а него другие.
Еще один, подумал д’Антон при виде Грейтана Хаусома. Футболист настолько же олицетворял собой человека, который попал в переделку, насколько Барнаби олицетворял того, кто только что из переделки выбрался.
XVI
Отмотаем немного назад.
В такую ночь, подумала Беатрис, я не должна бы сидеть одна, глядя на луну.
По крайней мере, в одном Струлович оказался прав: его дочь убежала недалеко. Покинув дом вместе со своим ухажером и чемоданами, она прямиком направилась в «Старую колокольню», чтобы искать защиты у Плюри. Эта светлая мысль пришла в голову Грейтану. Они познакомились у Плюри, обменивались взглядами у Плюри, занимались филосемитской любовью у Плюри, а теперь у Плюри найдут убежище. Сама Плюри отлучилась из дома на несколько дней, чтобы подкорректировать результат одной пластической операции с помощью другой пластической операции. Однако она позвонила Беатрис и выразила свой восторг и готовность помочь, позвонила Грейтану и пожурила его за безрассудство, зато похвалила за выбор, наконец позвонила своему домоправителю и велела приготовить для парочки самую очаровательную комнату. Не ту, которую отвела для их нужд раньше, тоже вполне очаровательную, а более респектабельную и романтичную. «Супружескую» – вот что она имела в виду.
Когда Грейтан с Беатрис приехали в «Старую колокольню», подушки в их новом будуаре были уже взбиты, в вазе красовался целый свадебный букет, на одном прикроватном столике стояла бутылка шампанского «Перье-Жуэ Бель Эпок», а на другом – коробка миндальных пирожных из кондитерской «Ладюре». Если бы Грейтан с Беатрис поискали получше, то обнаружили бы также д’Антона, который по-новому развешивал картины в гостиной – Плюри нравилось возвращаться домой после его преобразований, – и настолько увлекся, что даже не заметил приезда влюбленных. Грейтан был этому рад, поскольку хотел слегка его подготовить. Он считал д’Антона кем-то вроде опекуна и ждал от него сочувствия, но необязательно одобрения. Именно д’Антон ввел Беатрис в их маленький кружок, и ему вряд ли понравится, что Грейтан ее присвоил. Молодой футболист мог заранее представить, что скажет д’Антон: «Я не затем привел сюда эту девушку, чтобы ты с ней сбежал. Не все в мире существует для твоего удовольствия, Грейтан». Выговор, продиктованный любовью, но все-таки выговор. «Больше, пожалуйста, так не делай, – попросил д’Антон после случая с нацистским приветствием, потом указал на голову Грейтана и добавил: – В будущем не забывай пускать ее в ход».
Менеджер часто повторял ему то же самое.
Возможно, д’Антон уже обо всем догадался – разумеется, он постоянно погружен в мрачное самосозерцание, однако домочадцы Плюрабель так явно шептались в коридорах и так часто исчезали неизвестно куда, что даже он мог что-нибудь заметить. Возможно, Плюри, охваченная эротическим сопереживанием Грейтану с Беатрис, сама ему рассказала. Если же д’Антон до сих пор ничего не знает, то лучше всего пока оставить его в неведении – не сообщать, что именно сделал Грейтан, а главное, не называть имени той, с которой он это сделал. Гораздо благоразумнее использовать общие фразы: он, она, отец, обрезание и тому подобное. Д’Антон – человек с большим житейским опытом: он наверняка в курсе, все ли еврейские отцы требуют от своих нееврейских зятьев пройти обрезание, имеют ли они такое юридическое и моральное право, существуют ли особые представители закона, способные зятя принудить, и очень ли будет больно.
Перенеся Беатрис через порог, Грейтан опустил ее на постель, хотя и не так церемонно, как, на взгляд девушки, требовал случай, и торопливо объявил, что ему нужно смотаться вниз.
– Ты куда? – крикнула Беатрис, но его уже и след простыл. – Главное, не забудь потом смотаться обратно, – пробормотала она про себя.
Когда Грейтан отыскал д’Антона, тот стоял на стремянке и вешал очередную картину.
– Прямо, как по-твоему? – спросил он, не оглядываясь.
Грейтан был слишком поглощен собственными заботами, чтобы разбираться, прямо висит картина или нет, поэтому пошел по пути наименьшего сопротивления и ответил «да».
– Итак… – произнес д’Антон, спускаясь со стремянки.
По раскрасневшемуся лицу Грейтана было ясно, что дело неотложное. Тогда-то футболист и выплеснул на д’Антона отредактированную версию того, что накопилось у него на сердце, а в ответ д’Антон пригласил его поужинать с ним в ресторане…
Промотаем немного вперед.
«Сам не знаю, возвращаюсь я или ухожу», – думал Грейтан, взбегая по ступенькам.
Беатрис стояла у окна, словно ждала, что он вернется этим путем.
– Извини, – сказал Грейтан, – мне нужно ненадолго отлучиться.
Она уставилась на него, не веря своим ушам.
– Сначала смотаться вниз, теперь отлучиться… Можно подумать, ты не хочешь побыть со мной.
Беатрис не страдала излишней сентиментальностью и не ждала, что это будет их первая брачная ночь. Они давно спали друг с другом, и сегодняшний вечер не был освящен ничем, кроме того, что уже совершалось неоднократно. Просто еще одна ночь, которую надо как-то скоротать. Но сматываться вниз и ненадолго отлучаться, прежде чем она успела хотя бы распаковать чемодан… Такого ни Беатрис, ни любая другая женщина на ее месте ожидать никак не могла.
– Конечно, хочу, – с обиженным видом ответил Грейтан. Как могла она в нем усомниться?!
– Грейтан!
– Что?
– Мы только приехали!
– Я ненадолго.
– Где ты был?
– Не могу рассказать.
– Куда собираешься?
– Не могу рассказать.
– Не слишком хорошее начало, особенно после того, что мне пришлось пережить.
Грейтан подвел ее к постели и обнял – так, чтобы иметь возможность поглядывать на часы.
– Для меня день тоже выдался нелегкий, – напомнил он.
– Ты сильнее и опытнее. И потом, он тебе не отец. Пожалуйста, не оставляй меня одну. Только не сегодня.
Но Грейтан не мог не пойти на встречу с д’Антоном. Он нуждался в совете – не потом, не завтра, а сейчас, до того как они с Беатрис проведут свою первую ночь в качестве беглецов. Во время тягостной поездки от дома Струловича к дому Плюри Грейтану пришло в голову, что Беатрис, как ни возмущена и непреклонна она сегодня, утром может передумать – в том числе насчет него самого. Отец есть отец, даже если он чудовище. А еврейский отец, насколько слышал Грейтан, и подавно. Ничто нельзя принимать на веру. Слова Беатрис необязательно совпадают с ее мыслями – открытие из области женской психологии, которым Грейтан очень гордился. Нужно непременно поговорить с д’Антоном – как ради Беатрис, так и ради себя самого. Иначе легко можно совершить неверный шаг. Сказать что-нибудь, о чем потом пожалеешь. Сделать нечто, чего делать не следует.
– Не спрашивай, где я был или куда собираюсь. Просто доверься мне. Когда ты обо всем узнаешь, то согласишься, что я поступил правильно. Все ради нас с тобой.
– Ты идешь за священником? Не надо.
– Клянусь, что нет!
Грейтан приложил руку к сердцу, и этот жест немного напомнил Беатрис пресловутое нацистское приветствие.
– Ты ведь не успел завести себе другую?
– Другую?! Мы же здесь не больше часа!
«А много ли на это надо?» – подумалось Беатрис.
– Хотя бы вернешься скоро?
– Обещаю, что скоро, – ответил Грейтан, вновь поднося руку к груди.
– Давай без таких жестов, – попросила Беатрис. – Просто возвращайся трезвым.
– Как сапожник!
– Пьян как сапожник, а трезв как стеклышко. Но неважно. Просто скажи, что вернешься. Ты ведь не затем привез меня сюда, чтобы бросить?
– Придет же такое в голову!
Грейтан поцеловал ее с неистовой страстью. Когда он увидел Беатрис впервые, она, с подачи Плюри, была одета мальчишкой. «Мой маленький еврейчик», – называла ее Плюри. Сейчас Беатрис выглядела почти как тогда: скорее капризная, чем сердитая, скорее девочка, чем женщина, скорее дитя Востока, чем Запада, полукровка, ни то, ни другое, полная загадка для Грейтана. Мог ли он в чем-нибудь ей отказать?
Промотаем немного назад.
И вот, в такую ночь, Беатрис осталась одна размышлять о том, что наделала.
Разве могла она не уронить слезу?
Беатрис вытерла влажный глаз и задумалась, не за тем ли смылся Грейтан, чтобы убить отца.
Огорчит ли ее это?
А что, если в драке отец убьет Грейтана?
Огорчит ли ее это?
Вопросы, вопросы…
Беатрис принялась открывать бутылку шампанского, хотя и не слишком любила шампанское, и вздрогнула, когда хлопнула пробка. А вдруг это пистолет Грейтана? Или отца? До ее дома не больше полутора миль. В такие ночи, в тишине Золотого треугольника, звуки разносятся далеко.
Когда я прикончу эту бутылку, подумала Беатрис, я и не вспомню, кто такой Грейтан Хаусом. Зато отца не забуду никогда. Он превратил мою жизнь в страдание.
Беатрис попыталась вспомнить, было ли такое время, когда отец не преследовал ее, не выдергивал с вечеринок, не бил парней, с которыми она встречалась, не вытирал тыльной стороной ладони помаду у нее с лица, не тащил по улице за волосы, хватаясь за сердце, словно угрожая инфарктом: «Полюбуйся, что ты со мной делаешь! Ты меня убиваешь». Хотя на самом деле это он ее убивал – не так ли?
Разве могла она не рассмеяться?
Однажды отец выбросил ее мобильник в озеро. Пока телефон тонул, позвонивший парень продолжал говорить. Было это года два назад. Может, он до сих пор расписывает под водой, как мечтает поскорее увидеться? До сих пор выражает булькающие восторги по поводу ее груди?
Однажды отец растоптал ее ноутбук. Однажды пинком высадил дверь ванной и саданул кулаком по зеркалу. Однажды угрожал подослать наемного убийцу к мальчику, с которым она встречалась. Ей было тогда всего четырнадцать. Мальчику – на год больше. Как-то раз запрыгнул на капот автомобиля, в котором она ехала со взрослым парнем. «Не останавливайся, – велела Беатрис. – У него никакого чувства равновесия: рано или поздно свалится». В другой раз ворвался в гостиничный номер, изображая, что в кармане у него пистолет.