Каким он мог бы стать королем, подумал де Ла Ну.
А сказал совсем другое.
— Я не франк и не потомок франков. Мне обидно, что я второй раз не заметил троянского коня под собственным носом, но то, что вы сказали мне об этом, не роняет моей чести. В следующий раз не ждите так долго, вообще не ждите. А сейчас рассказывайте, что еще вы нашли и поняли. Нас хотели предупредить? Мари? Ее сестра? Кто-то, кто не хотел бунта? Наверное, нет, это слишком сложно. Проще предположить, что это Господь опять творил добро из того, что есть. Из жадности, похоти, честолюбия и страха. Видно, дороги Ему эти места.
Де Ла Ну ждал ответа, думал над загадкой, а какой-то дальней, третьей частью себя понимал, почему ему последние несколько недель так хотелось бросить все и сбежать. Не из-за бунта, не из-за войны. Пока не поздно. У него уже есть ученик, которого он не заводил, не хотел, не собирался, не намеревался заводить. Ему не нужна земля, на которой он не рождался, которой не владеет и не будет владеть. Чужое, гнусно устроенное место.
Полковник постучал кулаком в стену:
— Кола, вина! И лампу! И доску для подсчетов! И что там от ужина осталось — давай сюда! — повернулся к Клоду. — Вот, вашими трудами мы ровно до Prima провозимся и на праздничной службе будем зевать.
Вербное воскресенье — праздник вхождения Господа Нашего в Иерусалим на земле, предвещающий, в свою очередь, вхождение Сына Человеческого, а с Ним и сынов и дочерей человеческих, в Иерусалим на небе. Смысл в смысле, образ в образе. Праздник, есть символ, тень и часть существа праздника большего. А где часть, там и все целое… зачем только Ромской церкви все эти статуи и предметы, будто в Книге и в мире вокруг них мало слов, вещей и событий, в которых верующему просто увидеть Бога? Если он хочет Его увидеть, а тому, кто не хочет, никакие идолы не помогут.
Но даже самый глухой и темный идолопоклонник и самый фанатичный иконоборец понимают: в такой день ссориться грех. И даже рознь и несогласие обнаруживать грех. Всем без различия явлено было милосердие Божие — всем без различия это милосердие и праздновать. А то милосердие вещь такая, не отпустишь должникам своим, так и тебе потом не хватит.
Поэтому на службе в Вербное Воскресенье в церкви Пти-Марше застать можно было всех, кто мог сюда доехать или дойти.
Некоторые, конечно, явились не столько отстоять службу, сколько поглазеть — в первую очередь на принца, во вторую — на полковника, в третью — на офицеров полка и землевладельцев со всеми домочадцами.
Господина Отье Ришара де Ла Ну расспросил еще до первого антифона — надо понимать, испортил почтенному землевладельцу весь праздник: уж больно тот шипел и едва только не плевался.
— Я эту козу драную согласился в услужение взять только ради парнишки Ламбенов! Прицепилась, говорит, этакая пиявица, куда ж она, матери нет, отец обезножел… А она? Ей-Богу, велю ей всыпать розог!..
— Не божитесь, — нахмурился де Ла Ну. — А с пиявицей мы сами разберемся, без розог.
Пиявица в пестром праздничном наряде маячила в толпе под ручку с Ламбеном. Полковник уже знал, что она намеревается опять броситься ему в ноги — на этот раз требовать законного брака с якобы совратившим ее Жаном.
Якобы совративший ее Жан — немногим выше девицы Оно, зато раза в полтора шире в плечах и руки годны железо гнуть, понятно сразу, чем привлек и хищную Мари, и вербовщиков — смотрел по сторонам, будто мечтал или даже молился, чтобы открылась в стене дыра, а за ней оказались хоть те самые вербовщики, хоть земля-под-холмом, хоть даже франконцы. Праздничный синий колпак с тесьмой смял бы до неспасаемости, если бы обо что-то не кололся каждый раз, когда пытался сжать кулаки. От Мари, однако, не отходил. Может быть считал, что в самом деле совратил, а может думал, что хуже будет. Не отходил, а на святого Лаврентия на жаровне — прямо перед собой — глядел даже и с завистью.
По левую руку от будущего родича держалась горбатая Жанна. Не особенно и горбатая, так, перекошенная. Но личико у пряхи-грамотейки было с кулачок и такое злющее, что делалось ясно, отчего она со всеми своими полезными в доме умениями никому не сдалась: такую рожу на закате увидишь — и Господу душу отдашь с перепугу…
Девица Мари пестрым кулем повалилась на колени перед полковником — не отпуская запястья жениха, — и заголосила так, что толпа разом поворотилась к ней. Просила ожидаемого: заступиться за нее, обесчещенную коварным Жаном девицу. Полковник с омерзением отнял сапог, который девица норовила обнять свободной рукой, и оглянулся — Клод затерялся в толпе. Заминка грозила испортить весь замысел.
Потом за спиной у него ахнули, кто-то взвизгнул, кто-то свистнул. Полковник повернул голову и узрел торжественный выезд. Нарядная лошадь в шелковом чепраке, нарядный всадник в алом плаще — когда только успел, спрашивается?.. Даже у мальчишки, который хворостиной разгонял толпу перед конем, на шапке алело что-то яркое.
Вот это — не пестрое. Пестрое — дешево, выцветает под солнцем, линяет после первой стирки, а после второй становится светло-коричневым или грязно-серым с дополнительным оттенком. Но видно это и раньше. А когда краска впиталась в ткань до глубины волокна, когда ничем, кроме разве что крови, не вытеснить полуночно-синий, огненно-алый, тяжелый, масляный золотой, это не пестрота. Это власть. И это истина, ибо уже неизменна.
Даже те, кто говорит, что истина только в слове, все равно поддаются ей, когда она приходит цветом — такими сотворил людей Господь.
А из уст истины и власти тем временем раздается:
— Обесчестил и девичества лишил? Тогда запишите, что требую я перед общиной Пти-Марше и знатными людьми края, чтобы девица Мари, дочь Карла, именуемая Марикен, именем Оно, возвратила мне полновесную необрезанную серебряную монету тулузской чеканки, числом две, полученные от меня в дар за невинность.
У полковника аж глаза разбежались — столько примечательных картин нарисовалось вокруг. Вот Жанна Оно, словно громом пораженная, смотрит на сестрицу — того гляди в волосы вцепится. Вот будущий рекрут Ламбен, красный, как вареная свекла в полдень, с облегчением отдирает от себя цепкую руку Мари. Вот мальчишка, держащий поводья коня, выкликает на всю площадь: «А у ней две невинности-то!». Вот толпа соображает, и лица начинают кривиться от смеха, сначала сдерживаемого, а потом и вольного.
Вот сама дважды невинная Мари, все еще стоя на коленях, таращит глаза и хлопает обмякшим ртом.
Здесь, пожалуй, все. Здесь остается только следить за развитием событий. Потому что сегодня в доме семьи Оно будет большой скандал.
Скандал этот может многое прояснить — а кое-что уже прояснил. Мари — орудие, вот он крик: «Это все твои советы, ведьма горбатая!», но сестре она врала. «Замолчи, дура, люди вокруг!»
Господин де Эренбург довольно кивает и гудящим голосом объясняет, что он-то… Зла в том, чтобы взять в дом нечинную девицу, а хоть бы и для себя, он не видит, спровадить ее жениха подальше — мог бы, и тоже зла бы в этом не увидел, девиц на свете много, другую себе найдет где ни то, но ложным обвинением был обижен. А полковнику теперь — благодарен и половина черной кошки, пробежавшей с прошлого суда, теперь побелела до лилейного. Если девица Жанна хотела ссоры между военными и местной кликой, добилась она обратного.
Братья Жана Ламбена были не чета старшему: один кривой, один хромой. В рекруты не годились. А вот поднимать хай умели отлично. Так что с самого утра, спозаранку, господин полковник узнал, что старший и любимый брат Жан, выполняя поручение господина полковника, ушел ночью в лес по следам ведьмы — и не вернулся, и это не к добру, потому что ведьма Жанна как раз вернулась, и до утра в доме семейства Оно стоял дым коромыслом — там дрались, плакали, били горшки, старую тетку и вовсе выставили из дому…
Жану сбегать было не с чего, в семействе Оно ему, вытаскивавшему из дорожной грязи груженые телеги, никто повредить не мог. В лесу, однако, могло приключиться всякое даже и с опытным человеком, на то и лес. Особенно, ежели опытный человек подвыпил на радостях, что жениться не придется. В Великий пост — грех, и аукнуться могло. Говорить все это говорили, а искать искали. Нашли. Недалеко совсем лежал, в нескольких шагах от де эренбурговской как раз лесорубной прогалины, и невезение тут было ни при чем. Разве что в том смысле, что наткнуться ночью на три болта — большое невезение.
Над телом убитого де Ла Ну обнаружил, что его офицер для поручений может быть и страшен. По-взрослому, по-настоящему, без мальчишества. Тяжелая, свинцово-серая злоба на юном лице наводила жуть; и он молчал. Не выражал гнев, не грозил никому карами.
Именно Клоду принадлежала идея сделать Жана соглядатаем, а благодарный рекрут был готов ради избавителей и не на такие подвиги… но, кажется, они все в очередной раз недооценили опасность.
— Франконский арбалет, — протянул сержант. — Гляди-ка, метки…
Полковник услышал распоряжение вполголоса, и только после того — вопросительный взгляд. Он повидал много глаз, слепых от ярости. Долговязый подросток смотрел иначе. Черные от ненависти глаза, кажется, были всевидящими. Де Ла Ну кивком подтвердил приказ и махнул рукой: распоряжайтесь, сейчас не до чинов и церемоний. Он без слов знал, куда Клод отправил солдат: за девицами Оно, и так же четко знал, что сейчас они двинутся по следу.
Покойный Ламбен ходить по лесу умел как самая обычная деревенщина, не опасался и не стерегся, так что пройти по его следам труда не составляло.
Они быстро вышли к недавно оставленному лагерю. Сержант разворошил кострище. Под слоем влажного от росы пепла еще теплились угли.
— Как подстрелили — тут же и снялись…
— Сколько их? — полковник не знал, он ли спросил, или его… воспитанник. Его король.
— Шестеро, — подумав и поковыряв землю, ответил сержант. — Или семеро. Здоровые все бугаи, как на подбор.
Юноша скрипнул зубами. Да уж, паршиво вышло, подумал де Ла Ну. Мы-то думали, что тут какой-нибудь проповедник. Отправили парня на верную смерть. С голыми руками против семерых вооруженных франконцев. Вот и послужил Его Величеству Жан Ламбен, упокой Господь его душу…