– Я видела, как ты ему улыбалась. Это почти приравнивается к разговору. Не смей больше этого делать.
Миллисент промолчала.
– До города осталось пятнадцать минут, – продолжала Бев. – Я хочу, чтобы ты прошла по автобусу, спрашивая у каждого, что он ест на завтрак. И не смей говорить, что ты на задании.
Миллисент обвела взглядом переполненный автобус, и ее стало подташнивать. «Разве я смогу это сделать? – подумала она. – Как можно приставать к людям с каменными лицами, равнодушно глядящими в окно?»
– Ну же, суслик, ты меня слышишь?
– Простите, мадам, – вежливо обратилась Миллисент к даме на переднем сиденье автобуса. – Я провожу опрос. Не скажете ли, из чего обычно состоит ваш завтрак?
– Ну… э… из апельсинового сока, тоста и кофе.
– Большое спасибо, – поблагодарила ее Миллисент и обратилась к следующему пассажиру. Молодой бизнесмен ел на завтрак яичницу-глазунью с тостом и пил кофе.
Когда Миллисент дошла до конца автобуса, большинство людей ей улыбались. «Наверное, догадываются, – подумала она, – что я прохожу испытание».
Наконец осталось задать вопрос только одному мужчине, сидящему в заднем углу. Небольшого роста, жизнерадостный, с румяным морщинистым лицом, он при приближении Миллисент расплылся в улыбке. В своем коричневом костюме с галстуком цвета молодой зелени он был похож на гнома или эльфа.
– Прошу прощения, сэр, – улыбнулась ему Миллисент, – но я провожу опрос. Что вы едите на завтрак?
– Брови вересковых птиц на тосте, – выпалил на одном дыхании мужчина.
– Что? – воскликнула Миллисент.
– Брови вересковых птиц, – повторил мужчина. – Вересковые птицы живут на сказочных болотах и весь день летают, громко и весело распевая на солнце. Они ярко-алые, и у них очень вкусные брови.
Миллисент не смогла удержаться от смеха. Как это замечательно, что она неожиданно обрела товарища.
– Наверное, вы сами из сказки?
– Не совсем, – ответил мужчина. – Но надеюсь когда-нибудь там побывать. Это очень полезно.
Миллисент хотелось продолжить разговор, но автобус уже подъезжал к станции. Интересно было бы побольше узнать об этих птицах.
С этого времени тяготы посвящения перестали ее раздражать. Миллисент весело бродила по Льюистонской площади и, переходя от магазина к магазину, выпрашивала раскрошившиеся крекеры и подпорченные манго, смеясь про себя, когда люди сначала удивленно на нее смотрели, а потом с просветленными лицами начинали отвечать на ее бредовые вопросы так, словно она была нормальным, серьезным человеком. Многие окружающие обычно застегнуты на все пуговицы, но и они раскрываются, если чувствуют к себе неподдельный интерес, и тогда становятся очень милыми. И вовсе не нужно вступать в особый клуб, чтобы почувствовать связь с другими людьми.
Как-то после обеда Миллисент разговорилась с Лианой Моррис, еще одной девочкой, проходящей испытания, и спросила, что изменится, когда они станут членами клуба.
– О, я все об этом знаю, – ответила Лиана. – Два года назад в нем состояла моя сестра, пока не окончила школу.
– И что именно они там делают? – Миллисент не терпелось узнать как можно больше.
– Ну, раз в неделю у них проходят встречи… поочередно дома у каждой из девочек.
– То есть ты хочешь сказать, что это просто своего рода закрытое сообщество?..
– Ну, можно и так сказать… хотя это странно звучит. В клубе девушка получает определенные преимущества. Моя сестра, например, стала встречаться с капитаном футбольной команды. Неплохо, правда?
Да, совсем неплохо, сказала себе Миллисент, лежа в постели утром перед Крысиным судом и слушая чириканье воробьев за окном. Она думала о Гербе. Стал бы он с ней так приветливо общаться, если бы она не была без пяти минут член клуба? Стал бы с ней встречаться (если стал бы) просто потому, что она – это она, безо всяких дополнительных бонусов?
И еще одна мысль не давала ей покоя. Они с Трейси отдалятся друг от друга. В том, что это произойдет, Миллисент не сомневалась: она уже видела такое раньше.
Воробьи за окном продолжали чирикать, и Миллисент мысленно представила себе этих сбившихся в стайку, неотличимых друг от друга бледных серо-коричневых пташек. А потом, сама не зная почему, вдруг подумала о вересковых птицах. Беззаботно парящие над вересковыми зарослями, они весело распевают на просторе, то взлетая, то камнем падая вниз. Сильные и гордые, они свободны и одиноки. И тогда она приняла решение.
Сидя на охапке дров в подвале Бетси Джонсон, Миллисент понимала, что с триумфом прошла очень тяжелое для ее самолюбия испытание огнем и теперь у нее две возможности воспользоваться своей победой. Одна – легкая: она примет корону принцессы и пополнит собой число избранных. Вторая была намного труднее, но она знала, что выберет именно ее. Не то чтобы она хотела проявить благородство или что-то в этом роде. Просто поняла, что существуют другие способы попасть в огромный, сверкающий огнями зал, полный людей и жизни.
Сегодня вечером это будет трудно объяснить девочкам, но позже она обо всем расскажет Луизе. Как, пройдя все испытания, даже Крысиный суд, она доказала себе нечто важное, заставившее ее принять решение не вступать в клуб. И что она сможет быть другом всем, а не только членам клуба. Сможет всем стать сестрой. И Трейси тоже.
Дверь у нее за спиной приоткрылась, и в мягкий сумрак подвала скользнул луч света.
– Эй, Миллисент, выходи. Все закончилось. – За дверью стояли девочки.
– Иду, – ответила она и, поднявшись, двинулась из окутывавшей ее тьмы в сторону света.
Да, все кончилось. Завершилось все самое худшее, самое трудное, завершилось посвящение, из которого она нашла выход. И в этот момент откуда-то издалека донесся мелодичный звук флейты, причудливый и нежный, и Миллисент подумала, что это, должно быть, песни вересковых птиц, которые легко и плавно описывают круги в воздухе на фоне синеющего горизонта, и их алые крылья мелькают под ярким солнцем.
В душе Миллисент зазвучала собственная мелодия, мощная и яркая – ликующий ответ быстрокрылым птицам, весело распевающим где-то в дальних краях. Она знала, что только теперь начинается ее подлинное посвящение.
Воскресенье у Минтонов
«Если бы только Генри не был таким привередливым, – вздохнула Элизабет, поправив карту на стене в кабинете брата. – Чересчур привередливым». Она машинально оперлась на письменный стол из красного дерева – ее морщинистые пальцы с голубыми прожилками казались очень белыми на темном полированном дереве.
Запоздалое утреннее солнце бледными квадратами падало на пол, высвечивая летящие и оседавшие в воздухе пылинки. В окно Элизабет видела сверкающую зеленую поверхность сентябрьского океана, который простирался далеко за размытую линию горизонта.
В теплый день, когда открывали окна, она слышала, как о берег разбиваются волны. Вот одна с грохотом обрушивалась и откатывалась, но тут же поспевала другая, и еще одна, и еще. Иногда вечерами, когда Элизабет, полусонная, все тянула время, пока не проваливалась в сон, она слышала шум волн, потом в ветвях завязывался ветер, и тогда было трудно отличить один шум от другого, и казалось, что в листьях плещется вода, а упавшие ветки с шумом уносит в море.
– Элизабет! – Голос Генри отозвался в глухом коридоре громким зловещим эхом.
– Да, Генри? – кротко откликнулась Элизабет на голос старшего брата.
Теперь, когда они снова оказались вдвоем в этом старом доме и Элизабет снова ловила каждое его слово, она временами казалась себе покорной маленькой девочкой, какой была много лет назад.
– Ты закончила с уборкой кабинета? – Генри шел по коридору.
Эту медленную тяжелую поступь ни с чем нельзя было спутать. Элизабет поднесла тонкую руку к горлу, коснувшись, как талисмана, аметистовой броши матери, которую она всегда прикалывала к воротничку платья, и оглядела полутемную комнату. Да, нужно еще смахнуть пыль с абажуров. Генри терпеть не может пыль.
Элизабет всматривалась в стоящего в дверях брата. В тусклом свете она не очень четко видела его лицо, издали казавшееся круглым и мрачным; темные очертания его фигуры растворялись во мраке коридора. Она смотрела, сощурившись, на этот расплывчатый силуэт, невольно радуясь тому, что видит брата без очков. Он, всегда такой четкий, такой ясный, сейчас почти полностью был в тени.
– Опять замечталась, Элизабет? – печально пожурил сестру Генри, увидев характерное отсутствующее выражение в ее глазах. Такое часто случалось и раньше. Когда Генри выходил из дома, он видел, что сестра читает книгу в беседке или строит замок из песка у дамбы, и тогда напоминал ей, что матери нужна помощь на кухне или что пора чистить серебро.
– Нет, Генри. – Хрупкая фигурка гордо выпрямилась. – Нет, Генри, вовсе нет. Я как раз собираюсь запечь цыпленка. – Элизабет быстро проскользнула мимо брата, выказав негодование лишь резким шелестом оборок.
Генри смотрел ей вослед. Каблучки сестры легко постукивали в направлении кухни, лавандовые юбки слегка покачивались и колыхались вокруг голеней, и в этом был настораживающий намек на дерзость. Элизабет никогда не была практичной девушкой, но, по крайней мере, была послушной. Однако в последнее время сестра все чаще демонстрировала эту… эту вызывающую непокорность. Во всяком случае, с тех пор, как после его выхода в отставку они стали жить вместе. Генри недовольно покачал головой.
А тем временем Элизабет гремела фарфоровыми тарелками и столовым серебром в буфетной, отбирая посуду для воскресного обеда, укладывала виноград и яблоки в хрустальную вазу, украшавшую центр стола, наливала ледяную воду в высокие светло-зеленые бокалы. В полумраке из-за сдвинутых портьер в аскетически обставленной столовой Элизабет скользила легкой фиолетовой тенью, как раньше ее мать… Когда это было? Сколько лет прошло? Она потеряла счет времени. Но Генри мог бы сказать. Генри помнит день и час смерти матери. Насчет этого Генри скрупулезно точен.