я помню его теплую руку у себя на затылке.
Доктор, который так красиво нес свою печаль, зашел ко мне вчера вечером.
– У меня еще пациент на другом этаже, – сказал он. – Давайте-ка поглядим, как у вас дела. – И он, как всегда, задернул занавески вокруг моей кровати. Он не стал мерить температуру градусником, а просто потрогал мой лоб. Потом он положил пальцы мне на запястье и сосчитал пульс. – О’кей. Спите крепко. – Он сжал мою руку в кулак и поцеловал его, отдернул занавески и вышел из палаты. Я много лет любила этого человека. Но я уже это говорила.
Кроме Джереми, в то время моим единственным другом в Виллидж была высокая шведка по имени Молла, по крайней мере на десять лет старше меня, но у нее тоже были маленькие дети. Однажды, проходя вместе со своими детьми мимо наших дверей по пути в парк, она вдруг заговорила со мной об очень личном. Ее мать плохо с ней обращалась, сказала Молла, и когда у нее родился первый ребенок, ей стало очень грустно. Ее психоаналитик сказал, что она грустит из-за всего, что недополучила от своей матери. Не то чтобы я ей не верила, просто ее история не заинтересовала меня. Дело было в ее стиле, в ее откровенной манере сразу же выплескивать то, о чем не принято говорить. К тому же на самом деле и я ее не интересовала, так что наше общение ни к чему не обязывало. Я ей нравилась, она была мила со мной. Молла оказалась властной натурой, и она диктовала мне, как следует обращаться с моими детьми, и советовала водить их в парк. Она тоже мне понравилась. Находясь рядом с ней, я словно смотрела иностранный фильм. Она упоминала разные фильмы, и я никогда не понимала, о чем она говорит. Наверно, она это заметила, но из вежливости не показывала виду. А быть может, просто не верила, что можно быть такой дремучей. Когда она говорила о фильмах Бергмана, или о телевизионных шоу шестидесятых, или о музыке, у меня был отсутствующий вид. Как я уже говорила, я не знала общеизвестные вещи, касающиеся культуры. В то время я едва ли сознавала эту свою особенность. Мой муж знал про это и пытался помочь, если оказывался в тот момент рядом. Он говорил: «О, моя жена не видела многие фильмы, когда росла, так что не обращайте внимания». Он не уточнял, что мое детство прошло в бедности – ведь даже у бедных людей был телевизор. Кто бы в это поверил?
– Мама, – тихо произнесла я следующей ночью.
– Да?
– Почему ты сюда приехала?
Последовала пауза. Кажется, она заерзала в кресле, а впрочем, я не уверена: моя голова была повернута к окну.
– Потому что позвонил твой муж и попросил меня приехать. Наверно, ему нужно было, чтобы при тебе была сиделка.
После долгого молчания – оно длилось минут десять, а быть может, почти час, – я наконец сказала:
– Ну что же, все равно спасибо.
Она не ответила.
Среди ночи я проснулась от кошмара, который не могла вспомнить. Раздался ее тихий голос:
– Уизл, спи. А если не можешь заснуть, просто отдыхай. Пожалуйста, отдохни, детка.
– Но ты же никогда не спишь, – возразила я, пытаясь сесть. – Как ты можешь обходиться без сна каждую ночь? Мама, ты не спишь уже две ночи!
– Не беспокойся обо мне, – попросила она. И добавила: – Мне нравится твой доктор. Он о тебе заботится. Врачи, живущие при больнице, ничего не знают – да и откуда им знать? Но он хороший, он позаботится о том, чтобы ты поправилась.
– Мне он тоже нравится. Я люблю его.
Через несколько минут она сказала:
– Мне жаль, что у нас было так мало денег, когда вы росли. Я знаю, это было унизительно.
Я почувствовала, как сильно покраснела в темноте.
– Не думаю, что это имело значение, – возразила я.
– Конечно, имело.
– Но теперь у нас все прекрасно.
– Я не так в этом уверена, – задумчиво произнесла она. – Твой брат – мужчина средних лет, который спит вместе со свиньями и читает детские книжки. А Вики – она все еще злится. Дети в школе смеялись над вами. Мы с твоим отцом не знали этого. А следовало бы знать. Вики до сих пор очень злится.
– На тебя?
– Думаю, да.
– Это глупо, – сказала я.
– Нет. Матери должны защищать своих детей.
Немного помолчав, я ответила:
– Мама, есть дети, которых матери обменивают на наркотики. Есть дети, у которых матери исчезают на много дней, просто бросают их. Есть… – Я умолкла, так как устала от этих слов, звучавших фальшиво.
Она продолжила:
– Ты была не такой, как Вики. И не такой, как твой брат. Тебе было не так уж важно, что думают люди.
– Почему ты это сказала? – спросила я.
– Посмотри, как ты теперь живешь. Ты просто шла вперед и… сделала это.
– Понятно. – Правда, мне не было понятно. Как мы можем вообще понять что-то насчет себя? – Когда я пошла в школу, я была очень маленькая. – Я вытянулась на спине на больничной койке. В окно проникал свет от зданий. – Я весь день скучала по тебе. Когда меня вызывал учитель, я не могла вымолвить ни слова, у меня ком стоял в горле. Не знаю, как долго это длилось. Но я так скучала по тебе, что иногда плакала в уборной.
– Твоего брата рвало.
Я немного подождала. Прошла не одна минута, прежде чем мама снова заговорила:
– Когда твой брат был в пятом классе, его каждый день рвало перед школой. Я так никогда и не выяснила почему.
– Мама, – спросила я, – какие детские книжки он читает?
– О маленькой девочке в прериях – это целая серия. Он любит эти книги. Но он, знаешь ли, не какой-нибудь там отсталый.
Я посмотрела в окно. Свет от Крайслер-билдинг сиял, как маяк – символ лучших надежд человечества, его величайших стремлений и жажды красоты. Вот что мне хотелось сказать моей матери об этом здании, на которое мы смотрели.
– Иногда я вспоминаю тот грузовик, – сказала я.
– Грузовик? – В мамином голосе звучало удивление. – Я ничего не знаю про грузовик. Ты имеешь в виду старый грузовик твоего отца?
Мне хотелось сказать – о, как мне хотелось сказать: «Ты даже не помнишь, как однажды там была вместе со мной такая длинная, длинная коричневая змея?» Мне хотелось спросить ее об этом, но я не могла произнести это слово и рассказать кому бы то ни было, как я испугалась, когда увидела, что заперта в грузовике с такой длинной коричневой… И она двигалась так быстро. Так быстро.
Когда я была в шестом классе, с востока прибыл новый учитель, мистер Хейли. Этот молодой человек преподавал социологию. Я помню два факта о нем. Вот первый факт. Однажды мне нужно было в туалет, а я терпеть не могла отпрашиваться, потому что это привлекало ко мне общее внимание. Он кивнул и с улыбкой дал мне пропуск. Когда я вернулась в класс и приблизилась к учителю, чтобы вернуть ему пропуск (это была большая деревяшка, которую нужно было иметь при себе в коридоре в доказательство того, что нам разрешили отлучиться с занятий), я увидела, как Кэрол Дарр, популярная в классе девочка, сделала один жест. По опыту я знала, что она насмехается надо мной, и этот взмах руки предназначен для ее друзей – чтобы они тоже могли надо мной посмеяться. Я помню, как лицо мистера Хейли покраснело и он сказал:
– Никогда не считайте, что вы лучше других, я не потерплю этого в своем классе. Здесь нет никого, кто был бы лучше других. Я только что заметил, по выражению на лицах некоторых из вас, что вы считаете себя лучше кого-то другого, и я не потерплю этого в своем классе.
Я взглянула на Кэрол Дарр. После этой суровой отповеди ей было совсем не до шуток.
Я сразу же по уши влюбилась в этого человека. Понятия не имею, где он сейчас, жив ли, – но я до сих пор люблю его.
Второй факт о мистере Хейли заключается в том, что он рассказывал нам про индейцев. До того момента я не знала, что мы обманом отобрали у них землю и это стало причиной начала войны Черного Ястреба[16]. Я не знала, что белые давали индейцам виски, что белые убивали их женщин в их собственных кукурузных полях. Я чувствовала, что люблю Черного Ястреба, как мистера Хейли, что индейцы были храбрыми и чудесными людьми. И просто не могла поверить, что Черного Ястреба возили по городам после того, как схватили. Я прочла его автобиографию, как только смогла достать. Мне запомнились его слова: «Наверно, у белых язык без костей, раз они могут выдать черное за белое, а плохое за хорошее». К сожалению, я читала его автобиографию в переводе, а он мог быть неточным. Я размышляла: «Кто такой на самом деле Черный Ястреб?» Мне казалось, что он сильный, но обманутый человек. Он с нежностью говорил о «нашем Великом Отце, Президенте», и от этого мне становилось грустно.
Все это произвело на меня очень сильное впечатление – унижения, которые мы принесли этому народу. Однажды я пришла домой из школы, где мы узнали о том, как индианки засадили поле кукурузой, а потом пришли белые мужчины и распахали это поле. Мать, сидя на корточках у входа в гараж, из которого мы недавно выехали, пыталась что-то починить. Я сказала ей:
– Мама, ты знаешь, что мы сделали индейцам? – Причем произнесла это медленно, с благоговейным страхом.
Мать вытерла тыльную сторону руки о волосы.
– Мне плевать на то, что мы сделали индейцам, – ответила она.
Мистер Хейли уехал в конце года. Насколько я помню, он вступил в армию, а это могло означать только Вьетнам – это было как раз в то время. Я потом искала его имя на Мемориале ветеранов в Вашингтоне, но его там не было. Больше я ничего про него не знаю, но после его отповеди Кэрол Дарр вела себя со мной в классе нормально. Мы все его уважали, а это настоящий подвиг для человека, у которого в классе двенадцатилетние. Но мистер Хейли его совершил.
Я долго думала о книгах, которые, по словам мамы, читал мой брат – я тоже их прочла в свое время, но они не особенно меня тронули. Как я уже говорила, мое сердце принадлежало Черному Ястребу, а не тем белым людям, которые жили в прерии. И я размышляла: что же в этих книгах такого, что нравится брату? Семья в книгах этой серии была милая. Они продвигались по прерии, порой у них возникали проблемы, но мать всегда была доброй, а отец очень их любил.