Нет-нет-нет! Этого не может быть! Это какой-то бред!
С другой стороны, разве в глубине души я не подозревала, что здесь что-то не так? Что кто-то вроде него, такого сильного и умного, не мог погибнуть на пустынной сельской дороге? Мысль, казавшаяся совершенно безумной, стучала в моей голове, словно шаги по твердому камню. Неужели в вихре лжи, окружавшем моего мужа, наконец отыскалась правда?
Спустя мгновение Конвей принес немного воды в мутном стакане.
— Ты только в обморок не падай!
— Нет…
Я жадно втянула в себя зловонный воздух. Сделала глоток. И, медленно обретая почву под ногами, велела Конвею:
— Выкладывай всё, что тебе известно. Сейчас же!
Сьюзи
Я никогда не бывала в интернате для престарелых. Родители отца умерли так давно, что я их не помнила, а родители мамы вели активную жизнь в Шотландии, по выходным выбираясь в Эдинбург и оплачивая поездки бонусными баллами за покупки в сетевых магазинах. Я собиралась свозить к ним ребенка, когда он родится, — полузабытые планы из нормальной жизни, которая теперь казалась мне бесконечно далекой. Невозможно было даже представить себе, что когда-нибудь кошмар, в который я сама превратила собственную жизнь, каким-то образом закончится.
Я боялась, что придется долго уговаривать администратора, чтобы нас впустили, но доктор Холт перебросился с ним парой слов, и мы прошли без проблем. Пожалуй, у профессии врача, как и у беременности, есть свои особые преимущества.
Комната была милая, светлая и с видом на море. В плетеных креслах сидели старики. Кто-то дремал, укутавшись в одеяло, кто-то смотрел вдаль, кто-то разгадывал кроссворды, негромко играла классическая музыка. Пожалуй, не худшее место для того, чтобы провести в нем остатки своих дней. Мать Норы, Диана Тредвей, урожденная Холском, сидела у окна и глядела на беспокойные серые волны. У меня застучало сердце. Что ей сказать? «Здравствуйте, я знаю вашу дочь и спала с ее мужем? А еще она сказала мне, что вы умерли?»
— Миссис Тредвей? — неуверенно спросила я, и доктор Холт, чуть отступив, ободряюще кивнул мне.
Она обернулась, и в свете, падавшем от окна, я увидела, что половина ее лица сгорела почти полностью.
Медсестра сказала нам, что миссис Тредвей не всегда в своем уме. «Бывают хорошие дни, бывают плохие», — так часто говорят. Она попала в этот интернат двадцать с лишним лет назад, когда ей было чуть за сорок. После пожара. В общем, не старухой, но, похоже, жизнь ее практически закончилась в тот день, когда она потеряла почти всю семью.
— Как это произошло? — спросила я ее, присев рядом на низкий табурет. — Простите. Должно быть, вам больно вспоминать.
Я сбивчиво объяснила ей, кто я такая и почему хочу узнать о ее прошлом. Сказала, что «пишу кое-что», не уточняя, что именно. Но миссис Тредвей это, казалось, и не интересовало. И слушала она мои объяснения через слово, а то и через два. Она словно потерялась во времени.
— Был пожар. Они погибли — Чарльз и малыш Себби.
— Сочувствую. Это был несчастный случай?
Она посмотрела на меня, и я вздрогнула, увидев на ее изувеченном лице серые глаза Норы.
— Сказали, что это я виновата. Уснула с сигаретой. Здесь мне курить не разрешают, — она пошевелила узкой кистью руки.
Я узнала характерный жест заядлого курильщика, беспокойное постукивание пальцами.
— Я слышала, что… это могло быть не так.
— Элинор. Она не пострадала при пожаре. Сказала, что не могла уснуть и пошла гулять с собаками. Она любила этих псин. Я собиралась избавиться от них, когда она уедет.
— Куда она собиралась? — Говорливая собачница упоминала, что Норе было где-то лет шестнадцать, когда случился пожар.
— В школу. Интернат. Я ничего не могла с ней поделать. Она хотела только играть на фортепиано и гулять с парнями, — некогда красивые губы скривились. — Она была шлюхой. И неуправляемой.
Голос миссис Тредвей звучал так бесстрастно, что грубое слово ошарашило меня, словно пощечина. То же самое слово, что было оставлено на снегу перед моим домом. Может, поэтому Нора его и выбрала?
— Себби мог стать чудесным человеком. Знаете, а ведь он даже не должен был оказаться дома в ту ночь. Собирался ночевать у друга, но в конце концов не сложилось. Такой ужас, — и снова никаких эмоций в голосе, словно женщина была под завязку накачана лекарствами.
— Думаете, она…
Я не знала, как это сказать. Я все еще пыталась осознать тот факт, что Нора, моя тихая соседка, устроила пожар, погубивший всю ее семью, включая младшего брата.
— Уверена, это она устроила. Не знаю как. Но это ее вина, не моя, — слабо попыталась оправдаться миссис Тредвей.
Что-то мелькнуло в ее глазах, и мне показалось, что рассудок ее куда яснее, чем она старалась показать.
— Кто вы такие? Зачем вам все это знать?
— Я… я знакома с Норой.
— Элинор! — огрызнулась она.
— Простите… Да, Элинор.
— Значит, она жива, — миссис Тредвей смахнула былинку со штанины, и я снова обратила внимание на ее тонкие и красивые запястья, совсем как у Норы. — Какая жалость! произнесла ее мать, вновь словно сбивая пальцем пепел с воображаемой сигареты. — И она получила все, что хотела. Чертово фортепиано! Знаете, я однажды прищемила ей пальцы крышкой. Надо было шарахнуть эту тварь посильнее! — произносимая с аристократическим выговором, брань звенела колокольным звоном. — Она получила все. Успех, деньги. Я слышала, она даже замуж вышла! Это она должна была сдохнуть, а не Себби!
Я ничего не ответила, потихоньку пятясь от той тьмы, что окружала эту женщину. Должно быть, Нора не виделась с матерью с самого пожара, с 1992 года. Ее мать была уверена, что это она устроила поджог, спалила дом дотла и убила собственных отца и брата. Если это так — и впрямь, не странно ли, что Нора оказалась на улице в такой час, и ее любимые собаки спаслись, а остальные — нет? — это означало, что она не остановится ни перед чем. Даже перед тем, чтобы причинить вред ребенку. Руки сами снова потянулись к животу, к той хрупкой жизни, что я носила в себе. Что я наделала? Какой опасности я подвергла невинное дитя?
Я впервые представила себе, что говорю с ним или с ней, пытаюсь объяснить, какую ужасную глупость я совершила. «Прости! Я не хотела!» Не возненавидит ли мой ребенок меня так же, как Нора с ее матерью ненавидели друг друга?
В дверях появился доктор Холт с картонной папкой в руках.
— Они дали мне взглянуть на ее историю болезни, — тихо сказал он. — Она напичкана лекарствами по уши. Видимо, после пожара у нее случился полноценный срыв, а она и до того принимала довольно серьезные лекарства.
— Она… У нее психическое заболевание? — прошептала я, забыв, как это принято называть в наше время.
Он удивленно посмотрел на меня:
— Как вы догадались?
Мэдди
Все думают, что жить за границей — это так здорово! Оставшиеся на родине друзья, несколько лет как окончившие университеты и с трудом привыкавшие к стажировкам по специальности и сменам в «Старбаксе», регулярно выражали свою зависть целыми цепочками эмодзи в «Вотсапе». «Ты живешь на Коста-дель-Соль! Везет тебе! А я тут торчу у матери в Уолсолле!!!»
Но Мэдди тоже делила стол и кров с матерью и отцом. Правда, происходило это в квартире при английском пабе, который они купили пять лет назад в Ла-Торнаде, небольшом испанском городке, где обосновалось довольно много англичан. В их заведении, пристроившемся между двумя испанскими закусочными, подавали рыбу с картошкой фри, цыпленка карри и разливали английское пиво.
Мэдди постоянно удивляло, что кому-то эта еда нравится больше, чем крокеты, паэлья и чуррос, но в сезон она каждый день видела туристов, жаловавшихся, что в испанских ресторанах не подают бургеры, и с радостью изучавших ламинированные меню паба.
Сейчас стоял мертвый сезон, и родители, уехавшие отдыхать во Флориду, оставили паб на Мэдди, чтобы она «усвоила азы». Но усваивать азы ей не хотелось. Управлять английским пабом в Испании — вовсе не предел мечтаний. Правда, она пока не знала, чего хочет от жизни, но уж точно не этого. В декабре вообще не имело смысла открывать заведение. Народу почти нет, если не считать нескольких алкоголиков из числа местных, которых перестали пускать в другие бары, да редких иностранцев, истосковавшихся по колбаскам с картошкой. Такие, прожив по нескольку лет в Испании, и двух слов не могли связать по-испански и не согласились бы отведать щупальце осьминога, даже если бы им за это заплатили. Мэдди слышала, как одна пара жаловалась, что в местной еде «слишком много глаз».
Но сегодня, когда Мэдди, нацепив неизбежный фартук с карманами, облокотившись на стойку, смотрела по телевизору никогда не выключавшийся спортивный канал (отец говорил, что это привлекает посетителей не меньше, чем знакомая еда), в паб заглянул необычный посетитель.
— У вас открыто?
Вошедший смотрел на нее темно-синими глазами, каких никогда не встретишь в Испании. Девушка выпрямилась, и дешевая мишура, которой мать украсила края стойки, слегка колыхнулась. В неизменные двадцать градусов тепла трудно поверить, что Рождество уже на носу.
— Э… Да. Просто клиентов нет.
— Меня это устраивает, — он присел за барную стойку, явно желая завязать разговор. — Увидел на вывеске картошку фри и не устоял. Очень по ней соскучился.
— Вы здесь на отдыхе? Или… — осторожно спросила Мэдди.
Он задумчиво провел пальцем по коврику на барной стойке.
— Думаю переехать насовсем. Пока присматриваюсь.
— Здесь хорошо, — сказала она, встав за краны. Она рекламировала ненавистный город, в котором оставалась лишь потому, что найти квартиру и работу в Англии казалось абсолютно нереальной задачей. — Здесь прекрасный пляж, когда тепло, приятные люди, хорошая еда.
— Рыба с картошкой? — спросил он, чуть приподняв бровь.
Он явно старше нее. Наверное, чуть за сорок. В темных волосах серебрилась седина. Одет в дорогую рубашку поло и отлично сидящие джинсы. Мэдди нравились мужчины постарше. Мальчишки ее возраста — именно