, иногда пришёптывая единственную ругательную фразу, которую позволял себе употреблять в обиходе «ешь твою медь!», иногда «нехороший человек, редиска!». Ольга, откинулась на спинку кресла, повернула голову в сторону мужа, наблюдала его реакцию, тихо улыбаясь. Прочитав выделенные Ольгой абзацы в текстах и, взглянув на фотографии, Михаил вернул планшет хозяйке:
— О как! — вскинул брови Исайчев, — оказывается, старший Мизгирёв только частично пооткровенничал со мной. Он, хитрец, ничего не сказал об исландском приключении невестки. Даже не упомянул. Копилка, возьми на заметку чету Соколовых, надо с ними пообщаться.
Даже в этот утренний час в гостиной, где в кресле под портретом жены сидел Пётр, было сумрачно. Большие кусты цветущего белыми звёздочками чубушника почти полностью закрывали пространство открытых, защищённых москитными сетками окон. В воздухе витал запах пряной травы, жасмина5 и алкоголя. Перед Мизгирёвым на металлическом столике стояла открытая бутылка напитка, с надписью на этикетке «Бреннивинон». Косой луч солнца из верхней части цветной витражной рамы бросал на лысину профессора фиолетовый свет. Ольга едва подавила улыбку, так смешно выглядела голова Петра с трубкой во рту и чернильной лужицей на маковке. Однако лицо Мизгирёва было злым, одновременно несчастным и уж вовсе не располагало к шуткам.
— Адвокат Ольга Ленина, — представил жену Исайчев — по второй специальности психолог, мой консультант и супруга. Её участие в «деле» поможет нам разобраться, надеюсь…
— Присаживайтесь господа, — профессор широким, плохо координированным жестом, указал на два стоящих рядом с ним кресла. — Эту дрянь не предлагаю, — Пётр кивнул на бутылку, — исландская водка — алкогольный напиток нечто вроде дистиллированного картофельного шнапса с добавлением тмина. Вкус мерзкий. Но я привык за пятнадцать лет. В Исландии сухой закон и весь алкоголь, который можно найти в Рейкьявике контрабандный. Я там был иностранцем, а иностранцам особенно тяжело достать спиртное. Приходилось пить эту гадость… Привык и теперь былые друзья присылают его, чтобы я иногда вспоминал страну, в которой мне было хорошо. Там была жива Соня. Вчера прошло девять дней, как её нет. Больно, очень больно…
Мизгирёв резким жестом опрокинул в себя жидкость из недопитой рюмки:
— Извините, всё привык завершать…
— Может, нам на некоторое время ещё отсрочить разговор, — предложил Михаил.
Но Мизгирёв отрицательно покачал головой:
— Нет. Давайте сегодня. Криминалисты нашли что нибудь, объясняющее это… это… это…? — профессор указал взглядом на дверь.
— Если бы они что-то нашли, Петр Владиславович, я бы не дал вам передышки в девять дней, — вздохнул Исайчев. — Постороннего вмешательства с большей степенью вероятности не было. Соня сама оборвала свою жизнь. Хотелось бы услышать ваши соображения на этот счёт.
Петр закрыл глаза и потряс головой:
— Если бы я знал… Если бы я знал… Я не позволил бы этому случиться. Последние полгода в нашем доме и вне его происходили непонятные ни мне, ни ей вещи. Наваждение. Стал являться Лель или материализованное напоминания о нём…
— Материализованное? — удивилась Ольга
— Да, да натуральное, — Мизгирёв открыл глаза и пристально посмотрел на Ольгу. — В том виде, в каком Игнат был перед своим последним прыжком. Тот же комбинезон, на голове та же красная с серебряным серпом и молотом бандана, в одной руке шлем в другой ивовая веточка — вечная спутница Игната.
— Вы сами все это видели? Расскажите, не упуская деталей, это важно. — Исайчев глубже уселся в кресло, расслабился, готовый к долгой беседе.
— В начале июня Соня отдыхала у бассейна, после Исландии никак не могла напиться Солнцем и теплом. Достаточно много времени проводила с книгой у воды. Неожиданно я услышал её крик. Даже не крик, а хрипловатое какое-то животное завывание. Выскочил из дома, Соня, вытаращив глаза, резко выбрасывала руки в сторону противоположного угла сада и хрипела. Я позвал отца. Мы едва смогли затащить её в дом. Она извивалась как змея, пыталась что-то сказать, но, кроме всхлипов и мата, ничего разобрать не смогли. Вызвали «скорую». Врачи сделали ей успокоительный укол и едва утихомирили. Три дня Соня приходила в себя и только потом рассказала. Оказывается, она услышала шорох, идущий из дальнего заросшего угла сада, подняла глаза и увидела направляющегося к ней Леля. Он был совершенно живой. Молодой и одет в ту же форму, как и в последний день его жизни. Он прошёл по противоположной кромке бассейна и убрался в другой диагональный угол усадьбы. Удаляясь, помахал ей ивовой веточкой, а затем бросил её в воду бассейна.
Мизгирёв вновь наполнил рюмку и, выпив её одним большим глотком, расслабленно опустил плечи.
— Ужас!
— Вы, Петр Владиславович, уверены, что Игнат Островский погиб? — недоумённо спросил Михаил и взглянул на Ольгу. Ольга изучающе, и совершенно бесстрастно разглядывала профессора.
— Я его хоронил. Видел в гробу. При мне тело опустили в землю и закопали. Его мать носила траур целый год. У его брата Славки появился в волосах белый клок. Он был на аэродроме и видел гибель брата. Этого мало?
— Веточка, о которой говорила Соня плавала в бассейне? — спросила Ольга.
— Нет! — выкрикнул Пётр, и привалился к спинке кресла растекаясь в нём, как жидкое тесто, — веточки не было. Но было другое…
— Что? — более заинтересованно спросила Ольга, — Другое что?
— У нас в усадьбе много площади засеянной газонной травой. Для хорошего газона требуется постоянный полив и отец соорудил автоматический жидкостный распылитель. Как только земля высыхала, вода включалась. Так вот, она включилась когда ЭТО шло к Соне. ЭТО никак не среагировало, но намокло…
— Так рассказывала Софья? — поспешила уточнить Ольга.
— Будет вам! — взъярился Мизгирёв, — Соня не была шизофреничкой и психопаткой тоже не была. Не надо ставить диагнозы. У ТОГО, что видела Соня промокли ноги и остались на бортике бассейна ЕГО следы. Их я видел уже своими глазами.
— А веточка? — ещё раз уточнила Ольга.
— То-то и оно, веточки не было, а рябь на воде, куда она упала, была…
— Вы уточняли у обслуживающего персонала, может быть, кто-то из них вытащил веточку? — настаивала Ольга.
— Конечно, потом выяснял, — подавляя гримасу раздражения, ответил профессор. — Сначала было не до этого. Все занимались Софьей. И, главное, чтобы её достать нужно было прыгнуть в бассейн. Призрак Леля бросил её в самую середину. Мокрых я среди обслуги не видел.
— Когда это произошло, ещё раз уточните, — попросил Михаил, вынимая из кармана блокнот и ручку.
— В начале июня, а через неделю мы нашли в комнате Сони под её подушкой красную бандану с серпом и молотом, ровно такую, какую носил Игнат. Она не новая, ношенная. Я её даже понюхал, Игнатовым одеколоном пахла «Фаренгейтом». Такой древесно-цветочно-мускусный запах. Накануне гибели в институте, где мы вместе работали Островского назначили начальником тематического направления, а меня его замом. Представляете, ему было всего двадцать шесть лет, совсем молодой, подающий надежды и такая непруха. Сейчас бы выдающимся учёным был с мировым именем. У меня не вышло — характера не хватило… — Мизгирёв неожиданно засветился глазами и подпрыгнув в кресле, выкрикнул, — зато у меня была Соня. Она мой приз, а Лель её профукал, гимнасточку цирковую предпочёл, идиот! Они с Софьей вместе горы бы свернули. Ан, нет! Соня остановила свой выбор на мне! — профессор так же быстро, как и загорелся, потух и уже едва шевеля увядшими губами, проговорил, — Я ведь тогда хотел только пометить красным цветом, а вон как вышло…
— Что вы хотели пометить красным цветом? — не понял и переспросил Исайчев.
— А?! — встрепенулся Мизгирёв, — каким красным цветом? Ах, это… не обращайте внимания, мои слова не имеют к делу никакого отношения… так мысли вслух…
— Я могу поговорить с вашей прислугой? — поинтересовался Михаил.
— Если с той, что работала в то время, то нет. Соня всех, кроме Анны и Верочки, уволила сразу. Она была коротка на расправу и так же, как и вы сейчас, решила, что это штучки прислуги. Веру молодую девчонку Соня встретила у ворот нашего дома. Она не поступила в институт и очень боялась возвращаться назад в свой посёлок. Мать пила. Девчонка тоненькая, как тростиночка, слезами захлёбывалась, не знала куда идти. Соня бездомных собак и кошек очень жалела, подбирала… А здесь человек… Жалостливая была. Верочку Соня «внедрёнышем» звала, очень трепетно относилась…
— А Анна? Она у вас на особом счету? — Ольга обернулась и краем глаза заметила, как мимо закрытой с туманными стёклами двери прошмыгнул кто-то в белом переднике. — Вы не могли бы угостить нас кофе?
— Бога ради, простите! — всполошился профессор, — Не могу прийти в себя… — он протянул руку, взял со столика колокольчик, позвонил.
Когда девушка в белом переднике вошла, приказал:
— Вера, скажи на кухне, чтобы кофе приготовили, как любила хозяйка и пусть его принесёт Анна.
— Анна? — удивлённо переспросила девушка.
— Я, что не на русском говорю? Пусть принесёт Анна! — цыкнул Мизгирёв, отчего девчонка спешно пошла на выход. Когда за Верой закрылась дверь, пояснил, — Анна не совсем прислуга, она больше компаньон Сони. Соня упросила её приехать сюда из Хвалыни, мы раньше дружили, учились в одном классе. После Исландии Соня остро чувствовала одиночество. Я на работе, отец не собеседник, пришлось вспомнить старые дружбы…
В дверь гостиной легонько постучали и услышав разрешение войти, в проёме появилась женщина с подносом на вытянутых руках. На подносе в такт её шагов попискивали, касаясь друг друга чашки, чайник и цветастый фарфоровый кофейник. Выражение лица женщины было холодно и бесстрастно. Оно точно говорило о том, что на присутствующих, включая хозяина, ей наплевать.