– В каком смысле? – спросил он. – Вы про детей?
– Боже упаси! Нет. Пока нет. Ей же всего шестнадцать, черт побери! Я так полагаю, вы хотите, чтобы она была счастлива?
– Ясное дело.
Достойное футболиста выражение. Ясное дело. По большому счету. По большому счету, ясное дело, я хочу, чтобы ваша дочь была счастлива.
– И вы хотите, чтобы ее родители тоже были счастливы?
Это дело было для Хаусома менее ясным, однако он ответил утвердительно:
– Ясное дело.
Струловичу даже показалось, будто футболист кивнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж – туда, где лежала бедная Кей, – словно знал, что с ней и где она, а значит, представлял, что это налагает на него еще большую ответственность за счастье Беатрис.
– В таком случае вы должны понимать: мы не слишком довольны тем, что вы несколько раз были женаты. По правде говоря, нас это беспокоит.
Хорошо, что Беатрис ушла. «Кого это – нас?» – наверняка подумала бы она.
– Я наделал немало глупостей, – признал Хаусом. – У меня тогда было больше денег, чем мозгов. Теперь я другой человек. Не мальчишка, а мужчина.
Струлович кивал, не слушая, и готовился задать единственно важный вопрос.
– Вы, разумеется, знаете, – неспешно начал он, – что семья у нас еврейская.
– Я люблю евреев, – ответил футболист и подвинулся на самый краешек дивана. Он так любил евреев, что готов был пасть к их ногам. – Вообще-то…
Хаусом умолк. Он собирался объявить, что уже был женат на еврейке, тем самым доказав свою любовь к еврейскому народу, однако вовремя передумал. Евреям нравится, когда их ценят, а не коллекционируют, объяснила поклоннику Беатрис, когда он попытался завоевать ее сердце сообщением, что она не первая еврейская девушка в его жизни.
– …вообще-то, – продолжил он, – я много читал на эту тему.
Струловичу вспомнилось нацистское приветствие, и он постарался не думать о том, какие материалы составляют домашнюю библиотеку Хаусома. «Протоколы сионских мудрецов»?[50] «Вечный жид»?[51] Подшивки газеты «Гардиан»?
– Про нас читать интересно, – кивнул Струлович.
Хаусом решил не останавливаться на достигнутом.
– Евреи – прекрасные люди.
– Есть среди нас и такие.
У Хаусома был такой вид, будто он сказал все, что хотел, представил неопровержимые доказательства собственной пригодности и теперь ждал только разрешения подхватить Беатрис на руки и отнести к себе в постель.
Однако Струлович еще не закончил.
– Раз вы так много о нас читали, вам, должно быть, известно, что мы очень болезненно реагируем, когда дети покидают родное гнездо. Я имею в виду – не просто оставляют родительский дом, а оставляют… клан.
Чудно́е слово – «клан», но не «религия» же. Струлович имел в виду не религию. Когда он женился на христианке, отец похоронил его не именем религии. Что же тогда? Вера? Нет, не вера. Сказать «племя» Струлович тоже не мог. Он слышал, как Шейлок негодовал по поводу племени. Культура? Слишком светское понятие. Если дело только в культуре, к чему поднимать столько шума? Поэтому «клан» так и остался висеть в воздухе – жалкая замена слова, которого он не смог подобрать.
Слишком поздно Струлович вспомнил про «завет».
– Я с уважением отношусь к этому, – ответил Хаусом. – Ясное дело, я не жду, что Беатрис перестанет быть еврейкой.
– Очень мило с вашей стороны, – язвительно ответил Струлович.
Оказывается, его потенциальный зять – человек неслыханного великодушия, принимающий евреек такими, как есть. «Как бы там ни было, молодой человек, – хотелось ответить Струловичу, – мне греет душу сознание того, что будущее еврейского народа в столь добрых руках». Но он сдержался. Зачем зря переводить на футболиста иронию? Парень и так проявляет себя с лучшей стороны, учитывая, в каких кругах он вращается.
– Если вы дадите согласие на наш брак, ваша дочь даже называться может по-прежнему.
– В смысле, Беатрис?
– Нет, я про фамилию.
– Опять же, очень мило с вашей стороны. Уверен, подобное предложение снимет камень у нее с души. Но я немного о другом.
– Извините. Я думал, вам именно это хотелось услышать.
– Хотелось. Конечно, хотелось. Однако я уже говорил: я не желал бы, чтобы моя дочь покинула клан. А значит, ее будущий муж тоже должен быть евреем.
Хаусом растерялся. Он жалобно раскрыл свои большие ладони. Я такой, как есть, говорил этот жест, и не могу стать тем, чем не являюсь.
Тогда Струлович объяснил ему, что может.
XIII
Д’Антон решил, что если хочет получить картину Соломона Джозефа Соломона для своего удрученного друга, то лучше всего написать ее владельцу официальное письмо.
Но едва он снял пиджак, сел за стол и с обычной методичностью принялся перекладывать с места на место бумаги и книги, как понял, насколько трудно выполнить эту задачу – нет, этот священный долг. Ящик с письменными принадлежностями отказывался открываться. В ручке высохли чернила. Д’Антону представилось, как Струлович отвечает на просьбу злорадным отказом – возможно, поджигает бумагу, на которой она написана, возможно, делает с ней что-нибудь похуже, – и душа его сникла.
– Все несколько сложнее, чем я ожидал, – сообщил он Барнаби, сознавая, что малость лукавит, поскольку даже не попытался своротить горы.
Барнаби бросил на него один из самых умоляющих взглядов в своей коллекции.
– Я всем сердцем хочу получить эту картину, д’Антон.
О, могущество пунктуации! Барнаби знал, что друг не в силах ему отказать, когда он произносит фразу типа: «Что-то там запятая д’Антон». Казалось, точка не наступит никогда, и имя – д’Антон – так и будет вечно таять у него на губах.
А д’Антон знал, что Барнаби знает, но ничего не мог с собой поделать.
– Я понимаю, Барнаби, – произнес он, в свою очередь медленно смакуя имя друга, – но, возможно, стоит съездить на аукцион еще раз и посмотреть другие произведения? Не может быть, что «Первый урок любви» – единственная картина на свете, которая тебе нравится.
– Ну, «Поющего дворецкого» тоже никто не отменял, – обиженно ответил Барнаби. – И вообще, дело не в том, что нравится мне, а в том, что понравится Плюри. Обнаженная Венера так на нее похожа! Как будто Плюри сама позировала для этой картины… А не могла она правда для нее позировать?
– Только если бы родилась на полтора века раньше.
Если Барнаби почудилась в голосе друга непривычная раздражительность, он не ошибся. Несмотря на всю свою любовь к молодому человеку – или же, напротив, по причине этой любви, – д’Антон невольно подумал, что Барнаби мог бы пойти ему навстречу, согласиться посмотреть на другие произведения или чем-нибудь показать, что понимает, сколь многого просит, хотя д’Антон сам же предложил перекупить картину. Однако он не стал даже пытаться переубедить Барнаби. Его друг всем сердцем хочет получить эскиз – Барни вновь повторил ту же фразу: «Я всем сердцем хочу получить эту картину, д’Антон», – а то, что близко сердцу Барнаби, близко сердцу д’Антона. Кошелек, сам он и все находящиеся в его распоряжении средства были полностью к услугам молодого человека.
Поэтому, налив себе большой бокал бренди, д’Антон вновь сел за письменный стол, достал из ящика лист именной почтовой бумаги, которую изготовляли для него вручную на маленькой улочке, знакомой лишь немногим гостям Венеции, и написал мельчайшим почерком и тончайшим пером следующее:
«Уважаемый Саймон Струлович!
Прошу уделить мне немного вашего времени. Я нечасто выступаю в роли просителя, однако вынужден обратиться к вам с просьбой.
Пишу вам от лица своего друга – вернее, действую от лица друга, именем чьего разочарования я к вам обращаюсь. Не так давно мы – он и я – посетили аукцион в Манчестере, на котором вы оказались достаточно проницательны, чтобы приобрести ранний эскиз к картине Соломона Джозефа Соломона «Первый урок любви» – великолепный набросок, по своему изяществу не уступающий самой картине. Преклоняюсь перед вашей удачливостью и вкусом. Преклоняюсь также перед вашей пунктуальностью. Увы, мы были не столь расторопны и к торгам опоздали. Что же, сами виноваты. Однако вот моя просьба: не согласитесь ли вы расстаться с эскизом? Цену я не называю: назначьте такую комиссию, какую сочтете нужным.
Повторюсь, что тем самым вы окажете услугу не мне, а моему молодому и впечатлительному другу, мечтающему преподнести эту картину в знак своей преданности женщине, которая, смею вас заверить, будет дорожить ею так, как только можно пожелать.
Разве можем мы остаться глухи, дорогой мой Струлович, когда взывает любовь?
Надеюсь на скорый ответ.
С уважением…»
И поставил подпись с широким росчерком, призванную свидетельствовать об открытости сердца пишущего.
– Ну, как все прошло? – поинтересовался Шейлок.
Струловича удивило, что у него хватило дерзости спросить.
– По-моему, мы оба могли бы предвидеть, как все пройдет.
– Футболист остается при крайней плоти?
– Да. А я остаюсь без дочери.
– Вы подняли вопрос в ее присутствии?
– Нет, но Хаусом, разумеется, отправился прямиком к Беатрис и сообщил ей, чего я потребовал. «Мне, ясное дело, надо подумать», – так он сказал. Что означает: «Мне, ясное дело, надо поговорить с Беатрис». Которая, ясное дело, пришла в ужас.
– Она сама вам сказала?
– Я понял без слов.
– И? Уже ушла?
– Разве не слышите, как она молча кипит от гнева? Я прошел через развод и хорошо представляю себе звук решительных сборов. Не грохот. Грохот означает, что на самом деле женщина никуда не уходит. Если она разбрасывает вещи, значит, дает вам шанс ее остановить. Бояться нужно тихого укладывания одежды. О силе гнева Беатрис я сужу по тому, что она ни разу не хлопнула дверцей шкафа и не сказала мне ни слова. Но я и так знаю, что это было бы за слово.
– Варвар?