– Гош, у тебя не найдется сигаретки? – передо мной стояла Соня.
– На, – я достал из пачки последнюю сигарету и с радостью протянул ей.
Иногда мне казалось, что мы курим только для того, чтобы было легче общаться. Просто подходить друг к другу и начинать разговор с вопроса о сигаретах. Ну и привычка, конечно. Она присела рядом со мной, прикурила и с наслаждением втянула в себя смертельный дым.
– Ты тут в первый раз или уже был здесь?
– Я здесь с первой смены, – я ей улыбнулся.
– Здорово! Значит, ты здесь, типа, все знаешь?
– Ну, получается, что так.
Мне захотелось приблизиться к ней и прикоснуться губами к ее бархатистой коже. Но я подумал, что это будет полным дебилизмом – облизывать ее, не спросив разрешения. Докурив сигареты, продолжали сидеть, как в немом кино. Она смотрела в небо, наблюдала, как плывут облака, и ее взгляд был пуст. А я сидел рядом и боялся признаться в том, что она мне нравится. Это было похоже на пытку. А пыток мне в жизни и так хватило. Я от них смертельно устал. Потом она вдруг взглянула на меня и тихо, но внятно проговорила:
– Знаешь, рядом с тобой мне настолько хорошо, как будто я знаю тебя много лет, – она удивленно посмотрела мне в глаза, – это так странно. У меня чувство, что тебе можно доверить все секреты и говорить искренне, не ожидая никакого подвоха. И ты все поймешь.
Я сидел, практически не двигаясь. Боялся ее спугнуть. Меня обрадовало то, что она произнесла, и я ждал продолжения. Она помолчала немного и снова заговорила:
– Понимаешь, не всем можно доверить свою жизнь, а тем более ее истоки. Но тебе почему-то хочется. Может, я полная идиотка или сошла с ума. Я тебя знаю всего несколько минут.
Выдержав небольшую паузу, она спросила:
– Ты, случайно, не из детского дома? – После этого вопроса мне стало не по себе. Я не знал, что ей ответить; то ли правду, то ли наврать. Но она могла вспомнить меня, кто-то в конце концов мог ей сказать. Лгать смысла не было. Успокоив себя, я произнес:
– Да. Я оттуда.
И назвал номер нашего детского дома.
– Ааа, знаю! – она обрадовалась. – Это вы отмутузили наших парней в зимнем лагере из-за того, что они сперли бухло из вашего чемодана?
– Именно! – гордо сказал я. И порадовался, что сказал правду.
– Слушай, а почему я тебя там не замечала?
– Не знаю, – я не стал рассказывать, что сам давно наблюдал за ней, почти влюбился, – наверное, потому что там я встречался с Кристиной из вашего батора и был занят только ею.
– Фууу! Божее, – она сморщила носик, – она такая шалава!
А потом вдруг спохватилась и сказала уже совсем другим тоном:
– Хотя кого я осуждаю? Сама такой же была.
– Почему ты о себе такого мнения?
– Потому что это правда.
И она стала рассказывать. Все началось с того, как Соня появилась на свет. Она была, как и почти все остальные баторские, нежеланным ребенком в семье. Мать родила ее в двадцать семь, вроде хороший возраст для детей, но ей было не до них: она была еще той «похотливой сучкой», как выразилась Соня. Гуляла налево и направо, изменяя Сониному отцу-алкоголику. После, поняв, что малышка мешает ей, болтается под ногами со своими вечными ссаками в трусах, тратами на памперсы и детскую жрачку, она избавилась от Сони. Просто выкинула ее за дверь, кинула на подстилку рядом с местными бомжами. Дальше Соню обнаружила полиция, тетки из опеки стали искать ее родителей и попытались ребенка вернуть. Но сразу же поменяли свое решение, как только зашли в дом.
– Мать была зверски пьяна, – Соня снова смотрела в небо, – и обкурена какой-то травкой. Она начала истерически орать: «Заберите эту паршивку! Она сломала мне жизнь! Из-за этой идиотки меня бросил муж, и теперь я превратилась в настоящее дерьмо. От меня ушли даже мои ухажеры. Уберите ее с глаз моих долой, пока я ей не начистила морду». Я, маленькая, рядом с чужими тетками, стояла в дверях и заливалась горькими слезами. Я еще не понимала, что происходит, я плакала от того, что была напугана, увидев свою мамочку в таком состоянии. И потому, что она ругала меня.
– Охренеть, как тебе не повезло в детстве, – про себя я порадовался, что со мной такого не было, – слава богу, мне не пришлось этого увидеть от своей матери: она сразу же после родов от меня отказалась. Но зато ты хоть знаешь ее, помнишь, как она выглядит. А я нет.
– Не мешай, – Соня меня перебила, – дай рассказать. Потом меня определили в детский дом. Первое время я была серой мышью. Старалась отдалиться от реальности и жила в своем разрушенном мире, где только одна я и никого больше. Иногда, по ночам, в те годы мне снился один и тот же сон: я иду по серому асфальту, а впереди – пустота. И я все равно иду, шаг за шагом, в никуда. А позади меня рушится дорога, и нет никакого пути назад. Мне приходится двигаться, не останавливаться, потому что если я надумаю вернуться в прошлое, то провалюсь в черный мрак. Только к седьмому классу я вышвырнула всю эту гадость на хер из головы. И начала потихоньку выползать из тени в мир красок. Мне понравилось находиться в толпе людей, это был офигенный кайф.
Соня начала водиться с плохими дворовыми ребятами и повторять подвиги своей идиотки-матери: пить разный алкоголь, курить травку, которая давала возможность оторваться по-настоящему. Ну, и потом стала фанаткой секса. Начала зависать во дворах, в подъездах или у кого-то на хате. В детский дом приходила поздно, из-за чего ее хорошенько мутузили. Воспитательницы подговаривали старших девчонок, чтобы они ее хорошенько проучили. Соню закрывали в комнате со старшими, и они измывались над ней, как могли.
– Меня били изо всей силы по тем местам, где не будут видны ссадины и синяки, – я слушал и сам чуть не плакал, вспоминая собственную боль: всегда держался, ржал над всем на свете, а под рассказ Сони раскис, – все тело скрипело как будто у старушки. Боль сигналила во всех частях тела. Нередко на руках были следы от бычков. На перекурах девочки дымили прямо в этой комнате пыток, все равно им за это ничего не было.
– Им разрешали?
– Ну да, они же были правой рукой воспитателя, – Соня усмехнулась, – иногда они мне предлагали покурить после выматывающей пиздилки. Я тянулась с надеждой, что это все, что ничего плохого больше не будет, но они обманывали меня. Изо всех сил ударяли ладонью по моим протянутым пальцам и при этом говорили, как будто только узнали: «Да ты еще и куришь! На тебе за это!» И все начиналось по второму кругу. Через пару лет у меня как будто отмерли все нервные клетки, в которых пульсировала боль. Меня начал возбуждать весь этот садизм-мазохизм. Когда меня били, я начинала возбуждаться, и толку от этого воспитания уже никакого не было. Ну, кроме того, как доставлять мне удовольствие.
Я сидел с открытым ртом. Множество вопросов заполняли мою голову. Я думал о себе. О собственных травмах и несчетных синяках. О своих странных отношениях с девушками. И о том, что в последнее время постоянно мечтаю о смерти – хочу испытать все, что только можно до восемнадцати лет, и потом сдохнуть. Почему? Я пока и сам не понимал. Но я не хотел возвращать Соню в прошлое. Мы оба могли не выдержать.
– Ладно, все, пошли, – я резко поднялся.
– Да, – она задумчиво встала следом, – нас уже вожатые, наверное, заждались.
Пока мы шли по дороге, которая вела к нашему корпусу, на ней не было лица. Как будто все то, что она мне рассказала, произошло сейчас, пока мы разговаривали. Мне хотелось ее понять и посочувствовать ей, но я не мог. Я рухнул в свою собственную боль, в лицо которой раньше всегда смеялся. Но меня ведь тоже жестоко били, швыряли, как ненужную игрушку, по углам. Я сам теперь удивлялся, как все это выдержал, словно был замороженным ребенком, с отключенными чувствами. Возможно, что так и было. И вот теперь откуда-то из глубины полезли мои собственные эмоции. Я хотел как можно скорее справиться с ними, затолкать обратно. Если я буду чувствовать, если не заставлю отмереть свои нервные клетки, то просто не смогу жить. Не сумею вытерпеть боль. И свою боль, и боль Сони, и боль многих других детей, которые постоянно, круглосуточно вокруг меня.
Пока шли к корпусу, мы с Соней старались как-то себя утешить. Но воспоминания тут же губили усилия, и опять выступали слезы.
Так и прошел весь день с момента окончания нашего разговора. Наступила ночь. Птицы прекратили петь песни и, обхватив теплыми крыльями птенцов, спали в своих гнездышках. Морской бриз играл с зелеными листочками на деревьях. В небе сияла бледная луна, придавая звездному небу особый свет. На улицах стояли фонари, они ярко освещали дорожки. Все мы уже лежали в своих постелях – кто-то играл в гаджеты, кто-то тихо переговаривался между собой, а кто-то спал. Вдруг раздался стук в дверь. Все мигом спрятали свои телефоны, легли на бочок и притворились, что спят.
– К вам можно? – прошептал чей-то силуэт.
– Ты кто? – спросил сосед, лежащий надо мной, на втором ярусе кровати.
– Я к Гоше!
Я засмущался. Неужели кому-то я был настолько нужен, чтобы переться ко мне из другого конца коридора?
– Это ты, Сонь? – сказал я, пробуя угадать.
– Да, это я. Пойдем курить?
– Блин, у меня нету. Мы с тобой сегодня днем последнюю выкурили.
– Зато у меня есть, – она не сдавалась, – давай одевайся, вожатые все спят.
Приказала, словно старшая сестра, а мне нечем было возразить. Я послушался.
– Давай, выхожу!
Натянув штаны и шерстяную кофту – по ночам было прохладно, – я поспешил за ней. Мы сели под кусты, которые росли недалеко от футбольной площадки. Протягивая мне сигарету из новой, только что открытой пачки, она почему-то улыбалась. Мне нравилась ее улыбка – она сразу становилась беззащитной и такой милой. Мы закурили сигареты и стали любоваться ночной красотой. Она осторожно, не спросив моего согласия, положила голову мне на плечо, ну а я прикоснулся щекой к ее мягкой макушке.
– Меня бесит, когда меня судят те, кто вообще понятия не имеет, кто я такая и что из себя представляю, – она сразу и взволнованно вернулась к нашему разговору. – Что они знают обо мне? Ничего!