– Иду, иду! – кричит он. – Спешу, как могу.
Если в мягких непальских туфлях с загнутыми носками вообще можно спешить.
Отперев дверь, д’Антон обнаруживает за ней Струловича.
Оба предпочитают не встречаться глазами – ни при каких обстоятельствах, – а потому смотрят друг другу через плечо. Если бы д’Антон был пиратом, Струлович обращался бы к сидящему у него на плече попугаю. Сам д’Антон направляет взгляд куда-то за спину своему гостю, словно смотрит на одетых в ермолки и головные платки дедушек и бабушек Струловича, которые падают под копытами казачьих лошадей, бормоча молитвы своему обветшалому богу, в то время как на заднем плане полыхают их жалкие лачуги… Достаточно, одергивает себя д’Антон.
Незваный гость держит в руках лист бумаги с шапкой, в котором д’Антон немедленно узнает собственное письмо.
Струлович заговаривает первым:
– Можем начать прямо здесь или же войти в дом.
– Начать?
– Собственно, мы уже начали. Так вы предпочитаете здесь?
– Я вас не боюсь, – говорит д’Антон.
Струлович разглаживает мягкие концы воротничка.
– Я этого и не ждал. Мы с вами оба лица духовные.
– Более духовное лицо связалось бы со мной, прежде чем колотить мне в дверь.
Струлович смеется.
– Колотить? Разве колокольчик предназначен не для того, чтобы в него звонили? Вряд ли я мог бы заявить о своем присутствии более деликатно. Я дергал за шнурок так, словно вытягивал из гобелена распустившуюся нитку.
– Тем самым безнадежно испортив гобелен… Вижу, вы прочли мое письмо.
– Что же еще могло привести меня сюда? Вам хотелось получить ответ, и вот я здесь.
– Но вы не принесли с собой картину.
– А вы не вручили мне то, что я хочу за нее получить.
– Могу выписать чек немедленно.
– Мне не нужен чек.
– Что же вам нужно?
– Не что, а кто.
– Ваша дочь не у меня, если речь о ней.
– Вы сами признались, что знаете о моей дочери. Хорошо. Это сэкономит нам обоим массу времени.
– Да, я знаком с вашей дочерью. Несчастная девушка.
– Думаете, вы вправе об этом судить?
– Если она сама рассказывает мне о своей несчастной жизни, думаю, да.
– Зачем моей дочери рассказывать вам о своей несчастной жизни? Кто вы ей?
– Друг ее друга. Но вам и без меня это известно. Вы видели нас вместе.
– Я видел вас вместе в тот вечер, когда Беатрис убежала из дома. Странно, что Грейтан Хаусом был с вами, а не с ней. Кем он вам приходится, хотел бы я знать?
Струлович доволен, что сдержался и не добавил: «Любовником?»
Д’Антон и без того догадывается, что он имеет в виду.
– Я не обязан обсуждать с вами природу нашей дружбы.
– А я не обязан отдавать вам картину, которую вы просите.
Меньше всего на свете д’Антону хотелось бы, чтобы Струлович входил к нему в дом, разглядывал его сокровища, оценивал, чего он стоит и какую жизнь ведет. Однако перед его мысленным взором встает несчастный Барнаби, и так уже проявляющий признаки нетерпеливой ревности, потому что д’Антон тайно переправил Грейтана вместе с его девкой в Венецию, но так и не сделал ничего для самого Барнаби – даже в отношении потерянного кольца, о котором Плюри может спросить в любую минуту. На полотне своей души д’Антон рисует заманчивую картину: он подкрадывается к Барнаби сзади, осторожно закрывает ему глаза руками и подводит к стене, где висит «Первый урок любви». Тебе. Тебе, чтобы ты мог порадовать Плюри – я ведь хочу, чтобы вы с ней были счастливы. Но, разумеется, подтекст у подарка другой: «Это тебе от меня».
Д’Антон любит принимать благодарность, каков бы ни был ее источник, однако благодарность Барнаби – дело особое.
– Входите, раз уж иначе нельзя, – говорит он Струловичу.
Прихожей в доме нет: они сразу же попадают в гостиную, все стены которой, начиная от уровня глаз и до самого потолка, завешены портретными миниатюрами. Акварель на слоновой кости, веленевой бумаге, фарфоре, масло на эмали и меди, крышки от табакерок в золотых филигранных рамках. Ни Рона Китая[64], ни Леона Коссофа[65], отмечает про себя Струлович. Впрочем, он ограничивается лишь беглым взглядом.
Сесть д’Антон Струловичу не предлагает.
– Не могу совершить сделку на предложенных вами условиях, – произносит он. – Не в моей власти обменять вашу дочь на картину.
– Хотите сказать, ее здесь нет?
– Ничего подобного я не говорил. Но вы правы: ее здесь нет и никогда не было. Вряд ли ей понравилось бы в моем доме.
Струлович отдает себе отчет, что д’Антон хочет подвергнуть сомнению вкус его дочери, однако, оглядевшись по сторонам, вынужден согласиться.
– Нет, – говорит он, – совсем не понравилось бы. Но если в вашем доме ее нет, то где же она?
– Даже если бы я знал, с чего бы мне вам сообщать?
Струлович постукивает пальцем по письму, которое все еще держит в руке, словно повестку в суд.
– Думаете, мне настолько нужна эта картина? – спрашивает д’Антон.
– Ну, кому-то она определенно нужна, если, конечно, вы не хотели просто надо мной подшутить.
– Да, вы правы: кому-то нужна.
– Грейтану Хаусому, насколько я понимаю. В знак любви к моей дочери. Вряд ли можно ожидать, что в подобных обстоятельствах я легко расстанусь с картиной.
– Если я скажу, что вы ошибаетесь и подарок этот предназначен совсем другому лицу, вы назовете свою цену?
«Не стоит ли упомянуть, что я готов пересмотреть свое отношение к его галерее?» – спрашивает себя д’Антон, но тут же решает, что не стоит.
– Цена прежняя – моя дочь.
– В таком случае она слишком высока. Я не могу предать одного друга, чтобы доставить удовольствие другому.
– Смотрите на это не как на предательство друга, а как на помощь отцу.
– Среди отцов не меньше негодяев, чем среди прочих людей. Ваша дочь была несчастна, пока не встретила моего друга. С моей стороны было бы неправильно вмешиваться, даже если бы я обладал достаточным влиянием на Грейтана. В любом случае я бы не стал уговаривать его вернуться и принять ваше варварское предложение.
– Вернуться? Значит, они уехали?
– Беатрис достаточно взрослая, чтобы решать за себя.
– Сейчас – да.
– То есть?
– То есть она не была достаточно взрослой, когда ваш друг с ней замутил.
– Я не понимаю, что должно означать это «замутил».
– Так я вас просвещу. У меня есть доказательства, что Грейтан Хаусом спал с моей дочерью, когда ей было пятнадцать. То, что это уголовное преступление, объяснять излишне. Однако вы, возможно, не задумывались, что тех, кто сознательно потворствовал Хаусому, можно привлечь к суду за соучастие. Советую теперь задуматься. В любом случае я хочу, чтобы моя дочь вернулась, а ваш друг вместе с ней. Мои дальнейшие действия во многом будут зависеть от вашей готовности к сотрудничеству.
Струлович испытывает немыслимое удовлетворение, когда д’Антону приходится сесть, хотя ни один стул в комнате не выглядит для этого пригодным.
– По-моему, он блефует, – объявила Плюрабель.
– Можно выяснить, сколько было Беатрис, когда Грейтан…
Д’Антон решил не заканчивать фразы. О некоторых предметах он предпочитал не думать, даже когда они касались близких ему людей.
– Блефует не насчет возраста, – нетерпеливо ответила Плюри, – а насчет того, что собирается сделать.
– С Грейтаном?
– Со всеми нами.
– Мы не в ответе за то, что произошло. Откуда нам было знать, сколько лет Беатрис и чем занимается с ней Грейтан?
– Я знала.
– Знала, сколько ей лет?
– Я не спрашивала Беатрис о возрасте и вряд ли стала бы вмешиваться, даже если бы выяснила правду. Свой первый роман с женатым мужчиной я завела, когда мне было двенадцать.
– Но тогда…
– Я понимала, что они спят вместе. Выделила им комнату.
– Это не преступление.
– Если я знала о ее возрасте, то преступление.
– Ты только что сказала, что не знала.
– А вдруг мне придется это доказывать? Я не хочу, чтобы сюда нагрянула полиция – по многим причинам. Ты, я думаю, тоже.
– Мне нечего скрывать.
– Ты привел ее сюда, чтобы удовлетворить аппетит Грейтана к еврейкам. Тогда эта мысль казалась тебе забавной. Мне тоже.
– Забавной, но не более того. Я не ожидал, что у них начнется бурный роман…
– А какого ожидал? Вялого? Вряд ли это тебе поможет. Особенно когда выяснится, что ты нашел девушку в той самой академии, где читаешь лекции.
При слове «лекции» д’Антон поморщился.
– Ни одного правила Академии я не нарушил. Я не искал девушку ради своего удовольствия. Я вообще ее не искал. Просто увидел, вот и все. Неприметной ее уж точно не назовешь.
– А это тут при чем? В суде никого не заинтересует, нарушал ты правила Академии или нет, ради чьего удовольствия подснял девушку и насколько неприметно она выглядит.
– Подснял!
– Очнись, д’Антон! Со стороны именно так все и выглядит. Нам будет не отмыться. Чем непристойнее обвинение, тем с большей готовностью в него поверят. Возможно, ты выше этого, а я вот нет. Что будет с моей репутацией, что будет с моим шоу, что будет со «Старой колокольней», если поползут слухи, будто я содержу публичный дом для педофилов?
– Ой, не преувеличивай!
– А что будет с твоим добрым именем, если поползут слухи, будто ты мне помогал? Нас станут обзывать сутенерами. Страна готова к охоте на ведьм. За каждым углом, твердит пресса, прячется извращенец. Скажут, что мы занимались растлением несовершеннолетних девушек. Карьере Грейтана конец. Тебя закидают камнями в соцсетях. А Барни скорее всего меня бросит.
– Что же ты предлагаешь?
– Грейтан должен вернуться. Он тебя слушает: вели ему приехать.
– А дальше что?
– Пусть готовится к худшему.
– А вдруг его ждет три года тюрьмы? Зачем ему приезжать?
– Чтобы нам помочь, например. Чтобы отблагодарить меня за доброту, а тебя за все, чем он тебе обязан. В конце концов, именно из-за него мы влипли в историю. И потом, если Грейтан вернется, то этот монстр, возможно, не станет подавать в суд.