еди, и сзади – над поверхностью водоемов поднимались грибовидные столбы пара. Их белесое кружево затягивало на прогулочных площадках последние отблески солнца и тени от холмов. Мужчина и женщина шли медленно, ощущая вокруг знакомую и одновременно невыносимую среду, она была в теплом, пропитанном серой воздухе и влаге, осевшей на их лицах, руках, обнаженных плечах.
Нортон отстал, пропустив жену вперед. В сгущавшемся тумане линии ее стройного, хрупкого тела смягчались, расплываясь. Она уходила в метель, в водопад белой воды.
Чего только они не повидали за это время! Детей, сидящих на корточках у кипящего грязевого источника и варивших на завтрак яйца в ржавых ситечках; медные монетки, подмигивающие из рога изобилия сапфировой воды; грохочущие гейзеры, взмывающие то здесь, то там на фоне бесплодного лунного пейзажа охристо-устричного цвета. Жена мягко, с присущей ей природной деликатностью настояла на посещении глубокого горчично-коричневого ущелья, где на полпути к реке ястребы петляют или зависают в воздухе, как черные бусины из тонкой проволоки. Она также настояла на поездке к Пасти Дракона – рокочущей и бурлящей массе грязевой воды – и Котлу Дьявола. Нортон полагал, что слабый желудок жены и частые приступы тошноты заставят ее быстро отойти от черной кашеобразной массы, которая пузырилась и кипела в нескольких ярдах от ее носа. Но не тут-то было. Она благоговейно, словно жрица, склонилась над ямой со зловонными испарениями. А вот Нортон, с непокрытой головой на жарком полуденном солнце, недоверчиво косился на ослепительно яркое просоленное месиво, вдыхая запах тухлых яиц, хуже которого была только головная боль. Он чувствовал, что земля под его ногами хрустит, как птичий череп; эта тонкая скорлупа здравомыслия и благопристойности отделяла его от темных недр земли, где зарождались обжигающе горячие воды и инертные, обволакивающие грязи.
В довершение всего кто-то украл у них сумку с запасом питьевой воды – просто стянул ее с крыла автомобиля, пока они толкались с другими туристами на прогулочной площадке. Это мог сделать кто угодно: мужчина с фотоаппаратом, ребенок, негритянка в розовом узорчатом платье. Грех разлился по толпе, словно капля вермильона в бокале чистой воды, запятнав каждого. Ворами были все они – люди с непроницаемыми, грубыми или хитрыми лицами. Отвращение комом застряло в горле Нортона. Снова оказавшись в автомобиле, он откинулся назад и закрыл глаза, предоставив Сэди крутить руль. Прохладный воздух обдувал виски. Его руки и ноги как будто обрели невесомость, удлинились, стали бледными и пухлыми, словно от мифической закваски. Подобно огромной светящейся морской звезде, его несло вперед полусонного, с сознанием, упрятанным во что-то темное и загадочное, как орех.
– Пятьдесят шесть, – сказала Сэди.
Нортон открыл глаза, они ныли и слезились, как будто кто-то, пока он дремал, натер их песком. Медведь был замечательный – ладно сложенный, с черной шерстью, с какой-то определенной целью бродивший по краю леса. Справа и слева высокие пестрые стволы сосен устремлялись к небу, широко раскинув темные колючие шевелюры. Хотя солнце находилось в зените, лишь кое-где его лучи пронзали прохладную, темно-синюю стену деревьев. Подсчет медведей начался как игра, едва они въехали в парк, и продолжался уже пятый день: им надоело считать машины из тех или иных штатов или обращать внимание на пробег в милях, если одинаковые цифры следовали одна за другой. Возможно, интерес к медведям подогревался еще и пари.
Сэди поставила десять долларов на то, что до конца поездки им повстречается пятьдесят девять медведей. Нортон беззаботно назвал число семьдесят один. В глубине души он надеялся, что выиграет Сэди. Жена относилась к спорам серьезно, как ребенок. Проигрыш всегда ранил ее, она была слишком простодушна, и к тому же верила в свою удачу. Число пятьдесят девять было для нее символом множества. Для Сэди не существовало сотен москитов, или миллионов, или даже «очень много» – их всегда было пятьдесят девять. Не раздумывая, она весело заявила: «Пятьдесят девять медведей». Теперь они приближались к этой цифре, сосчитав старых медведей, медведиц и медвежат, черных медведей, медведей с шерстью медового цвета, бурых медведей, светло-коричневых, тех, что засовывали морды в мусорные баки, и тех, что попрошайничали на дороге, переплывали реки, обнюхивали палатки и трейлеры во время ужина, – до пятидесяти девяти оставалось рукой подать. Уже на следующий день они должны были покинуть парк.
Вдали от прогулочных площадок, приставаний попрошаек и популярных увеселений Нортон немного ожил. Головная боль отошла на задний план, сбилась в комочек и замерла, как пойманная птица. Еще мальчиком Нортон сам придумал оригинальную молитву – но не к Богу, а к тому, кого он считал гением места – будь то ясеневая роща или морской берег. Чего бы он ни просил, было, в том или ином виде, желанием личного чуда: он мог, например, задумать увидеть самку оленя или найти отполированный водой кварц. Когда желание сбывалось, он не знал, совпала ли его воля с обстоятельствами или вызвала их. Но, как бы то ни было, определенной силой он обладал. Сейчас, убаюканный шумом двигателя, в сладкой дремоте, Нортон пожелал, чтоб к нему пришли все животные этого леса – рыжеватая, нежно-полосатая антилопа, неуклюжий, взъерошенный буйвол, рыжие лисицы, медведи. Мысленно он видел, как они испуганно останавливаются в зарослях, где прячутся днем, будто чуя присутствие чужака. А потом – один за другим – поворачиваются и направляются к центру, где находится он, всем своим существом неустанно стремящийся слышать и видеть движение их лап и копыт.
– Лоси! – восклицание Сэди донеслось до него словно откуда-то издалека.
Автомобиль съехал на обочину и остановился. От неожиданности Нортон пришел в себя. Другие машины останавливались рядом с ними или позади. Сэди была робкой, но диких животных не боялась. У нее был к ним подход. Нортон однажды видел, как она кормила с руки голубикой крупного оленя, копыта которого могли запросто пригвоздить ее к земле. Она тогда даже не подумала об опасности.
Сейчас Сэди побежала вслед за мужчинами без пиджаков, женщинами в цветастых хлопковых платьях и детьми разного возраста к тем, кто столпился у обочины, словно случилось что-то из ряда вон выходящее. Земля там резко уходила вниз – к полянке, открывшейся среди густой поросли сосен. Все держали в руках фотоаппараты. Крутили объективы, выставляли экспозицию, кричали родственникам и друзьям, чтобы те принесли еще пленки; потом они гурьбой ринулись вниз по склону, скользя, теряя голову, скатываясь по устланному ржавыми сосновыми иголками мягкому торфу. Большеглазые лоси с тяжелыми раскидистыми рогами лежали на коленях на дне небольшой зеленой лощины. Завидев бегущих к ним возбужденно орущих людей, звери медленно, в сонном изумлении поднялись и неторопливо, бесстрастно ушли с поляны в густой лес. Нортон со спокойным достоинством взирал на всю эту суету с вершины склона, не обращая внимания на разочарованных, раздосадованных людей, которые неуклюже ходили по подлеску. Он мысленно приносил извинение лосям. Он хотел как лучше.
– Я даже не успела их сфотографировать, – услышал он за спиной голос Сэди. – Впрочем, там внизу кромешная тьма. – Пальцы жены коснулись его обнаженного плеча, словно нежные щупальца. – Пойдем посмотрим на то озерцо. Вода в нем вскипает каждые пятнадцать минут.
– Иди одна, – отказался Нортон. – У меня голова болит – перегрелся на солнце. Я буду ждать тебя в машине.
Сэди ничего не ответила, но по тому, как она решительно заглушила мотор, Нортон понял, что разочаровал ее.
Через некоторое время он, предчувствуя приближающуюся грозу, увидел, как Сэди удаляется от машины в своей остроконечной соломенной шляпке с красной, завязанной под подбородком лентой, поджатыми губами и со скорбной миной на лице. Затем она вместе с другими туристами скрылась за слепящей линией горизонта.
В своих дневных видениях Нортон часто представлял себя в роли вдовца: эдакий гамлетовский типаж – впалые щеки, темная одежда, стоит, погруженный в раздумья, не обращая внимания на ветер, на одиноком утесе или на палубе судна, а в центре его мозга запечатлен барельеф Сэди – стройное, элегантное, белое забальзамированное тело. Нортону никогда не приходило в голову, что жена может его пережить. Ее чувствительность, наивная языческая восторженность, неспособность в споре опираться на аргументы, а не сиюминутные эмоции говорили о такой ненадежности и духовной хрупкости, что было ясно: она может существовать только под надежной опекой.
Пока в его голове мелькали такие мысли, Сэди на самом деле было совсем не сладко. Вода в пруду вскипела и имела удивительно красивый голубой оттенок, но тут капризный порыв ветра метнул ей в лицо горячий пар и сильно обжег кожу. А какой-то молодой человек или несколько молодых людей заговорили с ней на смотровой площадке и испортили все впечатление от увиденного. Женщина никогда не может спокойно побыть одна, одинокая женщина просто притягивает к себе грубиянов.
Нортон понимал, что должен находиться рядом с ней. Но после пропажи сумки с водой он едва сдерживал отвращение к туристам. Стоило ему только подумать о том, чтобы присоединиться к толпе этих дикарей, как пальцы у него начинали конвульсивно подергиваться. Он словно смотрел на себя с большого расстояния, с Олимпа, и видел, как сбрасывает в кипящую воду ребенка, наносит мощный удар толстяку в живот. Головная боль вновь пронзила его, как клюв стервятника.
– А почему бы не отложить отъезд до завтра? – спросил он. – Тогда и я мог бы походить с тобой.
– Наш последний день – сегодня.
Нортон не нашелся что ответить.
Только когда они встретили пятьдесят седьмого медведя, он осознал, как сильно расстроена Сэди. Медведь растянулся на дороге в полосе солнечного света – огромный коричневый сфинкс. Раньше Сэди не упустила бы возможности разглядеть его получше, объехала бы его, но на этот раз она, плотно сжав зубы, молча прибавила скорость и проскочила поворот дороги. Она вела машину, забыв об осторожности. А у перекрестка рядом с несколькими радужными озерами разогналась так лихо, что люди, собиравшиеся переходить дорогу, отпрянули в ужасе, а смотритель парка сердито крикнул ей вслед: «Эй, вы там, полегче!» Проехав еще несколько сотен ярдов, Сэди неожиданно расплакалась. Лицо ее сморщилось, нос покраснел, слезы стекали по уголкам губ и подбородку.