— Что слушать?
— Просто слушай. Если хорошенько прислушаться, мы услышим, как пищат птенцы. И может, даже ребёнка услышим.
Мы навострили уши, повернули их к гнезду. Тянем вверх шеи.
— Слышишь птенцов? — спрашиваю я.
Мама качает головой.
— Я тоже не слышу, — признаюсь я.
Мы улыбаемся друг другу.
— Ладно, может, завтра повезёт, — говорю я. — А теперь ведите нас, ноги.
Прогулка, пицца, звёзды и пыль
Мы направляемся в парк. Мама говорит, что будет меня просвещать, что это не просто прогулка. Пустобрёхс и Непущаль потребовали с неё отчёт о том, какой материал мы за это время освоили. Она, разумеется, напишет им о моём сочинительстве, об исследовании птиц, о нашем художественном творчестве и так далее и тому подобное. И объяснит, что даже прогулка по парку может быть глубоко познавательной и воспитательной.
— Так что погуляем и побеседуем о теории прогулок Пауля Клее.
— Кто это?
— Один из величайших художников двадцатого века. Клее говорил, что линия состоит из точек, а художнику остаётся соединить их и вывести на прогулку.
Я задумалась и сразу представила, как двигается карандаш по бумаге… И сказала:
— Ага, если рисунок похож на прогулку, то и прогулка похожа на рисунок!
— Конечно. А раз так, значит, рисуя, мы бродим и путешествуем где пожелаем, исследуем что пожелаем.
Как чудесно! Я улыбаюсь. И представляю, как наши ноги, соединяя точку за точкой, оставляют на земле рисунок. Чтобы он получился поинтереснее, я усложняю траекторию и начинаю выделывать кренделя.
— Картины Клее напоминают детские рисунки, — говорит мама. — Некоторые люди такое искусство терпеть не могли. Нацисты, например. Постановили: картины сжечь!
Я слушаю её, но думаю о своём.
— Может, когда пишешь — это тоже прогулка? — говорю я. — Ты словно пускаешься в путешествие, и на самом деле необязательно знать, куда идёшь и что увидишь по пути. Дойдёшь — узнаешь.
Мама улыбается.
— Получается, что, когда пишешь, выводишь на прогулку слова, — говорит она.
— Так и есть.
Мы шагаем рядом, в ногу, и каждый шаг — как слово, и я на ходу их выдыхаю:
каждое — слово — шаг — на пути — не знаю — куда
— Пикассо любил творчество Клее, — говорит мама. — Он говорил, что художник тратит годы, чтобы стать мастером, но чтобы научиться рисовать, как ребёнок, надо потратить целую жизнь.
Как же странно: взрослые жаждут стать моложе, дети жаждут побыстрее вырасти, а время катит и катит вперёд, и на все людские желания ему начихать.
Я веду на прогулку слова:
— Вордсворт сочинял только на ходу, — говорит мама.
— Правда?
— Да. Он утверждал, что ритм ходьбы помогает ему найти ритм для стихов.
— Так и есть!
— Ещё бы.
когда пишешь — выводишь — слова — на прогулку
и слова — совпадают — с ритмом — шагов
а шаги — совпадают — с ритмом — слов
когда пишешь — выводишь — слова — на прогулку
— Кроме того, прогулка — это своего рода медитация, — продолжает мама.
— Как это?
— Вот так. Хотя обычно люди медитируют, сидя совершенно неподвижно. Так легче сосредоточиться.
— Как я на дереве?
— Да. Но практикуется и медитация при ходьбе. Надо концентрировать внимание на самом движении, на каждом шаге. И больше ни о чём не думать. И ничего не делать — только шагать. В надежде обрести чистоту и покой.
Мы пробуем помедитировать. Шагаем бок о бок по дорожке в парке. Я уже не думаю о словах и линиях. Стараюсь думать только о шагах: правой — левой, правой — левой. Мы дышим медленно, глубоко.
— А теперь вообще ни о чём не думай, — говорит мама. — Просто переставляй ноги.
Но мы идём через парк, и я ничего не могу с собой поделать — я вдруг начинаю думать о подземном туннеле и, вместо того чтобы успокоиться, начинаю ужасно волноваться. И мама сразу чувствует, что со мной что-то не так. Она останавливается. Смотрит на меня. Ждёт. Я рассказываю ей про тот день. Как выбежала из школы, как спустилась в туннель совсем одна, как встретила там мужчину с собакой. Я объясняю маме, что затеяла всё это, чтобы вернуть папу на землю — как Орфей Эвридику. Я стараюсь рассказывать смешно и сама смеюсь.
— Я, наверно, была ужасно глупая, — добавляю я. — И совсем маленькая.
Я снова стараюсь засмеяться, но почти плачу.
Мама обнимает меня крепко-крепко.
— Что ж ты мне сразу не рассказала?
— Вот, говорю.
— И ты действительно видела собаку?
— Да. Мужчину с собакой. Я подумала, что это пёс Цербер. Который сторожит владения Аида. Я думала, что иду в царство мёртвых!
— Ох, Мина!
Мне удаётся выдавить из себя смешок.
— Мужчина — наверняка ремонтник, рабочий, — говорю я. — А пёс бездомный.
Мне даже удаётся подхихикнуть.
— Ведите меня, ноги, ведите! — велю я, и мы идём дальше.
Вокруг так светло, а я вспоминаю про такую темноту…
— Я надеялась, что буду идти-идти и дойду до Аида и Персефоны!
— Мина-Мина! Фантазёрка!
— Я уже слова заготовила, — говорю я.
— И что бы ты сказала Аиду и Персефоне?
Я — со смешком:
— Отдайте его! Отдайте его!
Мама качает головой и бормочет:
— Отдайте его?..
Мы идём дальше. На некоторое время притихаем. Слушаем птиц и звуки города.
Мама спрашивает, полегчало ли мне теперь, когда я всё рассказала.
— Да.
Я хочу подольше помолчать, но болтаю дальше — о Софи, о том, что она приходила меня навестить.
— Как это мило с её стороны! — говорит мама. — Может, она ещё зайдёт?
— Может, и зайдёт.
— И вы снова подружитесь?
Я пожимаю плечами:
— Может, и подружимся.
Я хочу мыслить трезво, хочу быть спокойной, но тут я вспоминаю о семье, что живёт теперь по соседству, о мальчике, который остался стоять на улице, перед домом.
— Как он с виду? Интересный? — спрашивает мама.
Я пожимаю плечами:
— Может, и интересный.
Она улыбается и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но берёт меня за руку, сжимает её крепко-крепко и говорит:
— Конечно интересный, наверняка.
Надо всё же помедитировать. Перестать думать о Софи и о соседском мальчике. Всё. Я думаю только об успокоительном ритме ходьбы.
ноги — ведут меня — куда — захотят
ноги — ведут меня — куда — захотят
ноги — ведут меня — куда — захотят
Поскольку я выдыхаю слова на каждый шаг, ритм превращает их в музыку. Прогулку — в танец.
Мы не спрашиваем друг друга, куда идти, просто идём по аллейке вдоль речушки, которая течёт через наш парк. Вода бурлит и пенится. Над головами — мост, по нему, рыча, несутся машины. Потом мы проходим мимо полянки, где мальчишки гоняют мяч и дико вопят друг на друга: «Подсекай! Ему давай! Мне! Мне на голову! Ага! Нет!..» Мы подходим к небольшому зоосаду, где живут козочки с короткими рожками, пузатые свинки и красивые блестящие крикливые павлины. Посетители — маленькие детки в прогулочных колясках или на руках у мам. Они тянутся туда, за прутья загонов, шепчутся с козами и свиньями, точь-в-точь как я когда-то. Может, это я и есть? И я вернулась в своё прошлое? Я думаю о младенце на нашей улице. Почему мне кажется, что это «она»? Да-да, это девочка. Скоро она тоже будет приходить сюда и нашёптывать нежные слова козам и свинкам. Может, я её сюда и приведу? Возьму её за руку, пройду с ней через парк до зоосада, а потом отведу домой? От счастья, от мысли о таком счастье, я даже забываю дышать. На нашей улице появилась маленькая девочка. Она станет моей подругой!
Мы идём дальше. Эта аллейка ведёт к другому выходу из парка. В кустах и траве расшумелись птицы. Мы выходим за ворота. Палатки, магазинчики — выстроились, как на парад. Парикмахерская КРАСИМ-ЗАВИВАЕМ, китайская еда навынос — СЮ ДАЙ, а рядом ПИЦЦА И ПАСТА ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ.
Мы всё идём. Мы уже знаем куда. Точно знаем. Шагаем мимо магазинов. Выходим на оживлённую улицу.
мимо — гудят — ревут — несутся — машины
мимо — гудят — ревут — несутся — машины
мимо — гудят — ревут — несутся — машины
И вот ещё одни ворота — чугунные, массивные. Кладбище. Мы на мгновение замираем. Как много могил, тел, душ… Как много умерших людей… Ряд за рядом, ряд за рядом. Памятники, ангелы, кресты, надгробия, выгравированные имена и даты, горшки с цветами, а над головой — огромный голубой купол неба. Люди бредут меж могил, останавливаются, склоняют голову, что-то шепчут, молятся.
Мы берёмся за руки и идём дальше. Подходим к папе. Останавливаемся.
— Здравствуй, папа, — шепчу я.
— Здравствуй, родной, — шепчет мама.
Я поднимаю занесённую сюда ветром обёртку от конфеты. Мама вытаскивает из земли сорняк. Я помню, как сидела у папы на коленях, а он читал мне книжку. Мама закрывает глаза, сжимает руки. Наверно, она тоже что-то вспоминает, или молится, или даже рассказывает папе про Колина Поупа.
— Я люблю тебя, папочка, — шепчу я.
Из глаза у меня выкатывается слеза. Я прекрасно знаю, что — где бы папа сейчас ни был и каким бы он сейчас ни был — назад ему пути нет. И нет никакого подземного царства Аида — мне некуда и не к кому идти, чтобы его вызволить. Но как это чудесно — стоять тут рядом с мамой и вместе вспоминать папу. Я знаю, что в воздухе вокруг нас есть молекулы, которые он выдохнул, в облаках над головой есть молекулы его тела, а в моей памяти отзывается эхом его голос — ведь он читал мне книжки.
Небо такое огромное, такое голубое. Поют дрозды, и где-то высоко-высоко заливается жаворонок. Я пытаюсь его разглядеть, но это невозможно — он слишком высоко и далеко. Я снова смотрю на землю и вижу, что ветер принёс к нашим ногам белое перо. Мама наклоняется, ловит его. И прикладывает к моему плечу.
— Наверняка твоё пёрышко, птичка, — говорит она. — Из твоего крыла.