– С удовольствием куплю хлеб, – сказала Эстер.
После того как жена священника вернулась на свое место, там, где сидели пожилые женщины в нарядных блузах, кардиганах и круглых фетровых шляпах, началась суета: женщины переговаривались, подталкивали друг друга, пока одна из них под жидкие аплодисменты не поднялась и не произнесла слова благодарности жене священника за прекрасно организованное чаепитие, шутливо поблагодарив и самого священника за отлично сбитый крем для пирожных. Снова раздались аплодисменты, дружный смех, потом взяла слово жена священника: назвав по именам Эстер и миссис Нолан, она выразила надежду, что вскоре они станут полноправными членами Союза матерей.
В последовавшей волне возбуждения, посреди аплодисментов, улыбок и любопытных взглядов священник поднялся, подошел к пустующему стулу рядом с миссис Нолан и сел. Кивнув Эстер так, словно они были старыми знакомыми и уже о многом переговорили, он завел тихую беседу с миссис Нолан. Эстер сидела рядом, доедала домашний хлеб с маслом и пирожные и, не стесняясь, прислушивалась к беседе.
Священник шутливо посетовал, что раньше не видел здесь миссис Нолан, отчего нежная белая кожа последней пошла красными пятнами. А потом прибавил:
– Простите, что я сам не заглянул к вам, но я думал, вы разведены. Обычно я не беспокою разведенных женщин.
– О, это неважно. Теперь это не имеет значения, правда? – бормотала раскрасневшаяся миссис Нолан, нервно теребя воротник распахнутого пальто.
На прощанье священник произнес какое-то доброжелательное пожелание, но Эстер его не расслышала, настолько ее смутила и поразила ситуация с миссис Нолан.
– Мне не следовало сюда приходить, – шепнула миссис Нолан Эстер. – Разведенным здесь не рады.
– Как это нелепо, – сказала Эстер. – Нам пора. Пойдемте отсюда.
Роза заметила, что обе ее подопечные застегивают пальто.
– Я тоже с вами. Сесил ждет свой чай.
Эстер видела, как в дальнем конце стола щебечущие женщины обступили жену священника. Хлеба на продажу вблизи она не обнаружила, а специально спрашивать не хотелось. Хлеб она сможет купить у самого мистера Окендена, когда увидит его в субботу. Кроме того, Эстер смутно подозревала, что жена священника, возможно, хотела, чтобы она инициировала процесс покупки хлеба присутствующими, как на благотворительном базаре.
Миссис Нолан простилась с Розой и Эстер у ратуши и стала спускаться вниз по холму к пабу мужа. Дорога, похожая на русло реки, терялась в голубом влажном тумане, и вскоре женщина скрылась из вида.
Роза и Эллен продолжили путь вдвоем.
– Я не знала, что в Союз не принимают разведенных женщин, – сказала Эстер.
– Да, их здесь недолюбливают. – Роза пошарила в кармане и вытащила пакетик с конфетами. – Хочешь? По словам миссис Хотчкис, даже если б миссис Нолан захотела вступить в Союз матерей, ничего бы не вышло. Тебе нужна собака?
– Кто?
– Собака. Из последнего помета у миссис Хотчкис остался один щенок. Она продала всех черных, их особенно любят и быстро разбирают, и сейчас у нее только серый.
– Том терпеть не может собак. – Эстер удивила пылкость, с какой она это произнесла. – Особенно немецких овчарок.
У Розы был довольный вид.
– Я так и сказала, что вы вряд ли захотите собаку. Чего в них хорошего? Отвратительные создания.
В густых сумерках надгробия отливали зеленым светом, словно наросшие на них древние лишайники обладали магическим даром фосфоресценции. Женщины прошли мимо кладбища с его мрачными тисами, вечерняя прохлада проникла им под одежду, вытеснив тепло от чая. Роза выставила вперед локоть, и Эстер без колебания взяла ее под руку.
Океан 1212-W
Пейзаж моего детства не земной, а скорее конца земли – холодные, просоленные, сбегающие вниз холмы Атлантики. Иногда мне кажется, что образ моря – самое светлое, что у меня есть. Я, изгнанница, извлекаю его из памяти, как пурпурные «счастливые камешки», окруженные белым кольцом, которые я искала на морском берегу, или голубую мидию с радужным ангельским ноготком внутри; набежавшая волна освежает память, краски становятся четче и ярче, молодой мир начинает дышать.
Дыхание – самое важное. Чье это дыхание? Мое? Мамы? Нет, оно другое – сильное и отдаленное, глубокое и усталое. И вот, закрыв глаза, я некоторое время плыву – маленький морской капитан, определяющий дневную погоду, напор воды у дамбы, картечь из брызг на маминой герани или убаюкивающий шум глубокой зеркальной запруды; вода медленно и лениво перебирает кварцевые песчинки – так женщина колдует над своими драгоценностями. Стук дождя по стеклу или скрип ветра, делающего вид, что открывает ключом дверной замок. Но меня этим не обманешь. Материнский пульс моря делает смешными такие подделки. В море, как в зрелой женщине, скрывается многое: у него множество ликов, множество изысканных, ужасных масок. Оно говорит об удивительных вещах и расстояниях, оно может ласкать, но может и убить. Когда я училась ползать, мама опустила меня на морской берег, решив посмотреть, как я поступлю. Я поползла прямо к набегавшей волне и уже почти преодолела зеленую стену, когда мать схватила меня за пятки.
Я часто думаю о том, что бы случилось, если бы я оказалась по ту сторону зеркальной поверхности. Включились ли бы в работу зачатки жабр, соль в моей крови? Некоторое время я не верила ни в Бога, ни в Санта-Клауса, а только в русалок. Их существование казалось мне таким же возможным и естественным, как хрупкая веточка морского конька в аквариуме зоопарка или коньки, с проклятиями вытащенные рыбаками удочкой во время воскресной рыбалки, – зачехленные коньки, имеющие форму старой наволочки, с изображенными на них полными, жеманными женскими губами.
И я вспоминаю мать – тоже русалку; она читала мне и моему младшему брату отрывок из «Покинутого водяного» Мэтью Арнолда:
Песчаных гротов глубина,
Где ветры прячутся для сна,
Где слабые огни дрожат
И водорослей тесный ряд,
Где рыб тусуются стада,
Что в иле ищут корм всегда,
Где мириады водных змей
Переплетаются плотней
И где огромные киты,
Чьи мышцы силой налиты,
Не закрывая тяжких век,
Кружатся по миру вовек[34].
Я покрывалась гусиной кожей и не понимала почему. Холодно мне не было. Может, пролетал чей-то дух? Нет, все дело было в поэзии. Искра отлетала от Арнолда и пронизывала меня током. Хотелось плакать. Я очень странно себя чувствовала. Мне открылся новый способ быть счастливой.
Время от времени, когда я впадала в ностальгическую тоску по океану – крикам чаек, запаху морской соли, – всегда находился благожелатель, который запихивал меня в машину и вез в ближайшее приморское местечко. В конце концов, в Англии нет уголка, который располагался бы дальше, чем в семидесяти милях от моря. «Вот оно», – говорили мне. Как будто море – нечто вроде огромной устрицы на блюде, какую можно заказать в любом ресторане мира, и вкус будет тот же самый. Я выходила из машины, вытягивалась на песке, вдыхала воздух. Море. Но не то. Совсем другое море.
Начнем с того, что везде своя география. Где торчащий слева серый палец водонапорной башни, а ниже – серповидная песчаная (или каменная?) коса? И где далеко справа, на самом конце мыса, тюрьма на Оленьем острове? Знакомая мне дорога петляла между волнами: с одной стороны был океан, с другой – залив, а на полпути – дом бабушки: залитый солнцем и отблесками моря, он выходил окнами на восток.
Я до сих пор помню номер ее телефона: Океан 1212-W. Я называю его оператору из моего дома на тихой стороне залива, как заклинание, как прекрасное словосочетание, почти ожидая, что из черной раковины телефонной трубки, как из раковины моллюска, вместе с «алло» бабушки донесутся шелест и шепот моря.
Итак, дыхание моря. И еще огоньки в нем. Может, это огромное светящееся животное? Даже с закрытыми глазами я сквозь веки ощущаю мерцание, идущее от зеркальных пауков. Я лежу в водяной колыбели, и морские вспышки проникают сквозь щели в темно-зеленых ставнях – они играют, танцуют, иногда замирают и подрагивают. Во время послеобеденного сна я стучу ногтем по полому латунному остову кровати, прислушиваясь к извлекаемой музыке, а однажды в приступе жажды открытий тем же любопытным ноготком я проделала в новых розовых обоях дыру, открыв часть голой стены. За это меня отругали и даже отшлепали, и только дедушка спас меня от домашних фурий, уведя на долгую прогулку по грудам перекатывающихся и ускользающих пурпурных камней.
Моя мама родилась и выросла в одном из омытых морскими волнами домов; она помнила дни кораблекрушений, когда жители города бродили, как на рынке, среди выброшенных на берег вещей, разглядывая чайники, рулоны мокрой ткани, одинокий башмак. Но она не помнила, чтобы когда-нибудь видела утонувших моряков. Те, похоже, отправлялись прямиком к Дейви Джонсу[35]. И все же море могло принести что угодно. Я на это надеялась. Мне часто попадались куски коричневого и зеленого стекла, реже – синего и красного. Осколки фонарей с погибших кораблей? Или пивных бутылок? Или бутылок из-под виски? Кто знает.
Думаю, море поглотило дюжины чайных сервизов, смытых с лайнеров или брошенных в волны несчастными невестами. Я собрала целую коллекцию фарфоровых осколков с ободками из птиц, дельфиниумов или маргариток. Ни один узор ни разу не повторился.
Но однажды берег моря навсегда изменился для меня. Был жаркий апрельский день. Я сидела на теплой, начищенной до блеска ступеньке крыльца бабушкиного дома и смотрела на глинобитную стену с пестрым орнаментом из камешков в форме яиц, выложенных веером ракушек и цветных стеклышек. Мама лежала в больнице. Она была там уже три недели. Я пребывала в дурном настроении, ничего не хотела делать. Мамино предательство перевернуло мой мир. Как она, любящая и преданная, могла вот так запросто меня оставить? Бабушка что-то напевала себе под нос и месила тесто, с трудом скрывая возбуждение. Но, будучи австрийкой и представительницей викторианской эпохи, молчала, поджав губы. Наконец она немного оттаяла. По возвращении мамы меня ждет сюрприз. Приятный сюрприз. Мама привезет… малыша.