«Всё хорошо», хотя на самом деле всё не хорошо. Его нужно утешить. Я несу ответственность в первую очередь за Макса — но я вижу, когда кому-то рядом больно.
Он отпускает меня. Не зная, что делать, я сую нос в кучу его носков на кровати и несколько раз громко фыркаю. Папа забрасывает одежду в чемодан, а я не свожу с него взгляда.
— Не смотри на меня так, Космо, — говорит он, утирая нос. — Я знаю, это… В конце концов всё будет хорошо. — Он убирает последнюю пару носков, которую я не мог достать. — Будь хорошим псом.
Мне не нравится эта команда. Я всегда хороший пёс.
Чемодан щёлкает и закрывается. Кажется, что скрипит каждая половица, когда он уходит. Я медленно выхожу из дома вслед за ним, на подъездную дорожку, где ждут Мама, Макс и Эммалина. Папа долго молчит, потом говорит Эммалине и Максу:
— Я ненадолго уеду к Бабушке и Дедушке. Скоро увидимся. — Он целует их в макушки. — Люблю вас. Помните, я очень сильно вас люблю.
Скуля, я прижимаюсь к ногам Макса. Мы смотрим, как Папа садится в машину. Макс кладёт руку мне на голову и там её и оставляет. Я чувствую, как он перебирает мою шерсть, и я облизываю его пальцы, ладони. Я лижу и лижу, надеясь, что смогу прогнать грусть.
— Всё нормально, — говорит он, но я знаю, что убеждать в этом надо Макса, а не меня.
Я громко лаю. Папа высовывает голову из окна и говорит мне:
— Хороший мальчик. Оставайся тут.
Я чувствую, насколько серьёзны его слова. Оставайся. Оставайся с ними. Оставайся с ними, даже если я не останусь.
Машина выезжает со двора в туманном утреннем свете. Она проезжает мимо беличьих кустов и вороньих деревьев, поднимает пыль и плюётся выхлопными газами. А я всё обдумываю слово «оставайся». У меня разве не должно быть выбора в таких делах?
Из всех команд в моей жизни я ослушался очень немногих. Когда я был ещё совсем маленьким, я твёрдо решил стать хорошим псом во всех смыслах слова. Но ещё я обещал защищать Макса с собачьим упрямством до конца жизни. Одно же важнее другого, верно? Так что я бросаюсь вперёд. Сначала бегу трусцой, потом со всех ног, несмотря на боль. Я бегу за машиной, которая превращается в точку на горизонте.
Я бегу так быстро, как могу, пока не заканчиваются силы.
28
Лебеди — ужасные птицы. Они не сидят на деревьях и не дают гоняться за собой на пикниках. До меня доходили слухи, что они кусаются, что охотятся на собак всех пород возле прудов. Но одно я точно знаю: лебеди живут парами всю жизнь — и пингвины тоже. На канале «Дискавери» про это рассказывали очень подробно. Я тогда не совсем понимал всей важности того, что узнал: когда одна связь разрывается, с ней разрушается и всё остальное.
Я ещё долго прислушивался, надеясь услышать мотор папиной машины, но он так и не вернулся. Следующие три ночи я ждал. У окна есть особое место, где я просовываю нос сквозь жалюзи. Я жду света его фар в темноте, механического «вру-у-ум», с которым он останавливается во дворе. Я представляю, как торжествующе лаю, а потом бегу к нему по газону и тут же переворачиваюсь на спину. «Погладь мне живот, — скажу я ему, — и всё будет хорошо».
Макс, конечно, всё отрицает, но, по-моему, он тоже мечтает о чём-то похожем. У него такое выразительное лицо; иногда я по нему сразу всё вижу. Он моет посуду, вдруг поднимает голову и внимательно смотрит, словно я, когда выслеживаю пчелу во дворе. А потом моргает, трясёт головой и снова намыливает губку.
Он может говорить со мной о чём угодно, и я послушаю. Вместо этого мы смотрим вместе телевизор, а всё вокруг пронизано печалью. Она видна в покачивающейся траве и слышна в шёпоте деревьев, она в облаках, собирающихся кучами, в хлопьях, которые мы едим, и в воздухе, которым дышим. Я до сих пор репетирую наш номер, до сих пор надеюсь, что Макс передумает, — что мы выйдем на сцену и покажем всем наши безупречные движения. Потому что я жду этого каждое мгновение. Телефонного звонка. Стука в дверь комнаты Макса. Какого-то сигнала, который скажет, что я ухожу, а Макс остаётся, что нас разлучают.
На четвёртую ночь мне снится, как Мама и Папа танцуют. Они в кухне, босиком, как раньше, когда я был маленьким. Мама одета в синее. Папа поднимает руку, примерно как меня научили делать передней лапой, и кружит её. Они улыбаются друг другу. И на этом сон заканчивается. Я хочу увидеть, что было дальше.
По крайней мере дважды в день я слышу, как Мама разговаривает по телефону.
— Не уверена, продаём ли мы дом, — говорит она как-то вечером, прижав рот к пластиковой трубке. — Нет, ещё нет… ну, мы это обсуждали. Юристы? Не знаю. Просто не знаю.
Хуже того: Мама захватила в плен Мистера Хрюка, которого я спрятал под кроватью Макса. «А, вот ты где», — говорит она ему. Я громко лаю, когда его бесцеремонно бросают в стиральную машину. Он кружится. Моя голова кружится вместе с ним. А потом он невыносимо пахнет чистотой. Знаю, Мама думает, что оказывает мне услугу.
Но поздней ночью я облизываю Мистера Хрюка, пока у меня язык не немеет, отчаянно стараясь, чтобы вернулся его прежний насыщенный запах. Что-то в этом хаосе должно остаться прежним. Можете даже сказать, что я стал одержим. Я навостряю уши и прикрываю глаза. Я кладу его на пол гостиной и снова и снова на него прыгаю. Визг в его животе превращается в тихое бормотание. Я рад, что все спят и не видят этого, потому что я отчаянно стараюсь быть сильным. Когда я наконец-то засыпаю, у меня появляется очень странная мысль: словно бордер-колли стоит здесь, надо мной, оскалив зубы.
После отъезда Папы домашних дел становится больше. Дядя Реджи помогает, как может. И я тоже: после ужина я отмываю тарелки языком, а когда подрастает трава, я обкусываю её зубами, но слишком много проглатываю, в конце концов меня тошнит, и я оставляю на ковре в гостиной ярко-зелёную горку. Которую, конечно же, помогаю убрать. Я раз за разом повторяю: «У нас всё хорошо. У нас всё хорошо». Интересно, я делаю то же самое, что и люди? Потому что ни у кого из нас ничего не хорошо.
На следующей неделе наступает самая жара. Макс бросает кубики льда мне в миску и проводит с Эммалиной больше времени, чем обычно. Они играют на качелях на заднем дворе, хотя Макс и говорит, что слишком взрослый для качелей. Они плавают в общественном бассейне и возвращаются с солнечными ожогами. Когда жара становится совсем убийственной, они закрываются в комнате Эммалины. Я вижу её плюшевые игрушки, разбросанные по всему полу. Игрушки Эммалины трогать нельзя, это я усвоил уже давно. Но я всё равно подталкиваю их носом, чтобы они сидели в ряд, как раньше, чтобы хоть как-то восстановить ощущение порядка в доме.
— Космо, — позже говорит Эммалина. — Ты обслюнявил всех моих зверей.
«Я старался, Эммалина». Я очень рад.
Уголком глаза я замечаю, что у неё есть плюшевая свинья. Может быть, мне принести Мистера Хрюка поиграть? Ему редко удаётся встретиться с сородичами.
Эммалина смотрит на свои сандалии с динозаврами, потом поворачивается к Максу.
— Думаешь, когда мы вырастем, мы всегда будем грустными?
Макс поднимает плюшевую лошадь на дыбы и вдруг громко ржёт.
— Не думаю, что все взрослые такие.
— Моя подружка Сара говорит, что Папа никогда не вернётся.
— Скажи Саре, что она злюка.
Они замолкают. Лошадь движется вперёд.
— Папа Сары не вернулся, — говорит Эммалина. Макс не отвечает. — Папа будет снова жить с нами?
— Не знаю, Эм.
Эммалина сосредоточенно думает, хмуря лоб. Потом Макс уходит на кухню, чтобы приготовить что-нибудь перекусить — судя по запаху, картофельные чипсы. Я чувствую сопротивление, когда Эммалина проводит пальцами по моему меху, её руки липкие от сиропа.
— Космо, — тихо говорит она. — Ты же меня любишь, да? И не перестанешь никогда?
Я когда-то думал, что кино — это точное отображение реальной жизни. Хорошие ребята побеждают плохих. Войны заканчиваются. Люди расстаются, как Дэнни и Сэнди, а потом снова сходятся. Но я начинаю понимать, что мы просто стараемся жить настолько хорошо, насколько получается.
Тем вечером в комнате Эммалины мы листаем комикс «Кальвин и Хоббс», сложную историю о мальчике и его ручном тигре. Когда мы доходим до сцены, в которой Кальвин говорит о рае, я замечаю, что его представления отличаются от моих. Я думаю, что загробная жизнь — это яркое, бесконечное небо. Я верю, что души остаются вместе: люди и собаки, люди и тигры, и так было всегда.
— Это грустная история, — тихо говорит Эммалина. — Мне больше понравилось, когда они ели сэндвичи с тунцом.
— И притворялись, что летают в космос, — соглашается Макс и укладывает её спать.
Я бы тоже помог её накрыть, если бы у меня были большие пальцы.
— Расскажи мне ещё историю, — просит Эммалина Макса.
— Хочешь, чтобы я почитал «Гарольда»?
Она крутит головой.
— Придумай что-нибудь своё.
Макс говорит:
— Я не знаю, умею ли…
— Попробуй, — говорит Эммалина, подтягивая одеяло под подбородок. — Пожалуйста.
— М-м-м… Ладно. Давай посмотрим… Жил-был пёс по имени Космо.
Я приподнимаю голову и шевелю ушами.
— Как наш Космо? — спрашивает Эммалина.
Макс кивает.
— Ага, только он… спасает район. А на спине у него ездит белка. Они вместе борются с преступниками.
Так, вот это уже совсем неожиданно.
— Они бегают по лесу, — продолжает Макс, размахивая руками, — и разгоняют всех монстров.
— И всё? — спрашивает Эммалина.
— А что, ещё надо?
— Да! Космо должен спасти весь мир.
— Мне кажется, он раньше проголодается.
Эммалина улыбается.
— У белки есть арахисовое масло.
Они смеются, хотя у меня тоже есть предложение, как улучшить историю: избавиться от белки, а вот арахисовое масло оставить. Макс целует Эммалину в лоб, прощается и идёт включать свет на крыльце. Он говорит нам, что это для Папы, на случай, если Папа вернётся домой.