чтобы распрощаться, она вдруг сказала: – Подождите. – И обняла меня. Она поднесла пальцы к губам, посылая мне воздушный поцелуй (это напомнило мне доброго доктора).
Я сказала:
– Мне жаль, что та женщина в классе спросила о посттравматическом стрессе. Ведь я тоже подпрыгнула от страха.
Сара ответила:
– Я знаю, я это видела. А тот, кто использует свои профессиональные знания для того, чтобы унижать других, ну что же, такая особа просто кусок дерьма. – Она подмигнула мне и повернулась к дверям. Ее лицо осунулось от усталости.
Больше я ее никогда не видела.
– Скажи-ка, – обратилась ко мне мама. Шел четвертый день маминого бдения в изножье моей кровати. – Ты помнишь ту девочку, Мэрилин – как там ее фамилия? Кажется, Мэрилин Метьюз. Помнишь ее?
– Да, помню, – ответила я. – Конечно.
– Как ее фамилия? – спросила мама.
– Мэрилин как-то-там.
– Она вышла замуж за Чарли Маколея. Ты его помнишь? Конечно, помнишь. Нет? Он был из Карлисла, и – да, пожалуй, – он был скорее ровесником твоего брата. В средней школе они еще не начали встречаться, он и Мэрилин. Но потом они поженились, и оба поступили в колледж – кажется, в Висконсине, в Мэдисоне – и…
Я сказала:
– Чарли Маколей. Погоди-ка… Он был высокий. Они учились в старших классах средней школы, когда я еще была в промежуточной[19]. Мэрилин ходила в нашу церковь, и она помогала своей матери подавать еду на обедах в День благодарения.
– О, конечно. Правильно. – Мама кивнула. – Ты права. Мэрилин была очень милой. И, как я уже сказала, она была одних лет с твоим братом.
Я вдруг ясно вспомнила, как однажды Мэрилин мне улыбнулась, проходя мимо в пустом вестибюле школы. Это была милая улыбка, как будто ей было меня жаль. Но я чувствовала, что ей не хочется, чтобы ее улыбка показалась снисходительной. Вот почему я навсегда запомнила Мэрилин.
– Почему же ты ее помнишь? – удивилась мама. – Ведь она была старше. Из-за обедов в День благодарения?
– А почему ты ее помнишь? – спросила я, в свою очередь. – Что с ней случилось? И откуда ты знаешь?
– О! – Мама испустила глубокий вздох и покачала головой. – На днях в библиотеку зашла одна женщина – я теперь иногда хожу в библиотеку в Хэнстоне, – и эта женщина была похожа на нее, на Мэрилин. Я сказала: «Вы похожи на одну мою знакомую, которая была примерно одного возраста с моими детьми». А она не ответила, и, знаешь, это очень меня рассердило.
Да, я знала. Я прожила всю свою жизнь с этим чувством – что люди не хотят признавать нас, дружить с нами.
– О, мама, – устало произнесла я. – Положи на них.
– Положить на них?
– Ты знаешь, что я хочу сказать.
– Я вижу, ты многому научилась, живя в большом городе.
Я улыбнулась, глядя в потолок. Пожалуй, ни один человек в мире не поверил бы этому разговору, и тем не менее это была правда.
– Мама, мне не обязательно было переезжать в большой город, чтобы узнать другое значение слова «положить».
Последовало молчание, как будто мама размышляла над этим. Наконец она сказала:
– Нет, вероятно, тебе нужно было только дойти до амбара Педерсонов и послушать их наемных рабочих.
– Наемные рабочие еще много чего говорили и кроме слова «положить».
– Да уж, надо думать, – согласилась мама.
Записывая это, я снова думаю: почему я не спросила ее тогда? Почему не сказала: «Мама, я узнала все слова, которые требовались, в том гребаном гараже, который мы называли домом»? Наверно, я ничего не сказала, потому что, как всегда, заглаживала оплошность других, которую те не замечали. Вероятно, я делаю это всю жизнь, потому что сама могла бы оказаться на их месте. Даже сейчас я смутно сознаю, что совершила оплошность – это идет от детства, когда пропали огромные куски информации, которые не восполнить. Я делаю для других то, что другие делают для меня. И в тот раз я сделала это для своей матери. Кто бы на моем месте не сказал: «Мама, ты помнишь?»
Я спрашивала специалистов. Добрых, как мой добрый доктор, – не таких, как та женщина, которая так подло обошлась с Сарой Пейн, когда та подпрыгнула при виде кошки. Их ответы были глубокомысленными, но все они сводились к одному: «Я не знаю, что помнит ваша мать». Мне нравятся эти специалисты, потому что они кажутся приличными людьми и потому что теперь я умею различать правду. Они действительно не знают, что помнит моя мать.
И я тоже не знаю, что помнит моя мать.
– Но это навело меня на мысли о Мэрилин, – продолжала мама, – и позже, на той же неделе, я спросила ту особу из – ну, ты знаешь, Уизл, то место…
– Из кондитерской Чатвина.
– Да. Так вот, женщина, которая по-прежнему там работает, – она знает все.
– Эвелин.
– Эвелин. Я присела и заказала кусок пирога и чашку кофе, а потом сказала ей: «Вы знаете, на днях мне показалось, будто я увидела Мэрилин как-ее-там». А эта Эвелин – она мне всегда нравилась…
– Я ее любила, – перебила я. Не стала уточнять, что люблю Эвелин, потому что она была добра к моему двоюродному брату Авелю, добра ко мне, что она никогда и слова не сказала, когда видела, как мы роемся в дампстере. А мама не спросила, почему я люблю Эвелин.
Она продолжала:
– Так вот, она перестала вытирать прилавок и сказала: «Бедная Мэрилин вышла замуж за Чарли Маколея из Карлисла. Думаю, она и сейчас живет поблизости. Она вышла за него, когда они учились в колледже, и он был умный парень. Конечно, они сразу же забирают умных парней».
– Кто их забирает? – спросила я.
– Конечно, наше грязное гнилое правительство, – ответила моя мать.
Я ничего не сказала, просто посмотрела на потолок. Всю жизнь я видела, как люди, которым так много дало правительство – образование, еду, субсидии на жилье, – особенно склонны винить во всем правительство. И я их в чем-то понимаю.
– И куда они забрали умного мужа Мэрилин?
– Ну, они, конечно, сделали его офицером. Во время той Вьетнамской войны. Как я понимаю, ему пришлось делать ужасные вещи, и судя по тому что рассказывала Эвелин, он уже никогда не стал прежним. Это случилось в самом начале их брака, такая жалость. Очень, очень жаль, – сказала мама.
Я долго ждала, очень долго, и сердце у меня сильно билось, я даже теперь помню, как сильно оно билось. Я думала о том, что всегда называла про себя Жуть, – о самом большом ужасе моего детства. Я очень боялась, что мама упомянет об этом спустя столько лет – она никогда не говорила об этом. Наконец я сказала:
– Но что же он делает – в результате своего военного прошлого? Плохо обращается с Мэрилин?
– Не знаю, – сказала мама, и голос у нее вдруг сделался усталым. – Не знаю, что именно он делает. Может быть, в наши дни ему могут помочь. По крайней мере, есть название для подобного состояния. Ведь они не первые, кто травмирован войной.
Насколько я помню, именно я поспешно увела нас от темы, к которой – осознанно или нет – приближалась моя мать.
– Не могу вынести мысли, что кто-то плохо обращается с Мэрилин, – сказала я. Затем добавила, что доктор еще не заходил ко мне сегодня.
– Сегодня же суббота, – заметила мама.
– Он придет в любом случае. Он всегда приходит.
– Он не станет работать в субботу, – возразила мама. – Вчера он пожелал тебе хорошего уик-энда. По-моему, это значит, что он не собирался работать в субботу.
И тут я испугалась. Испугалась, что она права.
– О, мамочка, – сказала я, – я так устала. Я хочу поправиться.
– Ты поправишься, – заверила она. – Я это ясно видела. Ты поправишься, и у тебя в жизни будут проблемы. Но главное – ты поправишься.
– Ты уверена?
– Уверена.
– А какие проблемы? – спросила я шутливым тоном, как будто мне и дела нет до каких-то там проблем.
– Проблемы? – Мама немного помолчала. – Как у большинства людей – по крайней мере, у некоторых. Проблемы с браком. С твоими детьми все будет хорошо.
– Откуда ты знаешь?
– Откуда я знаю? Понятия не имею, откуда. Никогда не понимала, откуда я знаю.
– Я знаю, – сказала я.
– Отдохни, Люси.
Было начало июня, и дни были очень длинные. И только когда в сумраке за окном начали зажигаться огни и открылся великолепный вид на город, я услышала голос у своей двери.
– Девочки, – сказал он.
Мы жили в Вест-Виллидж уже несколько лет, когда я впервые увидела гей-парад. А когда живешь в Виллидж, этот парад – большое событие. Это было естественно. Сначала Стоунволл[20], а потом этот ужасный СПИД, и многие люди вышли на улицы, чтобы поддержать, а также скорбеть о тех, кто умер. Я держала Крисси за руку, а Бекка сидела на плечах у Уильяма. Мы стояли, наблюдая, как проходят мужчины на высоких пурпурных каблуках, в париках, некоторые – в женских платьях. Еще там были матери, присоединившиеся к маршу, и много такого, что видишь во время подобного события в Нью-Йорке.
Уильям повернулся ко мне и, увидев выражение моего лица, сказал:
– Люси, о господи, пошли.
И я покачала головой и направилась домой, а он шел рядом.
– О, Пуговка, теперь я вспомнил.
Он был единственным, кому я рассказала.
Кажется, мой брат учился тогда первый год в средней школе. Возможно, ему было годом больше или годом меньше. Мы еще жили в гараже, так что мне было около десяти. Поскольку моя мать брала заказы на шитье, у нее были разные пары туфель на высоком каблуке в корзине, в углу гаража. Эта корзина заменяла маме стенной шкаф. В ней были бюстгальтеры и пояса с резинками. Наверно, она держала все это для женщин, которым нужно было что-нибудь переделать и которые приходили не в том белье. Даже когда все женщины носили подобные вещи, моя мать надевала их только в тех случаях, когда должна была прийти заказчица.
В тот день Вики с криком прибежала за мной на школьный двор. Я не знаю даже, проводились ли в тот день занятия в школе и почему она была не со мной. Помню только, как она кричала и как собралась толпа и люди начали смеяться. Мой отец ехал в нашем грузовике по главной улице города и орал на моего брата, который шел на высоких каблуках (я узнала туфли из корзины), в бюстгальтере поверх футболки, с ниткой искусственного жемчуга на шее. По лицу брата текли слезы. Отец ехал рядом в грузовике и орал, что брат – гребаный педик, и пусть все это знают. Я глазам своим не поверила. Взяв Вики за руку – хотя я была самой младшей, – я так и вела ее всю дорогу домой. Мать, которая была дома, сказала, что нашего брата застукали в ее одежде, и это было отвратительно. Отец дает ему урок, а Вики пусть заткнется. И я увела Вики в поля, и мы там гуляли, пока не стемнело – тогда мы больше боялись темноты, чем нашего дома. Я не уверена, что все было именно так, но я знаю. Я имею в виду: это правда. Спросите любого, кто нас знал.