– Таков ваш совет?
Шейлок не ответил.
– И все же порой вы обедали с христианами, – заметил Струлович.
– Да, и до сих пор об этом жалею. Но я ходил к ним не для того, чтобы завоевать любовь. Я хотел им насолить. Хотел, чтобы пища, которую они ели, показалась им крысиным ядом. Должны ведь в жизни быть удовольствия – не все же работать и молиться.
«Ага, – подумал Струлович, – это я могу понять».
Повисло молчание.
Шейлок жевал сухой хлеб.
Струлович размышлял, правда ли у него кошерный ум.
Беатрис…
Где Беатрис?
Не могла ли дочь подслушать их разговор? А если бы подслушала, что бы она подумала – современная девушка, которая делает, что хочет, целует, кого хочет, ест, что хочет?
«Кто это такой, папа? Что он здесь делает? Пытается тебя обратить?»
А как отреагирует Шейлок на встречу с ней? Не разобьется ли у него сердце при виде живой дочери, которая еще не покинула отчий дом?
– Итак, ваша дочь… – задумчиво произнес Шейлок, глядя в чашку с кофе. Финальное многоточие свидетельствовало, что он идет в ногу с мыслями Струловича. – Она живет здесь?
IX
Среди наиболее привлекательных качеств д’Антона – а по мнению Плюрабель, он весь состоял из привлекательных качеств, – была способность слушать. В особенности слушать ее. Стоило Плюрабель упомянуть, что ей чего-то хочется – неважно, для себя или для друга, – как д’Антон начинал подыскивать способ это что-то раздобыть.
В случае с девушкой для футболиста Грейтана Хаусома дело обстояло так же. Едва Плюрабель узнала о слабости Грейтана к еврейкам, как тут же постановила, что их долг – найти ему еврейку. А Плюрабель стоило только что-нибудь постановить – в особенности когда речь шла о счастье Грейтана, – чтобы д’Антон незамедлительно начал действовать.
Ему сразу же вспомнилась студентка, которую он заметил в Академии Золотого треугольника. Заведение это д’Антон со свойственным ему великодушием одаривал иногда своим временем, выступая с публичными размышлениями о красоте и аскетизме. Лично для себя он не находил во внешности девушки ничего привлекательного, однако, обладая даром альтруиста проникать в чужую эстетику, даже ограниченную чужую эстетику, мог представить, что внешность ее может казаться привлекательной кому-нибудь другому – как тайский скорпион, вымоченный в виски, или же черное постельное белье. Было в ней самой или, быть может, в ее фамилии, на которую, впрочем, д’Антон вряд ли обратил особое внимание, нечто такое, что засело у него в памяти. В ответ на великодушное предложение Плюрабель он улыбнулся и постучал себя по носу.
– Предоставь это мне! – сказал он таким оживленным тоном, какого она прежде никогда от него не слышала.
Ей девушка сразу понравилась, и она тут же забыла, что добывали еврейку для Грейтана.
– Смотрю на тебя и вижу себя в твоем возрасте, – вздохнула Плюрабель, вспоминая, вероятно, то время, когда еще не решила слегка подкорректировать внешность.
Узнав о том, что девушка изучает искусство перформанса, Плюрабель пришла в восторг и выразила надежду, что новая знакомая выступит когда-нибудь на вечеринке в «Старой колокольне».
– Можно построить для тебя сцену, – добавила она.
Искусство перформанса в сцене не нуждается, застенчиво объяснила девушка. Художник-перформансист ломает стереотипные представления о том, что такое пространство искусства, и нарушает границы того пространства, которое люди привыкли считать личным.
– Искусство должно вторгаться туда, где оно обычно не ко двору, – подытожила девушка.
Плюрабель слушала с восхищенным изумлением. Такая не по годам развитая! Такая яркая и богато украшенная, хотя единственным ее украшением служила природная красота.
– Здесь твое искусство всегда ко двору, – заверила Плюрабель. – Мой дом – твой дом. Вторгайся в него, сколько душе угодно. Я специально приглашу важных персон, чтобы ты смогла нарушать границы их личного пространства.
– Я еще к этому не готова, Плюрабель, – ответила девушка, очаровательно краснея.
– Зови меня Плюри.
Молодой еврейке показалось, что небо у нее над головой сейчас взорвется, столько в нем звезд.
Однажды вечером Плюрабель предложила одеться мальчиками. Девушка сомневалась – не знала, как будет выглядеть, – но все же согласилась. В «Старой колокольне» было несколько шкафов театральных костюмов – специально для переодеваний.
– Тебе идет, – объявила Плюрабель, повязывая подруге шарф и надевая ей на голову шапочку. – Мы с тобой теперь братья.
Грейтан Хаусом, который, естественно, тоже присутствовал за ужином, был сражен наповал.
С тех пор они часто устраивали подобные переодевания. Кончалось это всегда одинаково: Плюрабель осыпала девушку с левантийскими губами жаркими поцелуями, хохоча, как безумная, и называя ее «своим еврейчиком».
А Грейтан пожирал молодую еврейку глазами.
Вот так, без ведома Саймона Струловича, его дочь стала наперсницей Анны Ливии Плюрабель Клеопатры Прекрасное Пленяет Навсегда Кристины.
X
– В некотором смысле – да, она живет здесь, – ответил Струлович. – По крайней мере, официально. Но где она живет мыслями и сердцем… Короче говоря, мы близки к окончательному разрыву.
– Чьих же это рук дело? – поинтересовался Шейлок. – Ваших? Или ее?
– Не уверен, что мы настолько отделены друг от друга, чтобы я мог ответить на ваш вопрос. По-моему, мы сначала пытаемся приблизить финальное объяснение, а потом одновременно делаем шаг назад. Только благодаря этому она до сих пор здесь… только благодаря этому мы до сих пор вместе.
– Синхронный гнев?
– Лучшего определения я бы и сам не придумал. Но тут и не менее синхронный страх перед гневом. Думаю, мы оба боимся решающего столкновения. В глубине души мне кажется, что ей меня жаль.
– Жаль?
– Да. По крайней мере, с тех пор, как заболела Кей. Раньше Беатрис считала меня ненормальным. Теперь она считает меня ненормальным, который старается, как может, если учесть, что у него нет ни способностей к отцовству, ни помощников.
Шейлок хотел что-то ответить, однако беседу прервало появление самой Беатрис. Наряд на ней был не самый выигрышный: темно-синий халат от Стеллы Маккартни, который Струлович подарил ей на прошлый день рождения, и обмотанное вокруг головы полотенце. Несколько выбившихся мокрых прядей обрамляли лицо, придавая Беатрис, несмотря на резкость движений и кожу цвета подгоревшего масла, сходство с обворожительной русалкой. Казалось, она только что вынырнула из пруда, где плавала вместе с декоративными рыбами. Струловичу сделалось больно от того, что в его глазах дочь так прекрасна.
– Помянешь черта, он и появится, – заметил он.
– Спасибо, папа.
Ему не хотелось представлять их друг другу, но делать было нечего.
– Моя дочь Беатрис. Шейлок.
– Угу, – кажется, сказала Беатрис, если вообще что-то сказала. Вечно она мямлит. Никакого интереса к новому знакомому Беатрис не проявила – типичное, близкое к неучтивости поведение занятого собственными мыслями подростка. Спросила только, давно ли они с папой знакомы, сделала вид, будто выслушала ответ, поинтересовалась, какие у них планы на сегодня. Все это с полнейшим безразличием.
Поняла ли она, с кем разговаривает?
– Мы пока не обсуждали, чем займемся, – ответил Шейлок. – У вашего отца, наверное, дела. А я с удовольствием просто посижу здесь и почитаю газету или послушаю музыку, если это не будет вам мешать. Есть у вас что-нибудь из Баха или Джорджа Формби?
Беатрис поглядела на отца. Она не знала, кто такой Джордж Формби. Это первое поколение, у которого нет памяти о прошлом, подумал Струлович и пришел ей на помощь.
– «Когда я мою окна», – подсказал он.
– Это явно не Бах, – заметила Беатрис.
– Нет, Формби гораздо смешнее.
– Комическая музыка меня не забавляет, – ответила она.
– Лично мне у Формби больше всего нравится хит «Беззаботный я», – вставил Шейлок.
Он что, сам над собой подшучивает? Или смеется над Беатрис? А если второе, то с какой целью?
«Неужели он заигрывает с моей дочерью?» – подумал Струлович.
Беатрис, похоже, ничего не заметила – по крайней мере, осталась совершенно равнодушна. Она сняла с головы полотенце и тряхнула волосами, окропив легчайшими брызгами дорогие шерстяные брюки Шейлока.
Или она тоже так заигрывает?
– А как насчет Эла Джолсона? – спросил Шейлок.
Беатрис вновь покачала головой. Темные века, подумал Струлович. Несмотря на всю свою развитость, Беатрис жила в пузыре электронного невежества, по сравнению с которым VII век – просто парад просвещения. Струловичу было стыдно за дочь, которая так мало слышала о том, что происходило до ее рождения. А еще он боялся, как бы этот новый, беззаботный, если не сказать игривый, Шейлок не вздумал исполнить для нее «Мамочку» Эла Джолсона, сопроводив пение джазовым танцем. Беатрис не знала ничего из того, что знал в ее возрасте Струлович, зато прекрасно понимала культурные нормы современного общества – понимала, что белому певцу непозволительно изображать из себя чернокожего.
– Диски вон на той полке, – ответила Беатрис. – Выбирайте, что понравится. Они не мои. И не волнуйтесь – вы никому не помешаете. Я все равно ухожу. Мне в колледж к двенадцати.
Беатрис выпятила подбородок и вызывающе глянула на отца: а он еще говорит, что она несерьезно относится к учебе!
– Что вы изучаете? – спросил Шейлок вполголоса, словно желая исключить Струловича из разговора. Это был даже не вопрос, а ласковое прикосновение.
– Общий курс искусствоведения, практически вводный. Самой мне хотелось бы больше сосредоточиться на перформансе, – ответила Беатрис – довольно застенчиво, как показалось Струловичу, словно дочери непривычно, что описанное ей занятие называют учебой.
Струловича захлестнула волна стыда. Искусство перформанса! Почему бы не сказать просто «выпендреж»? Струлович не был уверен, знаком ли Шейлок с этим жанром – в курсе ли он, что так называется публичное освобождение от всех внутренних барьеров. Учитывая его отношение к карнавалу, вряд ли Шейлок пришел бы от перформанса в восторг. С другой стороны, кто знает? Разве мог Струлович предположить, что ему нравится Джордж Формби? Конечно, Джессика попортила отцу немало крови, но она, по крайней мере, не заявляла, что хочет изучать произвольные пределы отношений между зрителем и художником. «Неподходящее занятие для еврейской девушки», – ответил бы Шейлок, захлопывая окна. Струлович придерживался того же мнения, хотя большинство известных ему художниц-перформанс