– Мальчуган, наверное, будет теперь вести себя более осторожно и прилично, благодаря этой милой девочке, – сказал какой-то прохожий и повернулся к мистеру Карсоиу, заметив, что тот наблюдал за этой сценой.
Мистер Карсон продолжал свой путь, сделав вид, будто не слышал замечания. Однако просьба девочки напомнила ему о глухом, прерывающемся голосе, который недавно вот так же молил о прощении за свою великую вину: «Я не знал, что я делаю».
Эти слова что-то напомнили мистеру Карсону; он где-то раньше слышал или читал о такой же мольбе. Но где же?
Неужели?…
Он решил посмотреть, как только вернется домой.
Когда он вошел в дом, то сразу же молча поднялся наверх в библиотеку и снял с полки огромную, прекрасно изданную Библию, всю в украшениях и позолоте. Ее открывали очень редко, и листы так и остались слипшимися после пресса переплетчика.
На первой странице (которую открыл мистер Карсон) были написаны имена его детей и его собственное.
«Генри Джон, сын вышеозначенного Джона и Элизабет Карсон.
Родился 25 сентября 1815 года».
Чтобы завершить эту запись, осталось указать дату смерти. Но затуманенный слезами взор отца уже не видел страницы.
Мысли и воспоминания быстро сменялись в его мозгу, но первым он вспомнил тот счастливый день, когда он купил эту дорогую книгу, чтобы записать в ней рождение младенца, которому исполнился один день.
Он опустил голову на раскрытую страницу, и слезы медленно закапали на сияющие белизной листы.
Убийца его сына обнаружен; он признался в своей вине; и все же (как ни странно) мистер Карсон не мог ненавидеть его той всепоглощающей ненавистью, которую он испытывал, когда считал, что убийца – молодой человек, сильный и здоровый, преступивший все законы, божеские и человеческие. Как ни хотел мистер Карсон сохранить в себе жажду мести, в удовлетворении которой видел свой долг перед погибшим сыном, в его сердце закрадывалось что-то вроде жалости к несчастному, измученному старику, поведавшему ему о своем грехе и молившему о прощении.
Свое детство и юность мистер Карсон провел в бедности, но то была честная бедность, а не та вопиющая нищета, следы которой он видел в жилище Джона Бартона, столь отличном от его собственного роскошногодома. И мысль о различии в людских судьбах наполнила его непривычным удивлением.
Очнувшись от забытья, он вновь обратился к Евангелию, где он рассчитывал найти эти кроткие, молящие слова: «Прости им, ибо не знают, что делают».
Уже наступила полночь, и в доме царила глубокая тишина. Ничто не мешало старику в его непривычных занятиях.
Давным-давно Евангелие служило ему букварем, и, таким образом, он познакомился с изложенными в нем событиями задолго до того, как мог постигнуть их смысл, их животворный дух.
Теперь он начал вновь его перечитывать с любопытством малого ребенка. Начав с начала, он читал с жадностью, и перед ним впервые раскрылся смысл повествования. И вот – конец, страшный конец. Там он и нашел преследовавшие его слова.
Он закрыл книгу и глубоко задумался.
Всю ночь архангел боролся в нем с дьяволом.
Всю ночь другие люди сидели у ложа смерти. Джон Бартон очнулся и находился в сознании, лишь порой омрачавшемся бредом. Иногда он даже начинал говорить почти с былой энергией:
– Я ведь всегда искал правильный путь, да только бедняку нелегко его найти. Во всяком случае, так было со мной. Меня никто не учил, никто не наставлял. Когда я был маленьким, меня научили читать, а потом никогда не давали мне никаких книг. Я только слышал, что Библия – хорошая книга. И вот когда меня начали одолевать разные мысли, я взялся за нее. Но как поверить, что черное есть черное или что ночь есть ночь, когда видишь, что все кругом поступают так, будто черное есть белое, а ночь есть день. На том свете я не много смогу сказать в свое оправдание. Но одно я скажу: я рад был бы соблюдать библейские заповеди, если бы я только видел, что люди их почитают. На словах-то, конечно, они им следуют, а вот поступают наоборот. В те дни я, бывало, ходил везде с моей Библией, как малый ребенок, показывая пальцем какой-нибудь стих, и просил объяснить его смысл, но мне никто ничего не отвечал. Тогда я выбрал две или три заповеди, ясных как божий день, и старался поступать так, как они мне велят. Да только не знаю уж, почему, но и хозяева и рабочие даже и думать о них не хотели. Вот тут-то я и решил, что все это придумано, чтобы вводить в обман бедных темных людей, женщин и всяких там простаков. Нет, я недолго пытался жить по Евангелию, но зато в те дни я знавал прямо небесный покой, какого уже больше никогда не мог найти. Старушка Элис укрепляла мою веру, но все остальные говорили: «Отстаивай свои права, или ты никогда ничего не добьешься». Жена и дети ничего мне не говорили, но их нужда кричала громче слов, и мне пришлось поступать, как поступали другие, а тут еще умер Том. Вы про это знаете… Дышать трудно… в глазах темнеет.
Затем его голос вновь нарушил тревожную тишину:
– А ведь мне всегда хотелось любить людей, хоть я и стал тем, что я есть. Было время, когда я мог бы любить даже хозяев, если бы они позволили; это было в то время, когда я жил по Евангелию, до того как мой ребенок умер от голода. И не хватало у меня сил любить тех, кто (как мне казалось) был причиной всех страданий бедняков – моих братьев, которых я любил и жалел. В конце концов я отчаялся примирить людские дела с Евангелием и решил, что и сам больше не буду пытаться следовать его заветам. Может, я все это уже раньше говорил. Но с тех пор я падал все ниже и ниже.
После этого он бормотал лишь отдельные бессвязные фразы:
– Я не знал, что он старик… Только бы он простил меня.
Затем последовали бессвязные, но страстные и искренние слова молитвы.
Джоб Лег ушел домой – он был словно оглушен случившимся. Мэри и Джем вместе ждали приближения смерти; но агония затягивалась, занималось утро, и Джем решил купить лекарство, которое облегчило бы муки умирающего, и ушел искать аптеку, которая была бы открыта в столь ранний час.
Во время его отсутствия Бартону стало хуже; он упал поперек постели и, казалось, перестал дышать. Напрасно Мэри пыталась приподнять его – она слишком ослабла от горя и волнения.
Вдруг внизу хлопнула дверь, и, подумав, что это вернулся Джем, Мэри громко позвала его.
На лестнице послышался звук шагов, но это были не шаги Джема.
В дверях стоял мистер Карсон. С первого взгляда он понял все.
Он подхватил тело умирающего, и хотя душа Джона отлетала, в его тускнеющих глазах мелькнула благодарность.
Мистер Карсон поддерживал его. Джон Бартон молитвенно сложил руки.
– Молитесь за нас, – сказала Мэри, опускаясь на колени и забывая в этот торжественный час все то, что разделяло ее отца и мистера Карсона. Он же не мог произнести других слов, кроме тех, что он прочел всего несколько часов тому назад: «Боже, будь милостив к нам, грешным. Прости нам наши согрешения, как мы прощаем обидевших нас».
Мистер Карсон умолк -Джон Бартон умер.
Так закончилась трагедия жизни бедняка.
Мэри долго ничего не сознавала. Когда она пришла в себя, то увидела, что лежит на кушетке в большой комнате, а Джем поддерживает ее голову. Рядом, о чем-то тихо и серьезно разговаривая, стояли Джоб и мистер Карсон. Потом мистер Карсон попрощался и ушел, а Джоб сказал громко, но так, словно говорил сам с собой:
– Господь услышал молитву этого человека и послал ему мир.
ГЛАВА XXXVI
День, – первый из загробных дней,
Последний – боли и скорбен…
Байрон. [131]
Мэри со времени своего возвращения из Ливерпуля чувствовала (хотя, быть может, даже ясно этого не сознавая), что у ее отца есть только один спасительный и желанный выход – смерть.
Она была свидетельницей того, как Совесть сокрушила его смертную оболочку, и не смела вопрошать бесконечное милосердие божье о том, что ждет его за гробом.
Но когда утихла первая боль, вызванная этим страшным ударом, и Мэри могла уже размышлять и рассуждать, она старалась нести свое горе с покорностью и смирением. Конечно, немалой поддержкой бедной осиротевшей девушке служила нежная, заботливая любовь Джема, а также сочувствие и ласковое внимание Джоба и Маргарет.
Мэри не спрашивала их, о чем они шепчутся, – ее не интересовало, когда будут похороны и какими они будут. Она отдала себя в руки друзей с доверием маленького ребенка, радуясь тому, что ничто не мешает ее воспоминаниям, от которых слезы переполняли глаза и медленно скатывались по ее бледным щекам.
Это был самый долгий день в ее жизни, – так как ей не о чем было заботиться, не о чем думать; и все же этот длительный, хотя и вынужденный, покой, возможно, пошел ей на пользу, ибо у нее было достаточно времени, чтобы осознать свое положение и со всей глубиной понять, что утреннее событие оставило ее сиротой, – правда, это избавило ее от мук, которые ждут тех, чьи близкие умирают ночью, в часы, отведенные природой для сна. Ведь в таких случаях люди, измученные долгими, тревожными часами бдения, не выдерживают чрезмерного горя и засыпают, не постигнув до конца случившегося, а утром в отчаянии просыпаются и вновь переживают всю горечь ужасной утраты, которой ничем, никогда не возместить.
Этот день принес много забот миссис Уилсон. Сочувствие, да и обычай требовали, чтобы она навестила свою будущую невестку. И по извечной ассоциации идей (может быть, связывающей смерть с кладбищем, кладбище – с церковью, а церковь – с праздниками) она собиралась надеть для этого визита свое лучшее платье, давно уже лежавшее без употребления, и решила проветрить его у огня – занятие, доставившее ей немало удовольствия.
Когда Джем в день смерти Джона Бартона вернулся домой поздно вечером, усталый и измученный хлопотами и волнением, его мать кончала приводить в порядок свой траурный наряд и была в самом разговорчивом настроении. И Джему, хотя он только и думал о том, как бы отдохнуть, пришлось сесть и отвечать на ее вопросы.