– Ну, давай, что ли. – Дотти стучит вазой по стеклянному прилавку, отчего флорист нервно вздрагивает и спешит взять у нее вазу. – Как я сказала – всего понемногу. Десять роз, гвоздики и еще вот этих – как их там?
Флорист следит за пальцем Дотти.
– Гладиолусы, – подсказывает он несчастным голосом.
– Да, их – красный, оранжевый, желтый – и парочку пурпурных ирисов.
– Они хорошо подходят к вазе, – одобряет флорист, начиная понимать ее замысел. – А как насчет нескольких анемонов?
– Можно, – соглашается Дотти. – Правда, получится немного пестро.
Мы быстро покидаем флориста, минуем крытый проход между поликлиникой и больницей и поднимаемся на лифте на этаж мисс Эмили. У Дотти в руках красная ваза с огромным букетом.
– Мисс Эмили? – шепчет Дотти, когда мы на цыпочках входим в четырехместную палату.
Из-за занавески в дальнем углу около окна выскальзывает медсестра.
– Тс-с, – прикладывает она палец к губам и указывает на занавеску: – Вам туда. Но не задерживайтесь.
Мисс Эмили утопает в подушках, ее глаза, занимающие пол-лица, открыты, седые волосы веером разметались вокруг головы. На медицинском столике, на полу под кроватью и вокруг кровати – бутылки, сосуды и разнообразные стеклянные контейнеры. Из двух бутылок тянутся резиновые трубочки, одна исчезает под одеялом, а другая входит в левую ноздрю мисс Эмили. В комнате слышится лишь ее сухое, сиплое дыхание, и никакого движения – только легко поднимается и опускается простыня на ее груди, да еще в одной из бутылочек с жидкостью серебристые пузырьки воздуха ритмически устремляются вверх. В льющемся из окна нездоровом, предвещающем непогоду свете мисс Эмили напоминает восковую куклу, но устремленный на нас взгляд настолько живой и острый, что, кажется, обжигает кожу.
– Эти цветы вам, мисс Эмили, – говорю я и указываю на вазу с множеством разноцветных тепличных цветов, которую Дотти ставит на медицинский столик.
Стол такой маленький, что Дотти приходится прежде освободить его от банок, стаканов, кувшинчиков и ложек, переставив все это на нижнюю полку.
Взгляд мисс Эмили плавно скользит к охапке цветов. Что-то вспыхивает в ее глазах. Мне кажется, я вижу две свечки в глубине длинного коридора, их крошечное пламя затухает и снова вспыхивает на ветру. Небо за окном чернее дна чугунной сковороды.
– Это девушки вам прислали. – Дотти берет лежащую на покрывале неподвижную восковую руку мисс Эмили и сжимает ее в ладонях. – Потом еще будет открытка, все ее подпишут, но нам не хотелось ждать, и мы решили поскорей принести вам цветы.
Мисс Эмили пытается что-то сказать. Однако с ее губ слетает лишь что-то неразборчивое – не то шипение, не то свист. Слов не разобрать. Но Дотти, похоже, ее понимает.
– Работа ждет вас, мисс Эмили, – говорит она, отчетливо произнося каждое слово – так малым детям объясняют самые простые вещи. – Это место держат специально для вас.
Удивительно, но миссис Рафферти произнесла бы те же самые слова, подумала я. Только она прибавила бы что-то еще и тем самым лишь все бы испортила: «Да вы скоро встанете на ноги, мисс Эмили, не волнуйтесь!» Или: «Вы еще поносите золотой браслет за пятьдесят лет безупречной службы! Вот подождите и увидите».
Дотти не тот человек, чтобы искажать факты. Она не врет, когда говорит, что все на ресепшен носятся как безумные, и тем самым показывает, как незаменима мисс Эмили. Вот так – ни больше ни меньше.
Мисс Эмили опускает веки, пряча глаза. Ее рука безвольно лежит на ладони Дотти, она вздыхает, и этот вздох проходит дрожью по ее телу.
– Она поняла, – говорит Дотти, когда мы выходим из палаты. – Теперь она все понимает.
– Но ведь ты ничего ей не сказала. Во всяком случае, очень мало.
– А за кого ты меня принимаешь? – возмущается Дотти. – У меня что, нет сердца? Посмотри, – вдруг неожиданно меняет она тему, когда мы оказываемся в коридоре, – кто это?
Стройная, худощавая фигура прислонилась к стене в пустом коридоре недалеко от палаты мисс Эмили. По мере нашего приближения фигура вжимается спиной в стену, словно намеревается каким-то чудом оказаться частью светло-зеленой штукатурки и стать невидимой. В тусклом коридоре электрический свет создает эффект ранних сумерек.
– Билли Монихен! – восклицает Дотти. – Что ты, черт подери, здесь делаешь?
– Ж-ж-жду, – заикаясь, пищит Билли, и стыдливый румянец проступает на его лице, и без того малиновом из-за прыщей и фурункулов. Билли очень маленького роста, не выше Дотти, хотя возраст у него не детский, и невероятно худой, причем значительных изменений в его внешности ждать не приходится. Его зализанные назад длинные черные волосы намазаны сильно пахнущим гелем, на них остались следы расчески, которой он, видимо, недавно провел по лоснящейся, словно лакированной, поверхности.
– Так чего это ты, – Дотти выпрямляется в полный рост, и благодаря каблукам получает заметное преимущество перед Билли, – здесь ошиваешься?
– Пр-просто… ж-жду. – Билли опускает голову, чтобы избежать пристального взгляда Дотти, и, похоже, не прочь проглотить язык, чтобы уберечься от дальнейших расспросов.
– Вообще-то сейчас тебе следует что есть мочи мчаться в регистратуру и заниматься документами, – говорит Дотти. – Ты не так уж хорошо знаком с мисс Эмили, лучше оставь ее в покое.
Что-то загадочное, не поддающееся расшифровке забулькало в горле Билли.
– М-мне разрешили п-прийти, – вырываются наконец из него слова.
Дотти громко, с раздражением фыркает. Но что-то в глазах Билли заставляет ее оставить молодого человека в покое. Когда приходит лифт, Билли со своими прыщами, прилизанными волосами, заиканием и всем остальным уже скрывается за дверями палаты мисс Эмили.
– Не нравится мне этот парень, прямо настоящий… – Дотти задумывается в поисках нужного слова, – настоящий стервятник. В последние дни с ним происходит что-то странное. Постоянно крутится у палаты интенсивной терапии, словно ждет, что сам Господь объявится здесь и возвестит о Судном дне.
– Он ходит в наше отделение к доктору Резнику, – говорю я, – но карта на него пока не заведена, поэтому ничего сказать не могу. Так, значит, у него это недавно началось?
Дотти передергивает плечами.
– Знаю только, что на прошлой неделе он до смерти напугал Иду Клайн из машбюро, рассказав ей о женщине из отделения дерматологии: ее, красную и раздувшуюся, как слон, от какой-то тропической болезни, привезли туда в инвалидной коляске. Ида после этого есть не могла. У той болезни есть название, ею болеют те, кто околачивается возле трупов. Некро… некрофилы. Они черт-те до чего доходят – даже выкапывают трупы на кладбищах.
– Вчера я писала отчет об обследовании одной женщины, – сообщаю я. – Похоже на то, о чем ты говоришь. Она не могла поверить, что ее дочь умерла, и все время ее где-то видела: в церкви, у бакалейщика. Ходила на кладбище через день. А однажды, по ее словам, дочка явилась к ней в белой кружевной рубашке и попросила больше не плакать: на небе ей якобы хорошо, там о ней заботятся и все просто прекрасно.
– Интересно, как это лечится? – задумывается Дотти.
Заказав десерт, мы сидим в больничном кафетерии за большим столом и подписываем открытку для мисс Эмили с пожеланиями скорейшего выздоровления. Я вижу, как дождь длинными струями бьет в окна, выходящие в больничный двор. Несколько богатых дам обустроили этот дворик, и теперь он похож на сад: в нем появились трава, деревья и цветы, а доктора и сестры во время еды видят за окнами не одни кирпичные стены и гравий, а красивый пейзаж. Правда, не сейчас: за стекающими по стеклу потоками воды невозможно различить даже просто зеленый цвет.
– Ну что, девочки, решили остаться? – голос Коры дрожит, словно желе, которое она ест. – А я не представляю, как мама проведет эту ночь одна. Вдруг отключат свет, тогда она и ногу может сломать, если полезет в подвал за свечами, да и крыша у нас никуда не годится – даже при небольшом дождике заливает чердак…
– Не глупи, Кора, – решительно заявляет Дотти. – Ты же утонешь, если отправишься домой в такую хлябь. Пойдешь завтра утром и найдешь мать в добром здравии, а ураган к тому времени будет бушевать уже в ста милях отсюда, где-нибудь в Мэне.
– Взгляните! – говорю я, чтобы отвлечь Кору. – К нам с подносом идет миссис Рафферти. Дадим ей подписать открытку.
Не успеваем мы махнуть ей руками, как миссис Рафферти сама замечает нас и прямиком, как одномачтовый фрегат, направляется к нашему столу на всех парусах. Серьги в виде стетоскопов покачиваются и позвякивают в ее ушах, не суля ничего хорошего.
– Девочки, – обращается она к нам, увидев на столе раскрытое поздравление, – не хочу быть вестником, приносящим дурные новости, но должна сказать, что эта открытка не понадобится.
Кожа Коры под веснушками становится землисто-серой, она так и не доносит до рта ложку с клубничным желе.
– Эмили Руссо скончалась менее часа назад. – Миссис Рафферти на мгновение склоняет голову, а потом резко ее поднимает, демонстрируя стойкость духа. – Все вы, девочки, как и я, знаете, что это к лучшему. Она отошла легко, поэтому не надо впадать в уныние. У нас есть, – тут миссис Рафферти кивает в сторону залитого дождем окна, – другие пациенты, о которых нужно заботиться.
– Выходит, мисс Эмили, – спрашивает Дотти, с необычайной сосредоточенностью размешивая сливки в кофе, – она была одна в свой смертный час?
Миссис Рафферти нерешительно молчит.
– Нет, Дороти, – наконец произносит она. – Нет. Она была не одна. Билли Монихен оставался с ней до самого конца. Дежурная медсестра сказала, что он был словно не в себе, так его тронула судьба старой дамы. Он сказал сестре, – прибавляет миссис Рафферти, – что мисс Эмили его тетя.
– Но у мисс Эмили не было ни сестер, ни братьев, – протестует Кора. – Нам Минни говорила. У нее никого не осталось.
– Как бы там ни было, – миссис Рафферти явно старается закрыть тему, – как бы там ни было, юноша очень переживал. Эта ситуация вывела его из себя.