– В самом деле? – уточнил он.
И она подтвердила:
– В самом деле.
– И вы отвечаете на такие письма? – поинтересовался библиотекарь, и его пальцы коснулись стоявшего перед ним микрофона.
Сара сказала, что не отвечает на них. При этом ее лицо утратило сияние, которое я заметила, столкнувшись с ней в магазине готового платья.
– В мои задачи не входит пояснять читателям, где голос персонажа, а где личная точка зрения автора.
И уже одна эта фраза заставила меня порадоваться, что я сюда пришла. До библиотекаря, по-видимому, не дошел смысл сказанного Сарой.
– Что вы имеете в виду? – спросил он, и она повторила.
– А какие задачи, по-вашему, стоят перед писателем? – осведомился он.
И она сказала, что ее задача как писателя – раскрыть состояние человеческой души, рассказать нам, кто мы такие, что думаем и что делаем.
Одна женщина в зале подняла руку и спросила:
– Но вы действительно так думаете о бывшем президенте?
Сара Пейн, помолчав с минуту, ответила:
– Я отвечу на этот вопрос. Если та женщина, которую я вывела в своем романе, называет этого человека старым и дряхлым и утверждает, что его жена правит страной с помощью своих астрологических таблиц, то я, – она сделала паузу, – я, Сара Пейн, гражданка этой страны, я бы сказала, что президенту еще мало досталось от женщины, которую я придумала.
Нью-йоркская публика может быть быстрой на расправу, но они поняли, что она имеет в виду. Головы закивали, и слушатели начали перешептываться. Я оглянулась на человека в заднем ряду, но он не проявлял никаких эмоций. В конце вечера я услышала, как он сказал одной женщине, подошедшей с ним побеседовать:
– Она всегда хорошо держалась на сцене.
Мне не понравилось, как он это сказал.
Я поехала домой на метро одна. В тот вечер я не любила город, в котором так долго жила. Но все же не могла бы выразить точно, отчего это. Нет, пожалуй, могла бы сказать – но не точно.
В тот вечер я начала записывать эту историю. Ее фрагменты.
Я начала делать попытки.
В ту ночь в больнице, когда я почувствовала, что нехорошо обошлась с мамой (сказав, что не думаю, будто ее когда-нибудь интересовало, что значит быть знаменитым), я не могла заснуть. Так разволновалась, что мне хотелось плакать. Когда мои дети плакали, я просто сходила с ума, принималась их целовать и выяснять, в чем дело. Возможно, перебарщивала. А когда я ссорилась с Уильямом, то иногда сама плакала. Я рано узнала, что он не из тех мужчин, которые не выносят женских слез – их не выносят многие мужчины. Но он оттаивал от моих слез и почти всегда меня обнимал, если я плакала очень сильно. Он твердил: «Все хорошо, Пуговка, мы во всем разберемся». Но я не осмеливалась плакать при моей матери. Оба моих родителя терпеть не могли слезы, а плачущему ребенку трудно остановиться, когда он знает – если не прекратит плакать, будет еще хуже. Это нелегко для ребенка. А мама в тот вечер в больничной палате была такой же, как всю мою жизнь – не важно, что она казалась совсем другой, с этим ее тихим настойчивым голосом и более мягким выражением лица. Поэтому я старалась не заплакать. Чувствовала в темноте, что она не спит.
А потом она стиснула мою ногу сквозь простыню.
– Мамочка! – воскликнула я, подскочив.
– Я никуда не ухожу, Уизл, – сказала она. – Я же здесь. Ты поправишься. У тебя будет в жизни еще много разного, но так уж суждено людям. Я кое-что видела про тебя – я имею в виду, что у меня были видения, но с тобой…
Я крепко зажмурилась («Не реви, твою мать, ты, маленькая идиотка!») и так ущипнула себя за ногу, что чуть не вскрикнула от боли. А потом все прекратилось. Я повернулась на бок.
– Что именно со мной? – Теперь я смогла произнести это спокойно.
– С тобой я никогда не уверена, насколько верны эти видения. Обычно они были верными насчет тебя.
– Как, например, когда ты узнала про Крисси, – сказала я.
– Да. Но я не…
– …знала ее имени, – закончили мы вместе, и мне показалось в темноте, что мы обе улыбнулись.
– Спи, Уизл, – сказала мама. – Тебе нужно спать. А если не можешь заснуть, просто отдыхай.
Утром пришел доктор и задернул занавески вокруг кровати. А когда он увидел синяк у меня на бедре, то не стал до него дотрагиваться. Но он посмотрел на него, а потом перевел взгляд на меня. Он поднял брови, и, к моему ужасу, у меня выкатились слезинки из уголков глаз. Доктор кивнул, и лицо у него было такое доброе. Затем положил руку мне на лоб, словно проверяя, нет ли температуры, и так и оставил ее там. А у меня из глаз текли слезы. Он шевельнул большим пальцем, как будто хотел вытереть слезинку. Боже мой, каким он был добрым! Это был добрый, добрый человек. Я слабо улыбнулась в знак благодарности, как бы извиняясь.
Он кивнул:
– Вы скоро увидите своих детей. Мы отправим вас домой с вашим мужем. Вы не умрете в мое дежурство, это я вам обещаю. – А потом он сжал мою руку в кулак и поцеловал его.
Сара Пейн проводила недельный семинар в Аризоне, и я удивилась, когда Уильям предложил оплатить мою поездку. Это было через несколько месяцев после того, как я видела ее в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Я не была уверена, что хочу так надолго уезжать от детей, но Уильям успокоил меня. Семинар назывался «Мастерская» – мне почему-то никогда не нравилось это слово. Я поехала, потому что эти занятия вела Сара Пейн. Увидев ее в классе, я радостно улыбнулась, полагая, что она вспомнит нашу встречу в магазине готового платья. Но она лишь кивнула в ответ, и стало очевидно, что она меня не помнит. Может быть, мы действительно жаждем какого-то крошечного знака от знаменитости, подтверждающего, что она не забыла нас.
Наши занятия проходили в старом здании на вершине холма. Было тепло, и окна были открыты. Я заметила, что Сара Пейн почти сразу же устала. К концу первого часа ее лицо от изнеможения уподобилось белой глине, которая становится бесформенной в тепле – да, вот такой образ. А после трех часов ее белое «глиняное» лицо совсем осунулось от усталости. Эти занятия вытянули из нее все силы – вот что я хочу сказать. Каждый день она начинала занятия с вдохновением, но через несколько минут сказывалось утомление. Думаю, что ни до, ни после мне не приходилось видеть лицо, на котором бы так ясно выражалась усталость.
В классе был один мужчина, у которого недавно жена умерла от рака, и Сара была добра к нему, я это видела. По-видимому, все мы это заметили. Этот мужчина влюбился в одну слушательницу, которая была подругой Сары. Это было прекрасно. Подруга не ответила ему взаимностью, но вела себя с ним порядочно. Было что-то достойное в том, как эта женщина и Сара обращались с мужчиной, который страдал из-за смерти жены. Там также была одна женщина, которая преподавала английский. А еще был канадец с розовыми щеками и очень приятными манерами. Соученики поддразнивали его из-за того, что он такой типично канадский, и он относился к этому с юмором. Была на семинаре и дама-психоаналитик из Калифорнии.
И я хочу рассказать здесь о том, что случилось в один прекрасный день. В открытое окно вдруг влетел кот и приземлился прямо на большой стол. Кот был огромный и длинный – настоящий маленький тигр. Я в ужасе подскочила, и Сара тоже. Она была сильно напугана. А кот выбежал из класса через дверь. Дама-психоаналитик из Калифорнии, которая обычно очень мало говорила, обратилась к Саре, и ее голос показался мне каким-то фальшивым:
– Как давно вы страдаете от посттравматического стресса?
Мне запомнилось выражение лица Сары. Она возненавидела эту женщину за ее слова. Да, она ее ненавидела. Последовало долгое молчание, так что люди успели заметить выражение лица Сары. А потом человек, потерявший жену, сказал:
– Ну и здоровенный же был кот!
После этого Сара много рассуждала о людях, которые судят других, и о том, что садиться писать следует с открытой душой.
Нам обещали на семинаре личное собеседование, и я уверена, что Сару измотали эти личные собеседования. Люди стремятся на такие занятия в надежде, что их откроют и опубликуют. Я привезла в «Мастерскую» фрагменты романа, который писала. Но когда у меня было собеседование с Сарой, я принесла вместо этого наброски сценок разговора с моей матерью, приехавшей навестить меня в больнице. Я начала их писать после того, как слушала Сару в библиотеке. Накануне я сунула копию этих набросков в ее почтовый ящик. Главным образом мне запомнилось, что она разговаривала со мной так, будто мы давно знали друг друга – хотя она ни разу не упомянула о нашей встрече в магазине готового платья.
– Простите, что я такая усталая, – сказала она. – О господи, у меня начинает кружиться голова. – Она подалась вперед и, легко коснувшись моего колена, снова откинулась на спинку кресла. – Честно, говоря, – тихо произнесла она, – когда я сидела с той последней особой, то думала, что меня вырвет. Я просто не создана для этого. – Потом она добавила: – Послушайте меня, и послушайте внимательно. То, что вы пишете, то, что вы хотите написать, – она снова подалась вперед и постукала пальцем по листу бумаги, – это очень хорошо, и это будет опубликовано. А теперь послушайте. Люди будут нападать на вас за то, что у вас бедность сочетается с унижением. Такое глупое слово – «унижение» – такое традиционное и глупое слово, но люди скажут, что существует бедность, которая не унизительна. Но вы ничего не отвечайте. Никогда не защищайте свои произведения. Это история о любви, вы это знаете. Это история о мужчине, который терзался каждый день своей жизни из-за того, что сделал на войне. Это история о жене, которая оставалась с ним, потому что большинство жен того поколения так поступали. Она приходит в больничную палату к своей дочери и настойчиво рассказывает о неудачных браках всех знакомых. Она даже не сознает это, не сознает того, что делает. Это история о матери, которая любит свою дочь. Недостаточно любит. Потому что все мы любим недостаточно. Но если вы обнаружите, что кого-то защищаете, когда пишете эту вещь, вспомните следующее: это неправильно. – Она откинулась на спинку кресла и записала названия книг, которые мне следует прочесть, в основном классику. А когда она встала, и я тоже поднялась,