аранее разогрет огнем честолюбия и готов к обработке. По существу, ему можно было бы просто приказать… но вот этого делать не стоило. Ввиду множества последствий, включая ту самую возможную плаху, на которую не хотелось попадать — и тащить туда же господина де Эренбурга.
— Его Величество, как вы прекрасно знаете, склонен прислушиваться к слабым голосам, нежели к громким. Еще он полагает, что владение землей — привилегия, налагающая определенные обязанности. Он отправил своего любимого племянника на север, потому что весьма озабочен тем, что происходит на границе с богомерзкой Франконией, откуда нам грозят не только ереси, но и войны. Не мне вам повторять, что владение землей в глазах Его Величества — привилегия. Которая может быть передана более достойным… — вещал полковник, все подливая и подливая в кубок гостя. — Пока что Его Величество хочет явить милость. Но если до него дойдут сведения о том, что здесь злоумышляли на королевскую кровь — господин де Эренбург, да здесь камня на камне не останется, быть сему месту пусту. А они, определенно, дойдут, если после Пасхи здесь случится бунт. А он, определенно, случится, если только не будет явлено милосердие. Сейчас ваши должники неприятно поражены открывшимся… но если вы решите общипать их, словно кур, они, чего доброго, могут подумать, что по ту сторону леса их ждет помощь.
И вы же понимаете, что война будет в любом случае. Ее желает Франкония и от нее не сможет отказаться Его Величество, храни его Господь. У нас есть доказательства тому, что перемирие нарушено — и эти доказательства уже следует в Орлеан, просаливаясь на ходу. У вас и тех, кто прислушивается к вам, есть выбор: заслужить королевскую милость… и не только королевскую, удовлетворив нужды Его Величества, или в очередной раз подтвердить мнение нашего короля о недальновидности большой и малой знати и стать именами в списке.
А война на умиротворенных землях — совсем другое дело. У плохого католика, вильгельмианского недоверка не грех отобрать и лошадей и зерно, и все, что в голову придет. То же касается и алчного владетеля, воплощения пороков, столь противных Его Величеству. Другое дело — кроткий, милосердный хозяин, рачительно и человеколюбиво ведущий управление. У него будут не отнимать, а закупать. Тем более, что за качество товаров могут поручиться и полковник, и Его Высочество…
Его Высочество в почти лучшем наряде сидел молча, не снисходил до такой сомнительной и еще не определившейся в своей лояльности персоны, как Отье Ришар де Эренбург. Говорил за него полковник.
— И вы же понимаете, что нужды армии достаточно велики. Даже если вы согласитесь принимать уплату долгов товаром, конечно, по справедливой цене, то окажетесь в прибыли. А если не препятствовать арендаторам в продаже плодов своей земли, а, напротив, защищать их от несправедливости и произвола королевских закупщиков, то должники в свой черед смогут расплатиться не товаром, а монетой. Ведь всем известно, что королевские закупщики платят деньгами, а не долговыми расписками. Но это будет осенью — а нам бы пережить весну… и пережить ее можно, только вовремя проявив — да-да, именно кротость и милосердие. Для Его Величества нет лучшего доказательства твердости в истинной вере, чем такое дословное следование наиглавнейшей нашей молитве — et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostri…
— Господин де Ла Ну, — де Эренбург тянул слова, смотрел в сторону, — у альбийцев есть такой обычай: перед тем, как сказать важное, они говорят «в мои слова я не вкладывал оскорбления».
— Я знаю этот обычай, «и я их не услышал», дорогой сосед.
— Господин де Ла Ну, вы здесь чужой и, больше того, вы армориканец. У вас другие привычки, другие обычаи и другие беды. Я бывал на вашем побережье, ваша чернь бедна, независима и трудолюбива. Когда у вас там люди не смотрят в землю, это ничего не значит, они это из гордости делают. Когда они говорят, что не могут того или другого, они редко лгут. Здешние врут на каждом слове, а если осмелятся глядеть в глаза, они в шаге от убийства. Мы живем на этих землях от века. Еще при моем отце ближайший гарнизон был в Сен-Кантене и, случись что, сюда он не успел бы и за три дня. Мы жили здесь, и мы знаем, как жить здесь, чтобы выжить. Разве я требую больше, чем положено мне Богом и законом? Разве я Ирод? Вы знаете, самое худшее, что обо мне говорят — и то клевета. Но если я, если мы начнем давать поблажки, мы погибнем верней, чем от королевского гнева. Господин де Ла Ну, моего деда убили на той дороге, которой я приехал сюда. Мой младший брат пропал на охоте и виновных так и не нашли. С кем вы предлагаете мне заключить мир?
— С Богом, господин де Эренбург. И ради Него — с людьми. Говоря откровенно, вы прекрасно понимаете, что можно взыскать недоимки за прошлый год. За два года — только если урожай будет необыкновенно хорош. А за пять, за семь лет — невозможно. Вы ведете учет долгов для порядка, и чтоб иметь законные основания освободить свои земли, но новые арендаторы будут не лучше прежних, какие условия им ни назначай, и уж долги предшественников точно не выплатят, своих наделают. Так что прощение это не будет вам стоить ни мешка и ни монеты. Зато по осени это будут вполне весомые мешки и новенькие монеты. Я предлагаю вам угодить разом Господу, Его Величеству и людям по цене прошлогоднего снега. Позвольте долгам растаять.
— Это не цена прошлогоднего снега, господин де Ла Ну, это цена моего права и моего полновластия. То, чему позволили случиться один раз, завтра станет обычаем.
— Не думаете же вы, — напоказ обиделся полковник, — что я ослаб, размяк и умом помутился?! Никакое прощение не состоится, если все общины и вольные арендаторы добровольно, признавая вашу власть и общую веру, не выдадут всех смутьянов и подстрекателей, как засланных, так и собственных.
— Всех? — поднимает бровь де Эренбург.
— В наиразумнейших пределах. — соглашается полковник. — Но мы же говорим о власти и праве, а тут счет особый. Вы вкладываете в ладони сюзерена не тело, а всего лишь свои руки — и этого достаточно. Часть равна целому.
Переговоры и уговоры продолжались с обеда до ужина, с ужина до полуночи и с рассвета до отъезда господина де Эренбурга: гость спешил к утренней мессе и поднялся спозаранку.
Конечно же, он согласился. Бранился, ныл, оскорблялся, жаловался, торговался, тянул время — но согласился.
Теперь полковнику предстояло еще раз вкатить сизифов камень на вершину: договориться с общинами. Здесь помимо Клода в ипостаси длани Его Величества нужен был викарий здешнего деканата — так что две группы всадников отставали друг от друга лишь на четверть часа, не больше, и прекрасно были видны друг другу на большей части дороги.
Догнать не составило бы труда даже по нынешней распутице, но делать того не стоило — армия инструмент воли короля и арбитр, а не участник свалки, незачем присоединяться к одной из сторон даже в пустой видимости. А еще незачем рисковать де Эренбургом, раз облава пока не притащила улова…
Один из всадников, ехавший как раз между землевладельцем и кромкой леса обмяк в седле — и мгновением позже из седла полетел и сам де Эренбург. Двое сопровождавших ринулись к густым молодым елочкам, еще двое остались у раненых. Не спрашивая позволения у полковника, сержант что-то скомандовал, и собственный кортеж де Ла Ну резво разделился пополам — одни занялись стрелком или стрелками, другие подтянулись вплотную к де Ла Ну и Клоду. Велев им прикрывать принца, полковник пришпорил коня и помчался вперед, к первой компании. Едва ли у стрелков достаточно выдержки, чтобы остаться на прежней позиции, а если и так — надежда на кирасу и шлем.
Офицеру, сопровождавшему де Эренбурга, не повезло явно и окончательно. Сам землевладелец отделался болезненным, но неопасным ранением в плечо и нелегким испугом.
— Ну и зачем, спрашивается? — повесил риторический вопрос в чистом утреннем воздухе де Ла Ну.
— Так это… хоть порося пивом, — хмыкнул сержант.
— Какого порося? Какое пиво?! — рявкнул полковник.
— Да вот, есть у нас дома такой сказ. Гуляют в трактире толедские вояки, гуляют… на третий день один говорит: доны, а давайте напоим коня бордоским! — сержант отменно изобразил пьяного до зеленых чертей, но все еще надменного толедца. — Так пропили вчера коня, и бордоское допили, отвечает ему другой. Ну тогда, тогда… давайте хоть порося пивом напоим?!
Де Ла Ну смеялся до слез прямо посреди дороги, под недоуменным взглядом Клода и негодующим — раненого. Когда смех иссяк, вопросы тоже пропали. Опять перемудрил, посчитал на умного противника. Противник — пусть он трижды фанатик и знает свое дело, все-таки даже не офицер. Увидел важного человека и пальнул. Кто бы это ни был, от его смерти сумятицы только прибавится, правда? Действительно, хоть порося…
Тем более, что все богачи — враги и богопротивные мерзавцы, ибо когда Адам пахал, а Ева пряла, господ не было. И всегда можно говорить, что сделано это было для защиты бедняка от поборов.
— Вот видите… — прохрипел де Эренбург, — на этой же самой дороге.
Еще испуган, уже доволен, теперь его доля станет больше, за ущерб.
— Вижу, — кивает полковник. — Но этот болт не здесь ковали, а стрелявшего не здесь учили. Вы верный слуга короля, мой друг, поберегите себя.
Раненый кривится от боли, а ему еще добираться домой, лечиться. Не позавидуешь. Он будет беречь себя: удвоит охрану, начнет носить нагрудник, поостережется вызывать слишком уж черную злобу — и станет твердо придерживаться всех договоренностей… Он все понял, Отье Ришар де Эренбург. Арбалетов франконской работы и хороших стрелков по эту сторону границы больше, чем сразу подумаешь. И после этого утра никто не удивится, если де Эренбург не вернется из какой-нибудь поездки. Один раз уже пытались убить, ну и убили… Де Ла Ну не стал бы этого делать, не стал бы даже грозить, но ему и не нужно теперь.
Преследователи вернулись несколько часов спустя, с пустыми руками и относительно приятной вестью: упустили, но подранили. Несильно, кажется, в плечо, в левое — примерно как и господина Ришара.