– А если общественность скажет «да»?
– Этого мы не обсуждали.
– А если «нет»?
– Этого мы тоже не обсуждали. Я взял на себя смелость отказаться от участия в телепередаче. Мне показалось, я вправе действовать от вашего имени, поскольку вы, судя по всему, уверены, что встряли в это дело по моей милости.
– А на вечеринку вы согласились?
– Я ответил, что передам вам их предложение.
– Когда сами сочтете нужным?
– Ничего этого мне не нужно. Я здесь не с некой сумасбродной миссией личного характера. Позвольте напомнить: вы сами нашли меня на кладбище и пригласили к себе домой, за что…
– Я нашел? По-моему, память вас подводит. Я исполнял обязанности сердца. У меня было на кладбище дело, а вот вы так и не объяснили, что привело вас туда.
Шейлок, который никогда прежде не снимал шляпы, снял ее и провел рукой по волосам. У него был такой вид, точно он сам готов уйти в снегопад, вне зависимости от желаний хозяина. Уйти и никогда больше не возвращаться. С меня хватит, говорило выражение его лица. С меня хватит.
Он никогда не станет мне другом, подумал Струлович. А впрочем, я тоже никогда не стану другом ему.
Однако гостеприимство заставило его вспомнить о хороших манерах.
– Извините, – сказал он. – Я благодарен вам за совет.
– Я бы не назвал это советом.
– Как ни называйте, я все равно благодарен. За внимание. За ваше время.
– Тогда вот что я думаю: вам следует принять приглашение – не ради их удовольствия, а ради собственного. Это принесет вам немало веселья…
– Веселья!
– Да, веселья, если посмотреть с нужной стороны. Воспринимайте это как очко в пользу евреев – как грандиозную брит-милу на открытом воздухе.
Снег над Элдерли-Эдж повалил сильнее. Красиво, если настроение соответствующее.
– Не холодновато ли? – спросил Струлович. – Для д’Антона, я имею в виду.
– В саду разобьют шатер. Наверняка в нем будет отопление.
– Не хотите ли сказать – раз уж вы сами назначили себя координатором, – что они готовы провести процедуру при гостях?
– Смотря что вы подразумеваете под процедурой. Если прилюдное решение спора – развязку, так сказать, справедливое распределение почестей и наказаний, посрамление виновных и оправдание невинных или же наоборот, – а мой опыт показывает, что чаще бывает как раз наоборот, – то да. Если же вы имеете в виду удаление крайней плоти, то я сильно сомневаюсь, что д’Антон согласится пройти через это на глазах у всех. Они с мадам скорее склоняются к клинике.
– Жалкий трус, – проворчал Струлович, что было равносильно принятию великодушного предложения Плюрабель по всем прочим статьям.
Стоит один из тех зимних дней, обычных на севере Англии, когда больше хочется умереть, чем жить. В Золотом треугольнике, образованном деревнями Уилмслоу, Моттрам-Сент-Эндрю и Элдерли-Эдж, отсутствие солнечного света чувствуется особенно остро – там в любую погоду царит грусть.
Грусть – одно из средств, к которым прибегают люди, желающие вести возвышенную жизнь и тем самым отгородиться от нелепости бытия: от несправедливости, заурядности, вечно повторяющейся жестокости.
А еще это один из тех дней, когда человек, не склонный ни к грусти, ни к оптимизму, чувствует, что солнце, быть может, когда-нибудь выглянет вновь. Не сегодня и даже не завтра, но через несколько недель или месяцев.
Плюрабель предпочла бы подождать: весной сады смотрятся гораздо выигрышнее. Однако она зависела от нетерпения Струловича. И д’Антона тоже, если уж на то пошло. Да и сама Плюри понимала: чем скорее они уладят это дело, тем лучше.
– Вставай, – велела она Барнаби, который считал, что воскресенье для того и предназначено, чтобы валяться в постели. Так как по роду деятельности от Барни всю жизнь требовалось только одно – презентабельно выглядеть, – он был уверен, что практически любое утро предназначено для того же самого, а поскольку его кудрявая голова очаровательно смотрелась на подушке у Плюри, она обычно не возражала. Однако сегодня день предстоял особый.
– Хочу кое о чем тебя попросить, – сказала Плюрабель. – Не догадываешься, о чем именно?
Барнаби почувствовал, что сил на испытания у него не осталось. Д’Антон до сих пор не раздобыл эскиз Соломона Дж. Соломона, который доказал бы Плюри, насколько высоко и насколько неординарно Барнаби ее ценит. Зато д’Антон нашел кольцо, очень похожее на потерянное, а значит, Плюри намекает на что-то другое. Накануне вечером они занимались любовью, так что на это она тоже намекать не может.
– Подсказка бы не помешала, – признался Барни, понимая, что их отношения строятся по типу теста и что Плюри, как обычно, предложит ему три варианта ответа.
– Это как-то связано с сегодняшним днем, – подсказала Плюри. – Ты ведь знаешь, сегодня очень важный день.
Барнаби приподнялся на локте и повернул к ней свой профиль. Обычно это само собой разрешало любые трудности.
– Ты хочешь, чтобы я либо встречал гостей у ворот, либо раздавал лотерейные билеты, либо бинтовал раны д’Антона, но последнего я делать не собираюсь.
Плюри покачала головой.
– Можешь либо испариться на целый день, либо испариться на целый день, либо испариться на целый день.
Барнаби игриво поинтересовался, нет ли четвертого варианта.
– Можешь испариться на целый день, – ответила Плюри и поцеловала его.
– Боишься, как бы я не потерял сознание при виде крови?
– Нет. Боюсь, как бы при виде тебя не потеряли сознание мои подружки.
– На самом деле ты хочешь отослать меня с глаз долой по какой-то другой причине, так ведь?
– Ты прав. На самом деле я хочу отослать тебя с глаз долой, потому что одно твое присутствие наводит на мысли о сексуальных удовольствиях. Ты так молод, так красив и так изнежен, что все подумают, будто мы здесь только и делаем, что предаемся плотским наслаждениям. А я не хочу создавать подобное впечатление – только не сегодня. Я грустила, пока не встретила тебя, и в интересах нашего общего дела – твоего, моего и д’Антона – должна казаться грустной сегодня.
– Хорошо, – ответил Барнаби, довольный тем, что она не упомянула имени Грейтана, – поеду в Честерский зоопарк.
Плюрабель понимала, что он обиделся, но день этот требовал жертвы от каждого.
Струлович и Шейлок тоже встали рано.
Струлович примерил несколько костюмов, все без исключения черные, и большую часть утра провел перед зеркалом. Как же следует одеться?
Наконец он обратился за советом к Шейлоку.
– Какой из этих трех галстуков кажется вам наиболее подходящим к случаю?
Похожие ощущения были у него перед обеими свадьбами. Та же буря в животе. Та же неуверенность, ждет ли он событий этого дня с нетерпением или со страхом.
– Обычно вы галстука не носите, – заметил Шейлок.
– Обычно – нет, но, по-моему, случай обязывает.
– Тогда любой, кроме красного.
– Очевидно, – произнес Струлович, как бы рассуждая вслух, – сами вы никаких изменений в свой костюм вносить не собираетесь.
Лицо Шейлока осталось непроницаемым.
– Нужно решить, что делать со шляпой, – ответил он.
– Я думал, вы останетесь в ней.
– Вопрос не в том, что вы думаете, а в том, следует ли в ней остаться.
– В шляпе вид у вас более угрожающий.
– Другими словами, лучше снять?
– Другими словами, лучше не надо.
Шейлок взглянул на себя в зеркало. Он тоже нервничал и вспоминал о прошлом.
Окончательный план, составленный людьми, более подходящими на эту роль, чем главные участники событий, был таков:
Шофер Струловича Брендан отвезет их с Шейлоком в «Старую колокольню», где Плюрабель даст небольшой прием с шампанским, на котором, если Грейтан с Беатрис не явятся, чтобы ответить за содеянное – на всякий случай Плюри наняла для них струнный квартет, – произойдет окончательный разговор Струловича с д’Антоном, после чего они подтвердят условия соглашения при свидетелях, выбранных за умение хранить чужие тайны, и отправятся в лимузине, не принадлежащем ни одной из сторон, в частную клинику в Стокпорте. Предварительное обследование д’Антона на предмет телесной и психической готовности к операции, какой бы незначительной она ни была, состоялось в той же клинике несколько дней назад. Струлович проводит д’Антона до порога (и немного постоит перед дверью, дабы убедиться, что тот не замышляет сбежать), а затем вернется на вечеринку. В надлежащее время – сама процедура, при отсутствии осложнений, длится недолго, – известие об успешном и засвидетельствованном завершении операции будет передано в «Старую колокольню», Струлович подпишет бумаги, в которых обязуется более не преследовать Грейтана, не ограничивать свободу Беатрис и не порочить доброе имя Плюрабель и д’Антона. Последний пробудет в клинике столько, сколько необходимо, получая лучший уход, какой только способен предложить Стокпорт, а удовлетворенный Струлович поедет домой. Сколько шампанского он выпьет, зависит исключительно от него. То же касается произнесения речей.
– Как шафер, вы могли бы сказать несколько слов, – обратился Струлович к Шейлоку.
– Я не шафер.
– Просто пошутил.
– Ваша шутка неуместна.
– Я же по-доброму.
– По-моему, мы установили, что шутить по-доброму невозможно.
Последовало минут пятнадцать напряженного молчания, в течение которого сначала один, потом другой отлучился в туалет, чтобы осмотреть себя в зеркале.
Первым заговорил Струлович:
– Я тут подумал, не стоит ли проверить, все ли в порядке в клинике?
– А что может быть не в порядке?
– Колебания на идеологической почве.
– Это же специализированная клиника.
– Всегда могут возникнуть сомнения.
– У кого?
– У хирурга.
– Он проводит подобные операции каждый день. Это его работа. На вашем месте я бы скорее сомневался, не сбежит ли д’Антон.
– Д’Антон! В д’Антоне я уверен. Я изучил его натуру до самого донного ила – не особое достижение, учитывая, что больше в его натуре почти ничего нет. Д’Антона я знаю. Он у меня в руках. Больше всего на свете ему хочется проявить мужество и попутно выставить нас бессердечными негодяями. Возможно, д’Антон даже надеется, что его убьют. Жаль, мы не можем ему в этом угодить.