Однако Струлович уже спит, обессилевший от слишком большого количества злости, слишком большого количества беспокойства, алкоголя и, не исключено, слишком большого количества вопросов.
У Шейлока, впрочем, есть иное объяснение.
Этот Струлович принципиально отказывается бодрствовать, думает он.
Этот Струлович задает вопросы, но не хочет знать ответов.
Евреи сентиментальны по отношению к себе, и этот Струлович, хотя до сих пор не определился, еврей он или нет, не исключение. Еврей в его понимании не способен на то, на что способны христиане. Еврей не может убить. Струлович объявил меня героем за то, что сделали со мной, а не за то, что сделал или мог бы сделать я. Хороший еврей – пинаемый, плохой еврей – пинающий.
Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь?[60] Но если мы сами колем – разве мы не проливаем крови? Струлович предпочитает этого не знать.
Наша знаменитая этика завела нас в тот еще тупик, хочется Шейлоку сказать жене. Если мы не можем признать, что способны на убийство, как все прочие люди, это нас не возвеличивает, а умаляет.
Согласна ли ты со мной, Лия, любовь моя?
Однако уже слишком поздно и слишком холодно, чтобы выходить из дома. Там, где она обитает, всегда холодно.
Кроме того, Шейлок предвидит, что Лия уличит его в софистике. Он слукавил, произнося речь перед Струловичем. Он был волен убить Антонио. «Так повелел закон, так суд решил», – объявил коротышка-адвокат с писклявым голосом. В тот миг Шейлок сам вершил историю. Так что нечего теперь оправдываться: «Не могу вам рассказать, каково это – убить человека, потому что до дела не дошло». До дела не дошло потому, что Шейлок сам до него не допустил. «Отдайте мне мои деньги, и я уйду», – сказал он.
Трусость? Или благочестивое следование иудейскому закону? Всевышний запретил самоубийство, а пролить хоть каплю христианской крови значило бы совершить самоубийство.
Малодушие ли это или благочестие, не отмечает ли оно ту грань, через которую еврей, несмотря на храбрые разговоры о мести, переступить не смеет?
Неудивительно, что Струлович, в остальном безупречный хозяин, предпочел заснуть.
Несмотря на поздний час и холод, Шейлок все-таки выходит в сад, чтобы выслушать упрек от Лии. Он предпочел остаться в живых, хотя у него отняли все, ради чего стоило жить. Он мог бы убить врага и присоединиться к жене. Так почему же этого не сделал?
XVIII
– Дорогая, я вернулась! Даже не дала им закончить.
Анна Ливия Плюрабель Клеопатра Прекрасное Пленяет Навсегда Мудрее Чем Соломон Кристина впорхнула в комнату, держа в руках перевязанный лентами букет из роз и незабудок. На одном глазу у нее была повязка, как у пирата, кожа вокруг губ опухла и покраснела.
– Ты похожа на подружку невесты! – воскликнула Беатрис, не зная, что еще сказать.
– Дорогая, я и чувствую себя соответственно!
Плюри внимательно оглядела незаправленную постель единственным видимым глазом.
– Ты что, ищешь следы крови?! – удивилась Беатрис.
– Разумеется, нет. Я ищу Грейтана.
Она вопросительно кивнула на дверь ванной.
– Его здесь нет, – ответила Беатрис.
– Вы же не?..
– Нет-нет, мы не…
– Так вы все еще?..
– Да, мы все еще. Но я почти его не видела с тех пор, как мы приехали.
– Вы же приехали только вчера, если не ошибаюсь?
– Не ошибаешься. Но Грейтан то сматывается вниз, то ненадолго отлучается. Вот опять куда-то улизнул. Не знаю, зачем.
– Может, занимается приготовлениями?
– К чему?
– Сама знаешь, – подмигнула Плюрабель.
Беатрис нахмурилась.
– Скорой свадьбы обещать тебе не могу.
При виде разочарования, отразившегося на многострадальном лице Плюрабель, Беатрис усомнилась в твердости тех решений, которые приняла накануне вечером, пока Грейтан отсутствовал. Вернулся он в разумный срок, как и обещал, – если, конечно, в подобном положении какой бы то ни было срок может считаться разумным, – и, опять же как обещал, совершенно трезвый. Однако Беатрис решила не ждать возлюбленного и лечь спать – а затем, в порыве артистического вдохновения, лечь и умереть.
«А вдруг это отец пришел меня спасти?» – подумала Беатрис, пока лежала и прислушивалась к скрипу половиц за дверью спальни. Тогда надо бы… Нет, она не станет прикрывать свою наготу. Пускай все видят, что с ней сделали. И как хорошо она может это сыграть.
Оказалось, что пришел все-таки Грейтан.
Чертов отец. Вечно его нет, когда он нужен.
Беатрис провела странный вечер, лежа на пухлых, как губы Плюрабель, подушках, потягивая шампанское, словно истомившаяся от жажды пчела, закусывая миндальными пирожными и размышляя о жизненных парадоксах.
Как бы упорно Беатрис ни противилась отцовским сдвигам на почве Завета, – а сопротивление это, кажется, длилось всю ее недолгую жизнь, – в потаенном уголке души она испытывала к ним уважение. К ним или к той фанатичной преданности, с какой отец им следовал? Беатрис сомневалась, что свадебный будуар, который выделила ей Плюри, способствует проведению столь тонких различий. Она читала, что похищенные иногда влюбляются в своих похитителей и в их идеологию. Не то же ли произошло с ней самой? Похититель в данном случае, естественно, не Грейтан, а отец. Объяснить этого Беатрис не могла, одобрить тоже, однако теперь, когда их противостояние наконец-то вылилось в побег, она смотрела на отца иначе и думала, что, быть может, он по-своему прав. Прав не в том, как ее воспитывал, а в том, как не воспитывал. Беатрис легко могла бы позавидовать подругам, которые приходили и уходили, когда вздумается. Одна, дочь атеистов, с тринадцати лет спала с парнем через стенку от своих свободомыслящих родителей. Другая, дитя поэтов, устраивала вечеринки прямо на дому – вечеринки, где присутствовали не только ее отец с матерью, но и бабушка с дедушкой, и где вещества, о которых Беатрис никогда не слышала, принимали через части тела, которых она никогда не видела, а сексуальные практики, казавшиеся ей практически невыполнимыми, открыто поощрялись.
Так почему же Беатрис им не завидовала? Как ни странно ей было услышать от себя подобное, она не завидовала подругам потому, что им не хватало достойного примера. Их мотало туда-сюда, словно слетевшие с петель ворота, а Беатрис пришлось научиться стойкости. Уж лучше иметь в отце противника, чем друга.
Не растрачивай себя на хтонических дебилов, Беатрис, повторял он ей. Ну не здорово ли, когда отец так думает? Хуже, что он проводит различие между хтоническими дебилами-евреями и хтоническими дебилами-гоями, а потому по-разному измеряет то время, которое она на них тратит. Разве растрата не есть растрата?
Вся эта еврейскость никогда не была ей по вкусу.
– Какое мерзкое словечко – еврей! – сказала однажды родителям Беатрис, совсем еще маленькая девочка. – Словно черный жук с рожками.
Как ни странно, пощечину ей отвесила мать. Отец просто рассмеялся.
– Если мы не соблюдаем еврейских традиций, не едим еврейскую пищу, не отмечаем еврейских праздников и у нас нет друзей-евреев, почему я должна встречаться с еврейскими мальчиками? – спросила отца Беатрис несколько лет спустя.
– Во имя преемственности, – ответил он.
– И что же, по-твоему, я должна по этой преемственности передать?
– То, чем ты рождена стать.
– Еврейкой?
– Преемницей.
– Не понимаю, что это значит.
– Я тоже. Знаю одно: ты рождена не для того, чтобы выбросить себя на ветер. Ты не случайность, Беатрис. Ты началась не с себя, а потому не имеешь права собой закончиться. Жизнь – штука серьезная. Нельзя поддаваться любой мимолетной прихоти.
Ты не ворота, слетевшие с петель…
И вот теперь, чтобы сохранить преемственность, – хотя это все равно уже не будет подлинная преемственность, – ее хтонический парень-гой должен пролить кровь. Возможно даже, истечь кровью. Объясни-ка, папа, в чем тут смысл?..
Может, отец меня и любит, но все равно он мясник, подумала Беатрис. У него не мозг, а скотобойня.
– Так что же случилось? – поинтересовалась Плюрабель.
И Беатрис ей рассказала.
Когда дело касалось помощи друзьям, д’Антон старался быть равно великодушным ко всем. Он должен оказать Барнаби две услуги: раздобыть эскиз Соломона Джозефа Соломона и солгать Плюри насчет кольца. Какие же две услуги можно оказать Грейтану? Помочь выпутаться из истории с еврейкой – раз. Однако Грейтан, похоже, не на шутку влюблен. Заставить Струловича смягчиться – два. Как этого достичь? Кроме самой Беатрис, у д’Антона нет ничего, что можно ему посулить. Даже если придумать, как выманить девушку у Грейтана и вернуть отцу, какая тут польза самому Грейтану? Найти первоклассного хирурга, который сможет сделать операцию, – три. Скажем, хирурга, совершающего обрезание мальчикам из английской королевской семьи, если, конечно, данная традиция до сих пор существует. Однако одна мысль о том, чтобы сделаться пособником в этом гнусном деле, вызывала у д’Антона отвращение. Не буду я сводником у жида, решил он.
Внезапно д’Антон вспомнил, как несколько лет назад стал на пути у Струловича, когда тот хотел основать галерею англо-еврейского искусства в память о родителях. А если д’Антон пообещает, что больше не будет стоять у него на пути? Или пойдет еще дальше – предложит использовать свое немалое влияние и поддержать проект?
Готов оказать вам эту услугу, мистер Струлович, а взамен хочу лишь… чего? Д’Антон снова подсчитал в уме и понял, что ему нужно от Струловича две вещи: эскиз Соломона Джозефа Соломона и помилование Грейтана. А вдруг Струлович согласится только на одно условие из двух? Вдруг ему, д’Антону, придется выбирать? Ясно, что положение Грейтана более серьезно, однако, по правде говоря, д’Антон сильнее симпатизировал Барнаби, а потому питал к его делу больше сочувствия. Грейтан сам влип в неприятную историю, слепо следуя той части своей натуры, которая, если уж начистоту, заслуживает наказания, в то время как Барнаби всего лишь пытался угодить прелестной, хотя и взбалмошной женщине. Еще одна причина предпочесть Барнаби: д’Антону скорее хотелось бы поспособствовать счастью Плюри, чем Беатрис, поскольку Беатрис Струлович была… в общем… Струлович.