На белую льняную скатерть поставили свечи, и отблески огня нежно играли на столовом серебре и бокалах. В темноте за окном нашей столовой я видела отражение другой комнаты, где люди смеялись и разговаривали под уютной охраной света, объединенные его несокрушимым блеском.
Неожиданно позвонили в дверь, и мама встала, чтобы узнать, кто это. Из прихожей до меня донесся громкий, отчетливый голос Дэвида Стерлинга. От открытой двери тянуло холодом, но они с мамой говорили в прихожей, и внутрь мужчина не зашел. Когда мама вернулась, лицо ее было печальным.
– Почему ты ничего мне не сказала? – спросила она. – Почему не сказала, что толкнула Полу в грязь и она испортила свой новый комбинезон?
Большой кусок шоколадного пудинга застрял у меня в горле. Я с трудом протолкнула его молоком. И только потом произнесла:
– Я этого не делала.
Эти слова высыпались из меня твердыми сухими семенами, пустыми и неубедительными, и тогда я повторила еще раз:
– Не делала я этого. Это все Джимми Лейн.
– Конечно, мы тебе верим, – медленно произнесла мама, – но все соседи говорят о комбинезоне. Миссис Стерлинг услышала об этом от миссис Фейн и послала Дэвида сказать, что нам придется покупать Поле новый комбинезон. Я ничего не понимаю.
– Я тут ни при чем, – упрямо повторила я, и кровь застучала у меня в ушах, как провисший барабан. Я встала и отодвинула стул, не глядя ни на мать, ни на дядю Фрэнка, – при свечах они выглядели торжественно и грустно.
На второй этаж вела темная лестница, но я так и не включила свет, а, дойдя по коридору до своей комнаты, плотно закрыла за собой дверь. Маленькая незрелая луна зеленоватыми лучами прорезала пол, оконные стекла были подернуты инеем. В отчаянии я бросилась на кровать и, сжигаемая обидой, лежала на ней с сухими глазами. Потом услышала на лестнице шаги дяди Фрэнка и стук в дверь. Я не ответила, и тогда он вошел в комнату и сел ко мне на кровать. Его широкие сильные плечи четко вырисовывались при лунном свете, но лица в темноте видно не было.
– Расскажи мне, милая, – мягко заговорил он, – расскажи все, как есть. Ничего не бойся. Мы все поймем. Расскажи, что произошло на самом деле. Тебе не нужно ничего от меня скрывать, ты же знаешь. Только скажи: что все-таки произошло?
– Я уже все рассказала, – ответила я. – Рассказала все, как было. Мне нечего добавить. Даже тебе.
Фрэнк вздохнул и поднялся с кровати.
– Ладно, милая, – проговорил он, стоя в дверях. – В любом случае мы заплатим за этот комбинезон – просто чтобы все успокоились, а лет через десять никто и не вспомнит, как было на самом деле.
Дверь за ним закрылась, слышались лишь удаляющиеся по коридору шаги – все тише и тише. Я лежала на кровати, чувствуя, как черная тень затягивает мощным приливом изнанку мира. Ничего нет, ничего не осталось. Серебристые самолеты, синие плащи – все растворилось и исчезло, словно нехитрые детские рисунки, сделанные цветным мелом, стертые с огромной темной школьной доски. Это был год, когда началась война, а с ней – реальный мир и другая жизнь.
В горах
Они ехали в автобусе по крутой горной дороге. Когда сумерки уже сгустились, пошел снег: он трещал и сухой крупой бил в окна. Снаружи, за холодными стеклами, громоздились горы, а за ними еще – все выше и выше. Таких гор, казавшихся из-за низких облаков еще громаднее, Изабелла никогда не видела.
– Я прямо чувствую, как земля изгибается, – уверенно проговорил Остин, когда автобус полз вверх, – а еще чувствую, как текут реки и как они уходят, оставляя после себя долины.
Изабелла молчала. Она смотрела мимо Остина в окно. Со всех сторон их обступили взметнувшиеся в вечернее небо горы, снег на черных каменных склонах был словно нанесен мелом.
– Ты ведь понимаешь, о чем я, правда? – настаивал Остин, напряженно вглядываясь в Изабеллу. После времени, проведенного в санатории, он стал смотреть на нее как-то по-новому. – Ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о контурах земли?
Изабелла отвела глаза.
– Да, – ответила она. – Прекрасная мысль. – Но контуры земли ее больше не интересовали.
Удовлетворенный ответом, Остин положил руку ей на плечо. Старик в углу длинного заднего сиденья смотрел на них, и его глаза были полны доброты. Изабелла улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Это был славный старик, поэтому она не смутилась, как раньше, когда Остин обнимал ее на людях.
– Я давно думал, как будет хорошо, если ты приедешь сюда и все такое, – сказал он. – Как только впервые здесь оказался, сразу подумал. С тех пор ведь прошло шесть месяцев.
– Около того. Ты ушел из медицинского колледжа во вторую неделю осени.
– Рядом с тобой я забыл об этих месяцах. – И он улыбнулся ей.
Такой же сильный, подумала она, и самоуверенный. Даже теперь, когда для нее все изменилось, при одном воспоминании о прошлом ее пронзили боль и страх.
Его рука, по-хозяйски расположившаяся на ее плече, согревала, и даже через шерстяное пальто она чувствовала рядом крепкое мужское бедро. Но его пальцы, нежно играющие с ее волосами, скручивающие и раскручивающие локоны, не вызывали в Изабелле желания прижаться к нему.
– Много воды утекло с той осени, – сказала она. – И до санатория такой долгий путь.
– Но ты его проделала, – с гордостью проговорил Остин. – Пересадки в метро, такси через весь город и так далее. Ты никогда не могла ездить одна. Всегда боялась заблудиться.
Изабелла рассмеялась.
– Я справилась. А вот ты? Разве не утомительно спуститься из санатория вниз, чтобы потом вернуться, – и все это в один день?
– Ну, конечно, не устал, – усмехнулся он. – Ты ведь знаешь, я никогда не устаю.
Остин всегда презирал слабаков. Как и любое проявление слабости. Изабелла помнила насмешливое выражение его лица, когда она оплакивала убитых морских свинок.
– Знаю, – ответила она. – Но я подумала, что после долгого постельного режима…
– Я не устал. Иначе мне не разрешили бы поехать за тобой в город. Я прекрасно себя чувствую, – заявил Остин.
– Ты и выглядишь прекрасно, – сказала она, чтобы его успокоить, и замолчала.
В Олбани он ждал ее на автовокзале, куда она приехала на такси, и выглядел точно так, как и раньше: белокурые волосы подстрижены коротко, почти под ноль, лицо разрумянилось от холода. Никаких перемен.
«Жить с бомбой в легких, – писал Остин из института, когда ему сообщили о болезни, – ничуть не труднее, чем жить обычной жизнью. Ты этого не замечаешь. Ты этого не чувствуешь. Но веришь, потому что тебе это говорят, а они знают».
– Мне разрешат с тобой бывать? – снова заговорила Изабелла.
– О да. Кроме тихого часа после обеда. Но доктор Линн выпишет мне пропуск на все время, что ты здесь. Ты будешь жить в ее доме, так что все законно.
– Что законно? – Она искоса бросила на него любопытный взгляд.
– Да не беспокойся, – засмеялся он. – Просто я смогу приходить к тебе в любое время при условии, что в девять буду в постели.
– Что-то не пойму я ваши правила. Тебя постоянно держат на лекарствах, спать ты должен ложиться в девять, однако тебе разрешают ехать в город и привезти сюда меня. Тут какая-то нестыковка.
– Везде свои правила. Здесь у нас есть каток, и кое в чем действительно делаются послабления. Кроме прогулок.
– А что с прогулками? – спросила Изабелла.
– Мужчины и женщины гуляют в разное время. Никаких совпадений.
– Но почему? Как это глупо!
– Считается, что любовных историй здесь и без того хватает.
– Правда? – рассмеялась она.
– Впрочем, здешних связей я не понимаю. В них нет смысла.
– Вот как?
Ее тон задел Остина.
– Да, я так считаю, – серьезно произнес он. – У этих отношений нет будущего. Все слишком усложняется. Взять хотя бы случай с Ленни.
– Ты имеешь в виду того напористого борца, о котором мне писал?
– Именно его. Влюбился здесь в одну гречанку. Женился на ней во время праздников. Вернулись сюда вместе. Ей двадцать семь, ему двадцать.
– Боже! А зачем он женился?
– Кто знает! Говорит, любит ее, вот и все. Его родители чуть с ума не сошли.
– Любовное приключение – это одно, – сказала Изабелла. – Но погубить свою жизнь только потому, что ты одинок и боишься одиночества, – совсем другое.
Остин бросил на нее быстрый взгляд.
– Смешно слышать такое от тебя.
– Может быть. – Она заняла оборонительную позицию. – Но я так себе это представляю. Да, именно так.
Остин смотрел на нее с интересом, и она поспешила коротким смешком снять напряжение и потрепала его по щеке рукой в перчатке – легко и отчужденно, но Остин этого не почувствовал: было видно, что ее непроизвольный жест сделал его счастливым. В ответ он еще теснее прижался к ней.
Откуда-то спереди потянуло холодным воздухом. Холод наступал, покалывая и морозя щеки. Оказалось, мужчина в третьем ряду от них открыл окно.
– Ух ты! Холодно, – воскликнула Изабелла, плотнее обматывая горло черно-зеленым клетчатым шарфом.
Старик на заднем сиденье услышал ее и улыбнулся:
– Это окно открыли. Лучше бы закрыть. Хорошо, если кто-нибудь попросит об этом.
– Закрой окно ради него, – прошептала Изабелла Остину. – Закрой ради старика.
Тот внимательно посмотрел на нее:
– А ты сама чего хочешь?
– На самом деле мне все равно. Я люблю свежий воздух. Но старику лучше, чтоб закрыли.
– Я это сделаю ради тебя, а не ради него. Ты хочешь, чтобы окно закрыли?
– Тише, не так громко, – попросила она, боясь, что старик услышит.
Такая злобная реакция не в духе Остина. А он был явно зол. Сжатые губы, напряженная челюсть. Злой, как черт.
– Да, хочу, – проговорила она со вздохом.
Остин встал и, подойдя к третьему ряду, вежливо попросил мужчину закрыть окно. А вернувшись, сказал, улыбаясь:
– Я сделал это для тебя. И ни для кого другого.
– Не глупи, – сказала Изабелла. – Что тебе сделал этот старик? Что ты хочешь доказать?
– Ты только взгляни на него. Разве ты не заметила, как он на меня смотрел? Он прекрасно мог встать и сам закрыть окно. Но он хотел, чтобы это сделал я.