— У меня, Иосиф Виссарионович.
— Пошлите его ко мне!
«Наверное, опять зайдёт речь о подготовке войск Приморья к сражениям с японцами», — подумал Кирилл Афанасьевич.
— Вы когда собираетесь ехать на Дальний Восток? — спросил Сталин, едва Мерецков вошёл к нему в кабинет.
— Кое-что осталось сделать в Генштабе, и в ночь хочу улететь, — ответил маршал.
— Вижу, что вы очень устали, не так ли? — Затаённая улыбка скользнула по лицу вождя.
— Есть немного, — смутился Кирилл Афанасьевич.
— Вот что, товарищ Мерецков. Отдохните дома дня три, — участливо произнёс Сталин. — Сегодня у нас пятница, в понедельник утром или под вечер можете лететь.
Мерецков вмиг повеселел, глаза у него потеплели.
— Не знаю, как вас и благодарить. — Он встал. — Теперь наверняка высплюсь. Вчера пришёл домой и, пока жена готовила мне ужин, уснул на диване.
Сталин засмеялся, подошёл ближе.
— Наверное, давно не были в Большом театре? — насмешливо спросил он маршала.
— Какой театр, товарищ Сталин! — воскликнул Мерецков. — Я же всё время был на севере, где ни на день не утихали бои. А когда приезжал в Ставку, в тот же день улетал. Жена даже как-то обиделась, когда я улетал в Карелию в воскресенье, говорит, могли бы сходить в театр.
— Кому театр, а кому война, — неопределённо выразился вождь, хотя в его голосе не чувствовалось упрёка.
В театре Кирилл Афанасьевич был весел и даже шутил. Сидя в партере, он смотрел на сцену, и у него появилось двоякое чувство. Вокруг было тихо, мирно, играла прекрасная музыка, а четыре балерины с юным задором исполняли танец маленьких лебедей. Казалось, что войны не было, не было и фронта, люди не ходили в бой и не лилась кровь, а раненых санитары не везли на санях по снежным сугробам в лазарет. Но едва кончился спектакль и он оказался с женой на улице, война буквально дохнула ему в лицо, мысленно он увидел себя на КП фронта, потом на главном рубеже, где наши войска смяли вражескую оборону и с боями продвигались вперёд…
— Ты о чём задумался? — спросила Дуня, заглядывая ему в глаза.
Он шёл крупным армейским шагом, и она едва поспевала за ним.
— Всё гадаю, куда меня пошлют, когда расформируют мой фронт, — грустно усмехнулся Мерецков.
Дома он признался, что не хотел бы ехать куда-нибудь далеко, а повоевал бы на берлинском направлении.
— Не горюй, Кирюша! — В голосе жены было столько теплоты, что у него дрогнуло сердце. Он привлёк её к себе и поцеловал.
— У меня такое чувство, что пошлют на Дальний Восток сражаться с японцами.
— Почему ты так думаешь? — спросила Дуня.
— Где я воевал всё это время, да и ты тоже? На севере, в Карелии и Мурманске, где леса и болота, сопки и валуны, озера и небольшие реки. Так? А что мы имеем на Дальнем Востоке? Там имеется всё, что постиг я сердцем, — и леса, и болота, и сопки. У меня есть опыт ведения боев в горно-лесистой и болотистой местности, а коль так, то вождь меня туда и направит.
На рассвете Мерецков отбыл в Беломорск. Прилетел туда через два часа. На аэродроме его встретили начальник штаба Крутиков и член Военного совета Штыков. У обоих на лицах улыбки.
— Чего вы такие весёлые, а? — усмехнувшись, спросил Мерецков, пожимая им руки.
— Как же не улыбаться, если прибыл командующий и, видимо, привёз добрые вести. — Штыков прикрыл улыбку рукой.
В штаб, однако, ехали молча, а когда вошли в помещение и разделись, Мерецков заговорил:
— Ты вот, Терентий Фомич, сказал про добрые вести. Вести я привёз, но они скорее грустные, нежели добрые. Нашему Карельскому фронту приказано долго жить…
— Как это понять? — встрепенулся Крутиков.
— Недели через две наш фронт расформируют! — сердито изрёк Мерецков. — Войска разбросают по другим фронтам, и будь здоров, так что не до веселья.
— А нас куда пошлют? — забеспокоился генерал Крутиков.
— Я ещё не знаю, куда направят меня, но, если дадут другой фронт, вас, Алексей Николаевич, и вас, Терентий Фомич, я возьму с собой, — хитровато прищурил глаза Кирилл Афанасьевич. — К вам я привык, да и вы, наверное, ко мне привыкли. А главное — мы сработались. В том, что нам придётся ещё воевать, я ничуть не сомневаюсь. Вот только где? Об этом Верховный пока мне ничего не сказал. — Маршал помолчал. — Ставка дала высокую оценку боевым делам Карельского фронта, особенно во время проведения Петсамо-Киркенесской операции.
— Ставка? — переспросил Крутиков. — А кто конкретно?
— Сталин, разумеется, его заместитель маршал Жуков, начальник Генштаба генерал армии Антонов… Может, хватит перечислять? Кстати, Терентий Фомич, я привёз бланки партбилетов. Александр Сергеевич Щербаков передаёт вам горячий привет.
— Он не спросил, почему я редко бываю в Ставке? — насторожился Штыков.
— А почему он должен спрашивать, Терентий Фомич? — Мерецков сдвинул брови. — В Ставку вызывают, чтобы выругать, а ты у нас работаешь хорошо, так сказать, передовик!
Генерал Крутиков хохотнул в кулак, а Штыков залился краской.
— Тогда мне полагается орден или, на худой конец, медаль, — в свою очередь отшутился он.
Так уж повелось в среде военных, что к переходу с одного фронта на другой они привыкли, но воспринимали это событие по-разному: одни радовались перемене, другие грустили, потому что прощались с друзьями, с которыми не раз ходили в бой. Мерецков легко сходился с людьми, поэтому всякий переход из одной среды в другую воспринимал как должное. «Неважно, где служить, важно крепко бить врага!» — нередко повторял он. Говорят, легко идти за тем, кто правильно идёт впереди, тогда не ошибёшься. Но Кирилл Афанасьевич предпочитал сам прокладывать свою тропу в жизни, как бы ни было ему трудно. Ведь копировать других легче всего, тут не требуется ни большого ума, ни усилий. Конечно, самому продвигаться вперёд нелегко, можно не только набить шишки, но и потерять себя. Зато добытое своим трудом ценится, как бриллиант. Любой новый фронт Мерецков расценивал как кладезь, откуда можно и надо черпать свежие силы, а значит, накапливать боевой опыт. От боя к бою военачальник мужает, закаляется, взгляд на происходящее у него делается шире и глубже, и то, что раньше ему казалось недоступным, становится понятным.
«Я не Бог и не маг, но я командующий фронтом и обязан решать боевые задачи так, чтобы сломить волю врага, взять над ним верх, тогда и сама победа будет дорога, потому что она добыта малой кровью», — говорил Мерецков.
Как и где ему придётся сражаться с противником? Мысли, как ручейки, бежали в его голове, казалось, нет им ни конца, ни края. Маршал подошёл к окну. Во дворе бушевала, бесилась метель. У ворот штаба неторопливо ходили навстречу друг другу часовые в полушубках. «Наверное, их тоже одолевают разные мысли, — подумал Кирилл Афанасьевич, и вдруг, как вспышка молнии, появилась острая до боли мысль: как быть с сыном? Куда его перебросят служить после расформирования фронта? Выберу время и съезжу к нему в танковую бригаду, поговорю по душам», — решил Кирилл Афанасьевич.
Не знал Мерецков, не ведал, что в это же время, когда его терзали размышления, начальник Генштаба Антонов, вызванный Сталиным в Кремль, положил ему на стол директиву Ставки, которая предписывала Генеральному штабу «расформировать Карельский фронт, его войска использовать для пополнения других фронтов, а Полевое управление Карельского фронта в полном составе отправить в город Ярославль до особого распоряжения Ставки». Верховный прочёл документ, не внёс в него никаких поправок и подписал. Взглянув на Антонова из-под бровей, он распорядился немедленно отправить директиву маршалу Мерецкову.
— А вы подумайте над тем, какие фронты нам следует усилить за счёт войск бывшего Карельского фронта, и доложите мне.
— А как быть с маршалом Мерецковым? — спросил Антонов.
— Пока он и его помощники будут находиться в резерве, — сухо заметил Сталин. — Позже я скажу вам, куда мы его направим.
— Я уже догадался, Иосиф Виссарионович! — вырвалось у Антонова.
— Куда же? — Лукавая улыбка, как лучик солнца, скользнула по лицу Сталина.
— На Дальний Восток! Нам ведь предстоит война с Японией.
— Не торопитесь, товарищ Антонов, — прервал его Сталин. — Мы ещё не завершили войну с фашизмом.
«Ушёл от прямого ответа, — усмехнулся в душе начальник Генштаба. — Но, кажется, я попал в точку!»
После завтрака Мерецков стал собираться к отъезду в Мурманск в штаб командарма Щербакова и, хотя на дворе всё ещё вовсю резвилась полярная метель, а генерал Крутиков советовал ему подождать, пока не прояснится небо, Кирилл Афанасьевич свою поездку не отменил. Он бы и уехал, если бы ему не позвонил начальник Генштаба Антонов, сообщивший о том, что директива Ставки о расформировании Карельского фронта подписана.
— Когда ликвидируется фронт? — спросил маршал.
— С пятнадцатого ноября, — ответил Антонов. — Полевое управление во главе с генералом Крутиковым отправляйте в Ярославль как можно раньше. Вас велено держать в резерве. Директиву сегодня же отправлю вам, там всё расписано, как и что делать.
«Ну вот и нет у меня фронта, — взгрустнул Мерецков. — Надо собрать руководящий состав, всё ему объяснить и поблагодарить за всё содеянное в боях с врагом, пожелать на новом месте всего хорошего…»
На другой день в штаб фронта поступила директива Ставки. Мерецков прочёл её, вызвал к себе генерала Крутикова и распорядился собрать в штабе генералов. Фот вскоре доложил, что военачальники собраны, нет лишь Щербакова: в Мурманске сильно метёт и он не может вылететь.
Маршал вошёл в штаб, и все встали, как по команде. Мерецков обвёл взглядом всех, кого пригласил на это совещание. Вот сидит командарм 19-й генерал Козлов (его армия потом вошла в состав 2-го Белорусского фронта), вид у него задумчивый, он то и дело платком вытирает нос, видно, простыл; рядом с ним — командарм 26-й генерал Сквирский (его армия пополнила 3-й Украинский фронт), он приглаживает ладонью волосы, затем устремляет взгляд на «президиум» совещания, где за столом сидят генерал Крутиков, член Военного совета Штыков, командующие родами войск. Командующий 32-й армией генерал Гореленко расположился рядом с командующим 7-й Отдельной армией генералом Глуздовским и о чём-то шепчется с ним.