Жилета Мерфи не носил никогда. В жилете он чувствовал себя похожим на женщину.
Что до использованной в костюме материи, то изготовители отважно заявили, что она дыроупорна. Это была правда в том смысле, что в ней совсем не было отверстий. Она совершенно не пропускала воздуха из внешнего мира и не позволяла улетучиваться собственным испарениям Мерфи. На ощупь она скорее напоминала нечто валяное, нежели ткань, должно быть, в ее состав вошло изрядное количество клея.
Эти останки приличного платья Мерфи оживил совершенно простым готовым галстуком-бабочкой лимонного цвета, который был представлен, словно в насмешку, совместно с последним в своем роде сооружением из воротничка с манишкой, вырезанным из цельного листа целлулоида и без единого шва, одного возраста с костюмом.
Шляпы Мерфи не носил никогда, пробуждаемые ею воспоминания о водяной сорочке в утробе, особенно когда приходилось ее снимать, были слишком мучительны.
Ретировка в таком наряде происходила медленно, и Мерфи поступал благоразумно, оставляя надежды на день вскоре после ленча и начиная долгий подъем домой. Лучшей частью пути заведомо была та, когда он, надрываясь, тащился от Кингз-Кросс в гору по Каледониан-роуд, что напоминало ему, как он тащился от Сен-Лазара в гору по Рю-д’Амстердам. И хотя Каледониан-роуд — отнюдь не бульвар Клиши и даже не бульвар Батиньоль, конец подъема был лучше и того и другого, как убежище, после определенного момента, лучше изгнания.
На вершине находилось маленькое убежище, точно головка прыща — сад на Маркет-роуд, напротив фабрики по переработке требухи. Мерфи любил сидеть здесь, уютно пристроившись между ароматами дезинфицирующих средств фирмы «Милтон», совсем рядом, к югу от него, и зловонием, исходившим от скота, содержавшегося в стойлах в загоне, совсем рядом, на запад от него. Требухой не пахло.
Но теперь снова настала зимняя пора, юным помыслам ночи передвинули стрелки на час назад, сад на Маркет-роуд, multis latebra opportuna[27], закрывался до того, как Мерфи должен был возвращаться к Селии. Тогда он обыкновенно убивал время, прогуливаясь круг за кругом, вокруг Пентонвилльской тюрьмы. Точно так же он раньше по вечерам ходил вокруг соборов, круг за кругом, когда опаздывал войти.
Он заблаговременно занимал позицию в начале Брюэри-роуд, чтобы, когда часы на тюремной башне покажут шесть сорок пять, можно было без промедления взять старт. Затем медленно миновать последние пределы, Мастерские Упорного Труда и Трезвенности, хлебозавод компании Vis Vitae[28], Мануфактуру Маркса по производству Пробковых Матов для ванной и, наконец, стать у двери, вставив ключ в замочную скважину, дожидаясь, когда начнут бить часы на рыночной башне.
Первое, что должна была сделать Селия, — это помочь ему вылезти из костюма, а также улыбнуться, когда он скажет: «Представь мисс Кэрридж в подобном халате»; затем, пока он, согнувшись над огнем, пытается согреться, постараться прочесть что-то по его лицу и воздерживаться от вопросов; затем накормить его. Затем, пока не придет время вытолкнуть его на улицу утром, — серенада, ноктюрн и albada[29]. Да, с июня по октябрь, исключая блокаду, их ночи все еще оставались такими: серенада, ноктюрн и albada.
Гороскоп Мерфи, составленный Суком по небесным светилам, повсюду сопровождал сего рожденного под несчастливой звездой. Он заучил его на память, он напевал его про себя в пути. Не раз вынимал он его с намерением уничтожить, на тот случай, если сам он попадет в руки врага. Но его память была так предательски ненадежна, что он не решался. Он соблюдал предписания гороскопа, насколько это было в его возможностях. След лимонного цвета присутствовал в его облачении. Он неизменно бдил, готовый дать отпор всему, что угрожало бы его Хайлегу и вообще всей его персоне. Он немало страдал по части ног, и его шея не была вполне избавлена от боли. Это преисполняло его удовлетворением. Это соответствовало диаграмме и ровно настолько же уменьшало опасность воспаления почек, базедовой болезни, болезненного мочеиспускания и припадков.
Оставались, однако, определенные условия, соблюсти которых он не мог. У него не было соответствующего драгоценного камня для обеспечения успеха; на самом деле у него не было вообще никакого камня. Он содрогался при мысли о том, как по причине его отсутствия возрастала вероятность неудачи. Счастливое число не совпадало с воскресеньем на протяжении еще целого года — до 4 октября 1936 г. ни одному из начинаний Мерфи не будет сопутствовать максимальный шанс на успех. Это также служило постоянным источником тревоги, поскольку он был уверен, что задолго до того исполнится его собственное маленькое пророчество, основанное на единственной системе, помимо небесных тел, — его собственной, — к которой он питал маломальское доверие.
В отношении карьеры Мерфи не мог не чувствовать, что звезды повинны в известной избыточности, — ведь там, где предписано посредничество, остальные определения излишни. Ибо что такое была всякая работа с добыванием средств к существованию, как не сводничество и сутенерство ради денежных мешков, развратных тиранов человека, денежных мешков, чтобы они могли плодиться.
Между двумя единственными системами, к которым Мерфи мог питать маломальское доверие, существовала, видимо, некая дисгармония. Тем хуже для него, разумеется.
Селия заявила, что, если он не найдет работу немедленно, ей придется возвращаться к своей. Мерфи знал, что это значит. Больше никакой музыки.
Эта фраза выбрана с особым старанием, чтобы не лишить грязных цензоров возможности прибегнуть к своей сальной синекдохе.
Понукаемый мыслью о том, что он может потерять Селию, пусть даже только на ночь (поскольку она обещала больше не «бросать» его), Мерфи, нервно теребя свой лимонный галстук-бабочку, обратился на свечной склад на Грэйз-Инн-роуд, относительно должности мальчика на побегушках. Впервые он теперь действительно предстал как претендент на определенный пост. До этих пор он довольствовался тем, что неопределенно демонстрировал себя в отрешенных позах крепкого телом человека на периферии наиболее посещаемых точек по найму рабсилы или таскался взад-вперед между агентствами от одного столба к другому, собачья жизнь без собачьих преимуществ.
Все, кто был по свечному делу, примчались как один поглазеть на мальчика на побегушках.
— Да он не бегун, — сказал торговец свечами, — куда там; что нет, то нет, как ни крути.
— Да уж и не мальчик, — изрекло наполовину личное удобство торговца, — что по мне, то отнюдь.
— Сдается, он воще не похож на человека, — сказал старший из отходов производства свечного торговца, — воще нет.
Мерфи был слишком хорошо знаком с подобными издевательствами, смешанными с отвращением, чтобы впасть в следующую ошибку, попытавшись их умерить. Иногда они находили более утонченное выражение, иногда менее. Формы были так же разнообразны, как градации интеллекта торговца, содержание же оставалось все то же: «Ты, ноль без палочки!»
Он огляделся по сторонам в поисках места, куда бы сесть. Нигде ничего. Когда-то к югу от Королевской бесплатной больницы находился маленький городской сад, но теперь часть его была погребена под злокачественным образованием урбанистических тканей, так называемыми многоквартирными домами гостиничного типа, а остальное сохранялось как рассадник заразы.
В этот момент Мерфи с готовностью отдал бы свое ожидание Предчистилища за пять минут в своем кресле, отвергнув отдых Белаквы в эмбриональной позе и его укромное укрытие под валуном, откуда тот, свободный от искупления греха, покуда он вновь не увидит его во сне — от сперматория до крематория — незамутненным взором видящего сон младенца, глядел на рассвете через камыши вниз, на трепещущее южное море и на восходящее солнце, отклоняющееся на восходе к северу. Он так высоко ценил это посмертное состояние, его преимущества представали в его голове в таких подробностях, что он по-настоящему надеялся, что сможет дожить до старости. Тогда у него будет много времени на то, чтобы лежать, и видеть сны, и наблюдать, как заря мчит своим солнечным путем, прежде чем он начнет взбираться наверх, в Рай. Крутизна была чудовищная, единственная в своем роде. Дай Бог, чтобы никакой благочестивый торговец свечами не сократил ему времени своей молитвой.
Это была его фантазия на тему Белаквы, пожалуй, наиболее систематизированная во всем его собрании. Принадлежавшая тем, кто лежит прямо за порогом страданий, она была первым пейзажем свободы.
От слабости он прислонился к ограде Королевской бесплатной больницы, умножая число своих обетов навечно стереть это видение антиподов Сиона из своего хранилища, если он только будет немедленно перенесен в свое кресло-качалку и ему будет позволено пять минут покачаться. Сесть было ему уже недостаточно — теперь он должен во что бы то ни стало лечь. Сгодится любой клочок знаменитого английского дерна, где бы он мог улечься и больше не обращать ни на что внимания, и очутиться в пейзаже, где нет никаких торговцев свечами и никаких привилегированных жилых раковых образований, а только он сам в улучшенном издании — освобожденный от всякого знания.
Ближайшее место, какое он смог припомнить, это газон «Линкольнз-Инн»[30].
Атмосфера там омерзительная, миазмы законов. От обманщиков, крючкотворствующих, мздоимствующих, надувающих и облапошивающих, и от обманутых, от позорных столбов и виселиц. Но там росла трава, там росли платаны.
Сделав несколько шагов в направлении этой низинки, которая была лучше, чем ничего, Мерфи опять прислонился к ограде. Было ясно, что в его теперешнем состоянии шансов добраться пешком до газона «Линкольнз-Инн» у него не больше, чем добраться до Кокпита, а стимула куда меньше. Он должен сесть прежде, чем сможет лечь. Прежде, чем бежать, иди, прежде, чем лечь, сядь. Секунду он подумывал, не истратить ли предназначенные на ленч четыре пенса, которые он позволял себе, на обратную поездку на Брюэри-роуд. Но тогда Селия подумает, что он бросил поиски на том основании, что она обещала не бросать его, даже если ей придется вернуться к своему занятию. Единственным решением было немедленно пойти на ленч, на час с лишним раньше, чем у него должно было начаться выделение слюны.